— А тебе... разве уже можно?
— Конечно, можно. Все, что мог порвать, ты уже порвал, слоник мой ненаглядный.
Павел опустился перед ней на колени и дотронулся языком до ее темного тугого соска...
Новая квартира оказалась на втором этаже со вкусом и размахом отреставрированного трехэтажного дома восемнадцатого века. Павла поразила уличная дверь с цифровым замком, абсолютно несоветская чистота на лестнице, изящные неоновые шарики вместо стандартных люминесцентных палок, обшитые темной лакированной вагонкой двери в квартиры.
— Вот и наша, — сказала Таня, остановившись у правой двери. — Номер семь. Счастливое число. Сейчас проверим ключики.
Оба ключа подошли. Таня приоткрыла дверь и, прежде чем зайти, быстро достала из сумочки что-то черное и с размаху бросила внутрь квартиры.
— Теперь пошли!
— А что это было? — спросил Павел, войдя в просторную прихожую.
— Это? Да, видишь ли, по традиции в новую квартиру полагается первой запускать кошку. Пришлось по этому поводу купить плюшевого котеночка. — Она подняла игрушку с пола и прижала к груди. — Его зовут Диккенс.
— Почему Диккенс?
— Черный фрак с белой грудкой, как у героев Диккенса, Тебе нравится?
— Что, имя?
— Да нет, квартира. Ты хоть посмотри, куда попал. Прихожая была под самый потолок отделана той же мореной вагонкой, что и дверь. В том же стиле были выполнены вешалка, полочка для обуви, тумба под телефон (на ней уже красовался жемчужный японский кнопочный аппарат и большая записная книжка в целлофане), большой стенной шкаф. Напротив входа оказалось встроенное высокое зеркало.
— Класс! — растерянно сказал Павел.
— Бросаем сумки здесь и начинаем экскурсию, — распорядилась Таня.
На кухне сочетание все той же мореной вагонки на стенах, навесных шкафчиках, стульях и столе (поверхность, правда, была предусмотрительно сделана не рифленой, а гладкой) с сияющими никелированными поверхностями мойки, плиты, разделочного столика и даже высоченного холодильника с надписью «HITACHI» производило сильное впечатление. Особенно поразил Павла холодильник — он бывал во многих хороших домах, но такое чудо видел впервые.
— Дальше, дальше, — тянула его Таня. — Еще успеешь насмотреться.
Просторная гостиная была оклеена желтыми обоями. Желтой же была буклированная обивка на мягкой мебели — широком пухлом диване овальной формы, глубоких креслах с отлогими спинками, шестерке стульев, расставленных вокруг черного овального стола, посреди которого лежала белая кружевная салфеточка, а на ней — хрустальная ваза с тремя алыми розами. Вся «твердая» мебель и деревянные части мягкой были черными, матовыми — сверкающий зеркальными стеклами сервант, малый сервант с крышкой из черного мрамора, журнальный столик, тумба под телевизор, да и сам стоящий на ней телевизор — с огромным экраном, неизвестной Павлу марки. Все металлические части, включая дверные ручки, были бронзовые. На этом цветовом фоне смело, даже вызывающе смотрелись алый, в тон розам, ковер на полу и алые же тяжелые портьеры.
Павел молча созерцал это великолепие, не вполне понимая, что он чувствует. Скорее всего — что по ошибке попал в чей-то чужой дом.
А Таня тянула его дальше, в смежную с гостиной комнату.
— Сначала я хотела устроить здесь нашу спальню, но потом решила, что лучше пусть это будет кабинет, твой и мой.
Мебель в кабинете тоже была черной, но обои, обивка на рабочих креслах, ковер, портьеры и лампа на огромном письменном столе, развернутом к окну, были зеленые.
— Успокаивает и полезно для глаз, — сказала Таня. Павел молча кивнул.
Боже! Какие объемы — шкафы до потолка, стеллажи, полочки для папок и даже специальный шкафчик для картотеки. А вот тут можно хранить не только книги и рукописи, но и часть минералогической коллекции. А вот сюда можно поставить микроскоп.
— С этой стороны чур не занимать, — вторглась в его размышления Таня. — Этот шкаф, секретер и кресло — мои. Буду уроки делать, курсовик писать. Кстати, совсем горю с курсовиком. Завтра перевезу бумажки, словари и засяду.
— Два ученых в доме, — улыбнулся Павел. — Про что курсовик-то?
— «Способы перевода существительных со значением „конец, край“».
— Предел, грань, граница, черта...
— Аминь и шиздец. Вот именно.
— И это что — наука?
— В твоем смысле — нет, но, согласись, неплохая подготовка к науке. Учишься работать со словарем, с источниками, систематизировать... Так что прошу не издеваться, а главное — не старайся вызвать во мне комплекс неполноценности. Ни в чем. Я его не принимаю. Договорились?
— Да, — тихо сказал Павел... Необыкновенная, неожиданная, загадочная...
— Но это еще не все, — Таня потянула за рукав. — Пошли досматривать.
Через коридор, оформленный так же, как прихожая и кухня, они вошли в третью комнату.
— Спальня! — гордо объявила Таня.
Здесь обивка, портьеры, ковер и обои были голубые, а мебель белая. Детали попросту прошли мимо внимания Павла, обалдевшего и даже несколько поникшего от впечатлений. Была ли там кровать? Была, наверное. Единственное, на что он обратил внимание, — на противоположную стену, совершенно пустую. Вместо обоев на ней была изображена картинка большого английского парка с прудом где дети в шапочках и коротких штанишках с лямочками под присмотром строгих гувернанток прямо с рук кормят лебедей, а в отдалении чинно прогуливаются пары под белыми кисейными зонтиками.
— А это что? — спросил Павел.
— Это?
Таня улыбнулась, подошла с самому краешку картины и взявшись за что-то, резко потянула вбок. Картина отъехала, и перед ними открылась еще одна комнатка, тоже вся голубая, залитая солнечным светом — и совершенно пустая. Таня тут же закрыла комнатку картиной.
— Этому мы найдем применение в нужное время, — с шутливой строгостью сказала она.
Когда закрылся вид на эту светлую комнатку, Павлу отчего-то сделалось грустно. Таня показывала ему ванную — в черном итальянском кафеле, сама ванна голубая, просторная, красивые стеклянные полочки со всякой всячиной, напротив голубой раковины-лепестка белая стиральная машина с иллюминатором посередине, — а мысли его приобретали все более невеселую окраску.
Осмотрев и туалет, в том же духе, что и ванная, они вернулись на кухню и сели за стол темного дерева.
Павел закурил. Руки его дрожали. Таня налила воды в новешенький красный чайник со свистком, поставила его на плиту и обернулась к мужу. Внимательно посмотрев на него, она села на другой стул и сказала:
— Дай и мне тоже.
Они курили и молчали. Павел несколько раз поднимал голову и открывал рот, но так ничего и не произнес.
— Ты что-то хотел сказать? — спросила Таня.
— Да! Да, хотел... Понимаешь, в Москве меня принимал у себя дома Рамзин. Нобелевский лауреат, на него весь ученый мир молится. Так вот, у него роскошная, великолепная квартира в престижном доме недалеко от университета. Я тогда подумал еще — вот стану я Рамзиным, будет и у меня такая же. И это будет честно, по заслугам. Но наша, эта вот квартира... Понимаешь, она не хуже, чем у Рамзина, только, может быть, поменьше... Ты была у нас дома, была на отцовской даче. Тоже неплохо, согласись. Но там дело другое. Отец — человек служилый, и в тот день, когда он уйдет на пенсию, нам будет предписано в двадцать четыре часа освободить дачу, и в те же двадцать четыре часа тихие люди в сером перещупают в нашем доме каждую вещь, отбирая и увозя все, на чем есть казенный инвентарный номер, — отцовский письменный стол, красный телефон-вертушку, сейф, так полюбившийся тебе ковер в гостиной. И это тоже будет честно, потому что таковы правила, которые он принял. Но я... я не заслужил... я не могу принять незаслуженного. Тем более принять от отца, который сам всю жизнь учил нас не стремиться жить на дармовщинку и не желать незаработанного. А теперь он поступил, как какой-нибудь среднеазиатский партийный бай, отгрохавший своему сыночку дворец на казенные деньги... Я не могу принять, и не могу простить...
— Все не так, — сказала Таня настолько спокойно, что Павел в изумлении поднял на нее глаза. — Сюда не вложено ни копейки казенных денег, и ни копейки денег Дмитрия Дормидонтовича.
— Тогда как?..
— А вот так. Видишь ли, я из очень благоустроенной семьи. Еще при Сталине благоустроенной. У отца были огромные деньги, ценности, дача под Москвой, домик в Крыму. Когда он уже сильно болел, но был еще в относительно здравом рассудке, он оставил официальную бумагу, по которой поделил свое имущество между Адой, братом и мною. И вот так я предпочла распорядиться частью своей доли. К тому же не забывай, что я три с половиной года работала на прилично оплачиваемой работе с хорошими премиями, а тратиться почти не было надобности. Так что первый взнос за квартиру уплачен не просто с моих денег, а с лично мной заработанных. Остальное пошло на мебель, отделку. Николай Николаевич — ты его знаешь, это фактический муж Ады — помог мне оформиться в этот кооператив. Потом мы с ним и Адой все просчитали, и я решила не вкладывать все деньги до конца, а взять часть у Николая Николаевича. Это, как ты говоришь, справедливо.
— Почему?
— Я же выписываюсь из Адиной квартиры и оставляю их там вдвоем. Моя комната — это, как минимум, эквивалент здешней кухни со всеми причиндалами.
— Но для меня-то все равно получается на дармовщинку.
— Э нет, скорее в кредит. Во-первых, эту квартиру надо выкупать еще десять лет, платить ежемесячно взносы. Это будет твоя забота. Во-вторых, ты будешь расплачиваться очень тяжким трудом.
— Каким?
— А быть моим мужем — это, по-твоему, легко? Павел рассмеялся, и всякое напряжение покинуло его.
— По-моему, это божественно!
— Не говори «гоп», пока не перепрыгнешь. — Таня привстала, перегнулась через стол и поцеловала Павла в щеку — Давай-ка по кофейку и собираться по-быстрому. Сегодня в Доме Кино «Крестного отца» показывают. С Марлоном Брандо.

II
Таня уверенно вела «Жигули» по запруженным городским улицам и время от времени бросала пытливый взгляд в сторону мужа. Похоже, озвученная ею версия приобретения квартиры никаких подозрений у него не вызвала. И не должна была — Таня знала, что великолепие их нового жилища не могло не породить вопросов, и заранее подготовила на эти вопросы убедительные ответы. Для каждого — свои.
Ее удивляло безоговорочное доверие Павла. Но все же тонкая душа чувствительна ко лжи. Собственно, лжи как таковой и не было. Скорее умолчание и некоторое смещение акцентов... Ну, не готов он знать всю правду, и никогда не будет готов.
Матери, правда, соврать пришлось. Правдоподобие должно было усыпить всякие страхи, убедить Аду. Вот тут и пришлись кстати неопознанные трупы на ранчо. Согласовала версию с дядей Кокой, тот все гражданской своей жене и разъяснил. Ну, зависла хата конспиративная для нужд Шерова, куда покойник по своим каналам вроде бы когда-то и прописал Танюшу. (Прописку она оформила без труда и задним числом: благо начальник домоуправления сам в том был немало заинтересован). Дядя Кока все понял правильно, изложил без проколов, а Ад очка только порадовалась... И много говорить о новом жилье Ада ни с кем и не будет. Чай не дура. Прикроет заслугами отца перед отечеством.
Что вполне вписывается в объяснения, данные ей Павлу, так что со стороны Адочки сюрпризов ждать не приходится. Со стороны дяди Коки — тем более, поскольку сам он с этого дела тоже поимел неплохо, за что, кстати, должен быть ей весьма благодарен.
А начало квартирной эпопеи совпало с завершающей стадией осады крепости по имени Павел. Таня занялась обустройством совместного будущего, когда он об этом будущем еще не ведал ни сном, ни духом...
На выезде с Адмиралтейского наметилась основательная пробка. Таня перестроилась в правый ряд и приготовилась терпеливо ждать, когда наконец удастся свернуть на Невский. Глаза ее следили за огнями светофора, а мысли уносились на полгода назад, когда она забежала в гости к Анджеле, даже не догадываясь, во что выльется этот визит.
— А-а, это ты? — глядя на Таню расфокусированньм взглядом, сказала Анджела. — Проходи.
Она сделала шажок назад, покачнулась и уцепилась за стену.
— А вы все торчите? — осведомилась Таня, разматывая шарф.
— Торчим. А ты — ик! — курнешь? Таня задумалась.
— А что, сегодня можно. Есть повод.
— Ага. И у нас повод. У тебя какой?
— Личный, — коротко ответила Таня.
Что толку говорить этой обкурившейся стерляди, любовнице и лучшей подруге, что Павлик, блестяще защитившись в Москве, сегодня с триумфом вернулся оттуда и тем самым дал ей идеальный по обстоятельствам и психологии момента случай усугубить знакомство? Или не врубится, или начнет доставать ровностями и нежностями.
— И у нас личный. Якубчик влетел очень некрасиво. Сидит весь в расстроенных чувствах, не знает, что делать.
Анджела бросилась Тане на шею и разрыдалась. Таня с некоторой брезгливостью стряхнула с себя белые дрябловатые руки и решительно прошла в комнату, откуда тянулся знакомый дымок и доносился педерастически-сладкий голосок Бюль-Бюль-оглы. За захламленным столом сидел Якуб, подперев руками черноусую голову и тупо глядя в стену. Появление Тани он заметил только тогда, когда она, шумно двинув стулом, села напротив него и спросила:
— Что это там Анджелка бухтит, будто ты влетел во что-то?
Якуб посмотрел на Таню налитыми кровью глазами и криво улыбнулся.
— А, это ты? — вторя Анджеле, сказал он. Таня перегнулась через стол и отвесила ему звонкую плюху.
— Ты что, а?
Он схватился за щеку, в темных глазах блеснула злость.
— Я спрашиваю, во что вляпался. Ну-ка соберись и отвечай на вопрос. Внятно, четко.
Якуб смотрел на нее, не решаясь начать.
С этим Якубом, аспирантом Торгового института, целевым порядком направленным туда из Азербайджана, Анджелка сошлась еще весной. Потом, когда так резко и неприятно оборвалась хлебная работенка у Шерова, позволила этому пылкому охотнику до блондиночек в теле взять себя на содержание и переехала в нему, в двухкомнатную квартирку на Софийской, которую он снимал за стольник в месяц. Таня время от времени заезжала к ним передохнуть, выпить бокал хорошего винца, которое Якубу привозили земляки, иногда забить косячок, а то и оставалась на ночь. Таня не знала, что Анджелка наплела Якубу про их отношения, только в первую же из таких ночей он с некоторым даже облегчением уступил Тане свое место на широкой кровати и устроился в гостиной на раскладушке. Видно, притомился каждую ночь доказывать Анджелке и себе самому непревзойденность своих мужских достоинств.
Жили Якуб с Анджелой широко, не по-аспирантски — рестораны по большому счету, дорогие импортные шмотки, дубленки, золотишко. Таня знала, что Анджела, с молчаливого согласия Якуба, продолжает понемногу заниматься «гостиничным бизнесом», но одних Анджелкиных заработков на все это. великолепие и за десять лет не хватило бы — да и не та она баба, чтобы посадить себе на шею «жениха». Это так, на мелкие прихоти. Таня не сомневалась, что у Якуба свои доходы, и даже догадывалась, в какой именно сфере, но влезать в эти дела не хотела нисколько. Ей это было неинтересно.
Глядя на его скорбное лицо, Таня ощущала приятное пощипывание в висках и в ладонях. Как прежде, когда смотрела, как кодла молотит Игоря в темном дворике, когда вешала лапшу на уши сторожу, а ребята бомбили склад, когда брала слепки с ключиков в квартире Лильки... Когда опускала монтировку на голову Афто, когда обговаривала с Ариком варианты, как кинуть Максимилиана. Когда письмишко Черновым левой рукой писала. Да, застоялась она за последнее время, размяться хочется. И Анджелку будет жалко, если тут что-то серьезное заварилось — она-то тут совсем не при делах... Кстати о птичках: прикандехала из прихожей, села, смотрит то на нее, то на Якуба.
— Ай, иди отсюда, да? — Якуб раздраженно взмахнул рукой перед самым носом Анджелы. — С тобой потом говорить будем.
Анджела вышла, надув губы, а Якуб подался вперед, нависая физиономией над столом, и начал:
— Накололся я, брат, сильно накололся...
— На сколько? — деловито спросила Таня, решив пропустить «брата» мимо ушей. Ну, нерусский, бывает.
— На пятнадцать кусков пока.
— Неслабо... Ну, ничего, поднимешь как-нибудь. — Она обвела рукой богатую обстановку гостиной.
— Поднять-то подниму, да только теперь всю жизнь поднимать придется, шакалов этих кормить. Прижали они меня, Таня, хорошо, обложили, а я ничего с ними сделать не могу.
— Что-то с любым человеком сделать можно, — задумчиво проговорила Таня.
— Какие они человеки — твари, честное слово! Голыми руками зарежу, мамой клянусь!..
— А если поконкретней? Давай-ка выкладывай все. Может, на пару что-нибудь сообразим. Конечно, если тебе, гордому сыну Кавказа, в лом у бабы совета просить...
— Ну что ты, зачем так говоришь, слушай? — поспешно сказал Якуб. — Какая же ты баба?
1 2 3 4 5 6 7 8