.. - Энди замолчал и закинул в рот очередную картофельную соломку.
- А моя бабка долго в России жила... - проговорил Шоэйн. - Она точно русский знает. Только не разговаривает.
- Почему не разговаривает?
- А зачем? Все равно не с кем... Хотя одному слову меня научила. Йолька.
- А что такое "йолька"?
- Йольское деревце. Похоже, правда? Должно быть, русский и гэльский родственные языки.
- А что такое "Йольское деревце"?
- Yule tree? To же самое, что у других "Christmas tree". Рождественская елка, иначе говоря... Йоль - это праздник такой языческий, зимнее солнцестояние... И Шоэйн - тоже древний праздник, его сейчас чаще "Самайн" произносят, или вообще по буквам - "С-А-М-Х-Э-Й-Н". А еще его называют День Яблок, Халлоус или Хэллоуин, ну, про Хэллоуин все знают... Я ведь тридцать первого октября родился. Вот мама меня Шоэйном и назвала.
- А если бы на День Подарков родился, Коробочкой назвали бы? Бокс Лерман - это звучит! - Энди расхохотался.
Шоэйн не обиделся.
- Все несколько сложнее, сэр. Моя бабка Дейрдра даже не просто язычница, а натуральная ведьма, да и мамаша туда же, даром что дипломированная медсестра... В Средние века их бы точно на костре сожгли, да и позже... Последнюю ведьму, как известно, в Лондоне сожгли аж при Георге Первом.
- Будь он проклят, чертов голландец! - Энди брякнул пустую кружку об стол. - А вообще-то я тебе скажу: что ведьмы-язычницы, что попы римские, что всякие там баптисты-методисты, высокие и низкие англиканцы, - одно говно! Нет ни Бога, ни богов, религия - опиум для народа!.. Кстати, неплохо было бы вмазаться как-нибудь... Ты пробовал?
- Не-а...
- Это дело поправимое, вот триместр кончится, мы с тобой в Лондон мотанем, есть там пара клевых мест, хотя, конечно, все чертовы англичане гады!.. А вот имечко у тебя все равно мудацкое. Реакционное. Мы тебе новое придумаем!..
И ведь придумали. Придумали, составили соответствующее ходатайство, подали в магистрат... И стал бывший Шоэйн Александром - в честь славной плеяды незалежных шотландских монархов, и Ильичом - в честь вечно живого Ленина. Так Александр Ильич Лерман объединил в своей персоне местный патриотизм с пролетарским интернационализмом.
Мама Джулианна, узнав об этом, закатила сыну тяжелую истерику, а бабка Дейрдра лишь рассмеялась недобрым смехом и сказала:
- Видишь, дочка, от судьбы не уйдешь... Говорила я тебе, имя "Шоэйн" годится лишь человеку отражения, человеку с особым предначертанием - в мире земном и мире духовном одновременно существовать, обе действительности прозревать... - Тут старуха подняла медленно руку и продекламировала:
Этой ночью, в Шоэйн, отмечаю твой путь,
О Солнце-Ярило, твой путь на закат,
В Страну без названья, где Времени ход остановлен.
Путь всех, кто ушел, и всех, кто вернется...
Владычица Вечности, Белая Мать,
О Ты, что всем детям своим затворяешь глаза
И вновь отворяешь,
Укажи мне дорогу к Великому Свету,
Когда наступает Великая Тьма...
Джулианна сидела неподвижно, закрыв лицо руками. Новоиспеченный Александр Ильич смущенно переминался с ноги на ногу.
- А ты, матушка, глазки-то не отводи, личико не прячь, лучше вон полюбуйся на наследничка. Хорош гусь! И то сказать - зачат без венчания, без Великой Матери благословения, от стручка какого-то болотного, не по Древней Науке выношен, наречен без Совета, без ведома моего. И не надо мне опять про войну, про случайность, про запрет на аборты и что гнева моего боялась... Шоэйн! - Старая ведьма сплюнула презрительно, будто в рот мошка залетела. Пусть уж остается Александром. Имя, конечно, великое, щенку твоему и за десять жизней не дорасти, но вместе с "Ильичом", пожалуй, в самый раз. Помню, еще в Петербурге, в аптеке нашей на Каменноостровском служил один Александр Ильич. Пыльный плюгавый сморчок, три волосинки поперек плеши, пенсне с треснутым стеклышком, из жалости держали. Видать, и твоему таким быть, случайного ничего не бывает... Ну, что встал, Ильич Александр? Ступай уж!..
Бывший Шоэйн пулей вылетел из комнаты, и в этот вечер они с Энди так нализались, что ночь провели в полицейском участке, утром имели мучительное объяснение с проктором, а днем - с деканом. Но обошлось, не выгнали...
И спустя всего два-три года после смены имени, заглядывая в зеркало, Лерман всякий раз с тоской осознавал, что неуклонно превращается в того самого Александра Ильича из Петербурга. Кудри заметно поредели, зрение ослабло, так что приходилось постоянно носить... не треснутое пенсне, конечно, но очки в толстой оправе, лицо покрылось ранними унылыми морщинами, тонкая шея обрела заметное сходство с цыплячьей... Воистину сморчок, какой-то диккенсовский клерк и, кстати, почти что копия легендарного маньяка-убийцы Криппена, того самого, что удостоился целого зальчика в музее мадам Тюссо...
Кстати, похожую картину мог наблюдать в те годы в зеркале тихий советский паренек. Только вот про маньяка Криппена он ничего не знал и знать не мог - потому и внутренний голос не предостерег. А фамилия у того паренька была смешная, щекотная. Чикатило...
Александр же Ильич судьбу Криппена, даже при гарантиях посмертной славы, разделить не хотел и направлял свои либидозные порывы в менее губительное русло. Примерно раз в два месяца он доставал с полочки чемодан, укладывал в него алый смокинг с золотыми пуговицами, остроносые лакированные штиблеты, белоснежную кружевную сорочку, несессер-косметичку с разного рода ножничками, пилочками и флакончиками, поверх всего осторожно выкладывал предмет своей особой гордости - смоляно-черный тупей, коим не погнушался бы и неведомый Александру Иосиф Кобзон. И отправлялся в развратный мегаполис Лондон прожигать уик-энд в клубах специфической ориентации. Там он блистал этаким принцем-инкогнито и, флиртуя как с ослепительно мужественными "буграми", так и с гибкими, накрашенными мальчиками, отпускал туманные намеки на морганатическое родство с царствующей фамилией. Зачастую это способствовало достижению желаемого, и домой Александр возвращался усталый, но удовлетворенный. Скромное жалованье служащего Шотландского Исторического архива, куда он устроился после университета, не позволяло повторять эти эскапады чаще, да и существующий график личных праздников выдерживался исключительно благодаря строжайшей экономии во всем остальном. Именно в силу этого обстоятельства Лерман не снимал отдельного жилья, а продолжал ютиться в своей когда-то детской комнатке домика в Грэндже, под одной крышей с двумя окончательно сбрендившими старухами.
Примерно за год до своего столетнего юбилея миссис Дейрдра вдруг начала слышать голос, да так, что его невольно слышал и Александр Ильич, если, конечно, ему случалось оказаться дома во время "сеансов связи". Происходило это так: мирно сидя, скажем, в гостиной за чашечкой послеобеденного чая, бабка внезапно замирала и, выкатив глаза, выпрямлялась в струнку. Посидев минутку в этом ступоре, она с кряхтением поднималась из своего глубокого кресла и повелительно бросала падчерице: "Идем!". После чего обе удалялись на свою половину, куда самому Лерману был еще в детстве строго-настрого заказан вход. Через некоторое время оттуда начинали доноситься заунывные песнопения, сменявшиеся глухим, басовитым бубнежом. И сколько Александр Ильич ни прислушивался, разобрать ничего не мог, поскольку бубнил бас на чужом, изобилующем шипящими языке, скорее всего, на русском. Голос бабки отвечал на том же языке. Но интереснее всего было то, что физически голос воспроизводился голосовыми связками мамы Джулианны. не знавшей никаких языков, кроме английского и немножко - исконного гэльского. После таких сеансов она обычно скверно себя чувствовала, ходила охрипшей, пила горячее молоко с медом и виски. Бабка же, наоборот, наливалась на какое-то время силой и словно молодела.
По некоторым репликам, оброненным в его присутствии, Александр Ильич понял, что астральное общение происходило преимущественно с родной дочерью старой Дейрдры, Анной.
Историю этой Анны Лерман многократно слышал, начиная с раннего детства, когда семья еще прозябала в двух комнатках старинного обветшавшего дома в полутрущобном Дарли. Уж такая росла разумница, такой сильной виккой обещала со временем стать, не хуже самой Дейрдры, да как на грех случилась в России революция, а с ней пришли разруха, тиф и гражданская война, обрекшая многих, в том числе и пришлое шотландское семейство, на голод, тяжкие лишения и долгие скитания. И запропала в этом водовороте юная Анна, а мать ее Дейрдра вместе с первым своим мужем, Мак-Тэвишем, вынырнула в независимой буржуазной Латвии, где Мак-Тэвиш вскорости и помер, а Дейрдра, как подданная Британской короны, без особых затруднений получила билет в один конец до города Дувра. А там и дорога в родной Эдинбург, и знакомство с немолодым вдовцом Джеймсом Фогарти, отцом Джулианны, и воспоследовавший брак, второй для обеих сторон... До последнего времени Дейрдра так и не знала, жива ли дочь ее Анна или нет...
А теперь вот убедилась - жива!
Жива и вроде бы имеет дочь и внуков, но живет одна, очень далеко от них, в жарком краю, где скалы, пыль и быстрые реки, люди в халатах и люди в пиджаках, люди в чалмах и люди в фуражках, и будто бы удерживает ее в том краю какая-то тайная миссия, связанная с пророчеством, оставленным два столетия назад каким-то премудрым не то евреем, не то арабом... Вот и все, что сумел вынести для себя из женских разговоров Александр Ильич.
В общем, чушь несусветная... Однако говорила же мать чужим голосом на чужом языке. Говорила, при этом не понимая ни слова из сказанного. Видно, бабка использовала ее в качестве медиума...
И в таком вот дурдоме приходилось проживать лучшие годы!
Что сказал бы на это старина Энди, единственный, кого он мог искренне назвать другом? Увы, Энди ничего не мог сказать, поскольку весной шестьдесят восьмого года его разнесло на мелкие ошметки самодельной бомбой, которую он с двумя единомышленниками мастерил в Глазго, готовясь таким образом к визиту тогдашнего премьера Гарольда Уилсона - воплощения британского империализма, английского шовинизма и лейбористского ревизионизма. И ведь Александр Ильич о готовящемся покушении знал! Знал и даже просил Энди включить его в боевую группу. Но старший друг отказался наотрез, мотивируя тем, что если бы все борцы за правое дело ринулись жертвовать собой, то очень скоро не осталось бы никого для продолжения борьбы.
Однако с гибелью Энди Лерману стало решительно наплевать как на независимость Шотландии, так и на всемирную победу коммунизма. Более того, какое-то время он всерьез подумывал вторично изменить имя и колебался между консервативно-патриотическим "Уинстоном" и актуально-покаянным "Гарольдом". Но решил оставить все как есть. Ильич так Ильич...
(3)
Весной семидесятого Дейрдра отметила сто лет. И через неделю, точнехонько на Остару - День весеннего равноденствия, - тихо отдала душу своей Богине.
На весть о кончине Матушки со всей округи слетелся в полном составе ковен - ведьмовская община. Одиннадцать женщин - семь старух, две средних лет, одна молодая и ослепительно красивая и одна совсем еще девочка-подросток - в длинных ярких одеждах, с жезлами, колокольцами, барабанчиками, скрипками и, к полному изумлению Александра, каждая при своей метле. Плюс один мужичок - краснощекий, улыбчивый коротышка с волынкой на ремне.
Гроб с телом Дейрдры выставили на столе посреди гостиной, в головах соорудили алтарь, установили на нем четыре оранжевые свечи, а в центре пятую, громадную и белую. Рядом с центральной свечой поставили старую фотографию улыбающейся Дейрдры в простой картонной рамке, положили ветку вечнозеленой омелы. Потом старухи расселись по углам и надолго замолчали. Александр растерянно оглядывался по сторонам, не понимая, что делать и что будет дальше. Наконец одна из старух, самая сморщенная и, должно быть, самая старая, поднялась и зычно произнесла:
- Слава Богине!
- Слава Богине!!! - эхом откликнулись присутствующие, в том числе и Александр.
- Слава Богу!
- Слава Богу!!!
- Слава Матушке Дейрдре!
- Слава Матушке Дейрдре!!!
- Светлый путь и светлое возвращение!
- Светлый путь и светлое возвращение!!!
- Аминь!
- Аминь!!!
Потом главная старуха достала из складок своей хламиды огниво и трут, приблизилась к алтарю, высекла пламя и зажгла первую свечу.
- Приступим же, сестры и брат, пока горит свеча!
Все встали, одна из ведьм ударила в бубен.
Девочка подошла к Александру Ильичу.
- Вы, сэр, идите пока. Вас позовут!
Лерман пожал плечами и направился в свою комнату. Поднимаясь по лестнице, он видел, что присутствующие взяли в руки кто музыкальные инструменты, кто, включая и маму Джулианну, метлы. К звону бубна добавились звон колокольчика и первые ноты, взятые на волынке. Ведьмы с метлами образовали круг вокруг алтаря и стола с гробом. Старшая перехватила взгляд Александра и повелительно махнула рукой - мол, убирайся!
Захлопывая за собой дверь "детской", он слышал начало мелодии, напоминающей джигу. Уж чего-чего, а траурного в этом мотивчике было немного!
Как был, в черном торжественном костюме, при черном галстуке, Лерман плюхнулся на кровать и неожиданно, несмотря на доносящийся снизу шум, заснул.
И приснилась ему Дейрдра. Молодая, стройная, в белом сарафане с цветной узорной окантовкой, она невесомо, не приминая травы, ступала по широкому лугу, и ее жгуче-черные, как у цыганки, кудри украшал венок из васильков и желтых купав.
- Дейрдра! - окликнул он откуда-то снизу. Она обернулась и показала ему кулак.
- Смотри у меня, Ильич Александр! Не балуй! Вернусь - накажу!
И исчезла, оставив его одного. А луг моментально обернулся топким, в кочках, болотом.
И Александр начал медленно тонуть. Квакнул по-лягушачьи "Спа...!" - и открыл глаза. Рядом с кроватью стояла ведьма-подросток.
- Сэр, можете спуститься и разделить с нами поминальную трапезу...
Ну уж и поминальная! Вся гостиная была расцвечена веселыми разноцветными огоньками, из радиолы в углу доносилось бодрое "I will go, I will go, when the fighting is over..." Мужичок храпел, уткнувшись головой в стол. Тетки веселились вовсю, делились всякими байками и. сплетнями друг о дружке, о Дейрдре, об общих знакомых, особо не чинясь, прикладывались к виски и медовухе, закусывали всевозможными яствами, громоздящимися на столе, где прежде стоял гроб.
- А где... где бабушка? - спросил Лерман мать, разрумянившуюся, с хмельным блеском в глазах.
- А? Так в Саммерленде; где же еще? - отмахнулась Джулианна.
- Нет, я в смысле - тело где?
- Ах, это? Сестры уже в машину отнесли. Завтра с утра в рощу на Шаумэй поедем, там и закопаем, - беззаботно прощебетала мамаша.
- Что ж ты не предупредила? Я с работы не отпросился...
- А тебя, сынок, никто туда и не звал. Ладно, не хмурься, лучше выпей, закуси, бабушку вспомни...
И она щедро плеснула виски в пустую глиняную кружку.
В эту ночь Александр Ильич Лерман надрался как свинья и очнулся с лютой головной болью в совершенно пустом доме. "На Шаумэй поехали... - не сразу сообразил он. - Ну и черт с ними со всеми..."
А к вечеру они вдруг разбогатели. Возвратившись с похорон, ведьмы и ведьмак вытащили из запретных для Лермана помещений бабкин профессиональный инвентарь - хрустальные шары, старинные книги, склянки со снадобьями, метлу и прочее в том же роде - и устроили между собой нешуточный аукцион. Александра Ильича вновь выставили за дверь, а когда все ушли, он вернулся и застал мать одиноко плачущей над внушительной грудой бумажных денег.
- Ну перестань, - сказал он, присаживаясь на соседний стул. - Никто не вечен, а уж бабу ля-то свое пожила...
- Ах, вот и осталась я одна... совсем одна...
- А я? - обиделся Александр.
- Ты... - Мать улыбнулась сквозь слезы и потрепала его по щеке. Знаешь, что я на эти деньги сделаю? Обязательно, обязательно поеду в Россию, разыщу там Анну и привезу ее к нам... Я Дейрдре обещала... Она и сама дочери своей это предлагала, только та отказалась, говорит, не время еще...
Лерман вздохнул, сгреб купюры со стола и запихал в просторный карман домашнего халата.
- Будет время - найдутся и деньги, - сказал он. - А потом, не ты одна имеешь на них право.
Оставшись один, он пересчитал нежданное поступление. Оказалось, вполне прилично - больше полутора тысяч фунтиков. Лерман честно разделил их поровну, половину положил в банк на мамин счет, а вторую в несколько приемов с шиком прокутил в столице...
* * *
Годы шли, унося с собой в невозвратное прошлое зубы, волосы, молодой кураж. Вылазки в Лондон становились раз от разу все более обременительны и оставляли все больше разочарований. Уже и сладостное предвкушение счастья, и трепет ожидания, и живое роение всяческих планов и затей, что непременно осуществятся там... там, в переливах хрустальных огней, средь алого бархата и лепной позолоты, сменялись тягостным предчувствием обманутых ожиданий, скрытых насмешек, череды унизительных отказов.
1 2 3 4 5
- А моя бабка долго в России жила... - проговорил Шоэйн. - Она точно русский знает. Только не разговаривает.
- Почему не разговаривает?
- А зачем? Все равно не с кем... Хотя одному слову меня научила. Йолька.
- А что такое "йолька"?
- Йольское деревце. Похоже, правда? Должно быть, русский и гэльский родственные языки.
- А что такое "Йольское деревце"?
- Yule tree? To же самое, что у других "Christmas tree". Рождественская елка, иначе говоря... Йоль - это праздник такой языческий, зимнее солнцестояние... И Шоэйн - тоже древний праздник, его сейчас чаще "Самайн" произносят, или вообще по буквам - "С-А-М-Х-Э-Й-Н". А еще его называют День Яблок, Халлоус или Хэллоуин, ну, про Хэллоуин все знают... Я ведь тридцать первого октября родился. Вот мама меня Шоэйном и назвала.
- А если бы на День Подарков родился, Коробочкой назвали бы? Бокс Лерман - это звучит! - Энди расхохотался.
Шоэйн не обиделся.
- Все несколько сложнее, сэр. Моя бабка Дейрдра даже не просто язычница, а натуральная ведьма, да и мамаша туда же, даром что дипломированная медсестра... В Средние века их бы точно на костре сожгли, да и позже... Последнюю ведьму, как известно, в Лондоне сожгли аж при Георге Первом.
- Будь он проклят, чертов голландец! - Энди брякнул пустую кружку об стол. - А вообще-то я тебе скажу: что ведьмы-язычницы, что попы римские, что всякие там баптисты-методисты, высокие и низкие англиканцы, - одно говно! Нет ни Бога, ни богов, религия - опиум для народа!.. Кстати, неплохо было бы вмазаться как-нибудь... Ты пробовал?
- Не-а...
- Это дело поправимое, вот триместр кончится, мы с тобой в Лондон мотанем, есть там пара клевых мест, хотя, конечно, все чертовы англичане гады!.. А вот имечко у тебя все равно мудацкое. Реакционное. Мы тебе новое придумаем!..
И ведь придумали. Придумали, составили соответствующее ходатайство, подали в магистрат... И стал бывший Шоэйн Александром - в честь славной плеяды незалежных шотландских монархов, и Ильичом - в честь вечно живого Ленина. Так Александр Ильич Лерман объединил в своей персоне местный патриотизм с пролетарским интернационализмом.
Мама Джулианна, узнав об этом, закатила сыну тяжелую истерику, а бабка Дейрдра лишь рассмеялась недобрым смехом и сказала:
- Видишь, дочка, от судьбы не уйдешь... Говорила я тебе, имя "Шоэйн" годится лишь человеку отражения, человеку с особым предначертанием - в мире земном и мире духовном одновременно существовать, обе действительности прозревать... - Тут старуха подняла медленно руку и продекламировала:
Этой ночью, в Шоэйн, отмечаю твой путь,
О Солнце-Ярило, твой путь на закат,
В Страну без названья, где Времени ход остановлен.
Путь всех, кто ушел, и всех, кто вернется...
Владычица Вечности, Белая Мать,
О Ты, что всем детям своим затворяешь глаза
И вновь отворяешь,
Укажи мне дорогу к Великому Свету,
Когда наступает Великая Тьма...
Джулианна сидела неподвижно, закрыв лицо руками. Новоиспеченный Александр Ильич смущенно переминался с ноги на ногу.
- А ты, матушка, глазки-то не отводи, личико не прячь, лучше вон полюбуйся на наследничка. Хорош гусь! И то сказать - зачат без венчания, без Великой Матери благословения, от стручка какого-то болотного, не по Древней Науке выношен, наречен без Совета, без ведома моего. И не надо мне опять про войну, про случайность, про запрет на аборты и что гнева моего боялась... Шоэйн! - Старая ведьма сплюнула презрительно, будто в рот мошка залетела. Пусть уж остается Александром. Имя, конечно, великое, щенку твоему и за десять жизней не дорасти, но вместе с "Ильичом", пожалуй, в самый раз. Помню, еще в Петербурге, в аптеке нашей на Каменноостровском служил один Александр Ильич. Пыльный плюгавый сморчок, три волосинки поперек плеши, пенсне с треснутым стеклышком, из жалости держали. Видать, и твоему таким быть, случайного ничего не бывает... Ну, что встал, Ильич Александр? Ступай уж!..
Бывший Шоэйн пулей вылетел из комнаты, и в этот вечер они с Энди так нализались, что ночь провели в полицейском участке, утром имели мучительное объяснение с проктором, а днем - с деканом. Но обошлось, не выгнали...
И спустя всего два-три года после смены имени, заглядывая в зеркало, Лерман всякий раз с тоской осознавал, что неуклонно превращается в того самого Александра Ильича из Петербурга. Кудри заметно поредели, зрение ослабло, так что приходилось постоянно носить... не треснутое пенсне, конечно, но очки в толстой оправе, лицо покрылось ранними унылыми морщинами, тонкая шея обрела заметное сходство с цыплячьей... Воистину сморчок, какой-то диккенсовский клерк и, кстати, почти что копия легендарного маньяка-убийцы Криппена, того самого, что удостоился целого зальчика в музее мадам Тюссо...
Кстати, похожую картину мог наблюдать в те годы в зеркале тихий советский паренек. Только вот про маньяка Криппена он ничего не знал и знать не мог - потому и внутренний голос не предостерег. А фамилия у того паренька была смешная, щекотная. Чикатило...
Александр же Ильич судьбу Криппена, даже при гарантиях посмертной славы, разделить не хотел и направлял свои либидозные порывы в менее губительное русло. Примерно раз в два месяца он доставал с полочки чемодан, укладывал в него алый смокинг с золотыми пуговицами, остроносые лакированные штиблеты, белоснежную кружевную сорочку, несессер-косметичку с разного рода ножничками, пилочками и флакончиками, поверх всего осторожно выкладывал предмет своей особой гордости - смоляно-черный тупей, коим не погнушался бы и неведомый Александру Иосиф Кобзон. И отправлялся в развратный мегаполис Лондон прожигать уик-энд в клубах специфической ориентации. Там он блистал этаким принцем-инкогнито и, флиртуя как с ослепительно мужественными "буграми", так и с гибкими, накрашенными мальчиками, отпускал туманные намеки на морганатическое родство с царствующей фамилией. Зачастую это способствовало достижению желаемого, и домой Александр возвращался усталый, но удовлетворенный. Скромное жалованье служащего Шотландского Исторического архива, куда он устроился после университета, не позволяло повторять эти эскапады чаще, да и существующий график личных праздников выдерживался исключительно благодаря строжайшей экономии во всем остальном. Именно в силу этого обстоятельства Лерман не снимал отдельного жилья, а продолжал ютиться в своей когда-то детской комнатке домика в Грэндже, под одной крышей с двумя окончательно сбрендившими старухами.
Примерно за год до своего столетнего юбилея миссис Дейрдра вдруг начала слышать голос, да так, что его невольно слышал и Александр Ильич, если, конечно, ему случалось оказаться дома во время "сеансов связи". Происходило это так: мирно сидя, скажем, в гостиной за чашечкой послеобеденного чая, бабка внезапно замирала и, выкатив глаза, выпрямлялась в струнку. Посидев минутку в этом ступоре, она с кряхтением поднималась из своего глубокого кресла и повелительно бросала падчерице: "Идем!". После чего обе удалялись на свою половину, куда самому Лерману был еще в детстве строго-настрого заказан вход. Через некоторое время оттуда начинали доноситься заунывные песнопения, сменявшиеся глухим, басовитым бубнежом. И сколько Александр Ильич ни прислушивался, разобрать ничего не мог, поскольку бубнил бас на чужом, изобилующем шипящими языке, скорее всего, на русском. Голос бабки отвечал на том же языке. Но интереснее всего было то, что физически голос воспроизводился голосовыми связками мамы Джулианны. не знавшей никаких языков, кроме английского и немножко - исконного гэльского. После таких сеансов она обычно скверно себя чувствовала, ходила охрипшей, пила горячее молоко с медом и виски. Бабка же, наоборот, наливалась на какое-то время силой и словно молодела.
По некоторым репликам, оброненным в его присутствии, Александр Ильич понял, что астральное общение происходило преимущественно с родной дочерью старой Дейрдры, Анной.
Историю этой Анны Лерман многократно слышал, начиная с раннего детства, когда семья еще прозябала в двух комнатках старинного обветшавшего дома в полутрущобном Дарли. Уж такая росла разумница, такой сильной виккой обещала со временем стать, не хуже самой Дейрдры, да как на грех случилась в России революция, а с ней пришли разруха, тиф и гражданская война, обрекшая многих, в том числе и пришлое шотландское семейство, на голод, тяжкие лишения и долгие скитания. И запропала в этом водовороте юная Анна, а мать ее Дейрдра вместе с первым своим мужем, Мак-Тэвишем, вынырнула в независимой буржуазной Латвии, где Мак-Тэвиш вскорости и помер, а Дейрдра, как подданная Британской короны, без особых затруднений получила билет в один конец до города Дувра. А там и дорога в родной Эдинбург, и знакомство с немолодым вдовцом Джеймсом Фогарти, отцом Джулианны, и воспоследовавший брак, второй для обеих сторон... До последнего времени Дейрдра так и не знала, жива ли дочь ее Анна или нет...
А теперь вот убедилась - жива!
Жива и вроде бы имеет дочь и внуков, но живет одна, очень далеко от них, в жарком краю, где скалы, пыль и быстрые реки, люди в халатах и люди в пиджаках, люди в чалмах и люди в фуражках, и будто бы удерживает ее в том краю какая-то тайная миссия, связанная с пророчеством, оставленным два столетия назад каким-то премудрым не то евреем, не то арабом... Вот и все, что сумел вынести для себя из женских разговоров Александр Ильич.
В общем, чушь несусветная... Однако говорила же мать чужим голосом на чужом языке. Говорила, при этом не понимая ни слова из сказанного. Видно, бабка использовала ее в качестве медиума...
И в таком вот дурдоме приходилось проживать лучшие годы!
Что сказал бы на это старина Энди, единственный, кого он мог искренне назвать другом? Увы, Энди ничего не мог сказать, поскольку весной шестьдесят восьмого года его разнесло на мелкие ошметки самодельной бомбой, которую он с двумя единомышленниками мастерил в Глазго, готовясь таким образом к визиту тогдашнего премьера Гарольда Уилсона - воплощения британского империализма, английского шовинизма и лейбористского ревизионизма. И ведь Александр Ильич о готовящемся покушении знал! Знал и даже просил Энди включить его в боевую группу. Но старший друг отказался наотрез, мотивируя тем, что если бы все борцы за правое дело ринулись жертвовать собой, то очень скоро не осталось бы никого для продолжения борьбы.
Однако с гибелью Энди Лерману стало решительно наплевать как на независимость Шотландии, так и на всемирную победу коммунизма. Более того, какое-то время он всерьез подумывал вторично изменить имя и колебался между консервативно-патриотическим "Уинстоном" и актуально-покаянным "Гарольдом". Но решил оставить все как есть. Ильич так Ильич...
(3)
Весной семидесятого Дейрдра отметила сто лет. И через неделю, точнехонько на Остару - День весеннего равноденствия, - тихо отдала душу своей Богине.
На весть о кончине Матушки со всей округи слетелся в полном составе ковен - ведьмовская община. Одиннадцать женщин - семь старух, две средних лет, одна молодая и ослепительно красивая и одна совсем еще девочка-подросток - в длинных ярких одеждах, с жезлами, колокольцами, барабанчиками, скрипками и, к полному изумлению Александра, каждая при своей метле. Плюс один мужичок - краснощекий, улыбчивый коротышка с волынкой на ремне.
Гроб с телом Дейрдры выставили на столе посреди гостиной, в головах соорудили алтарь, установили на нем четыре оранжевые свечи, а в центре пятую, громадную и белую. Рядом с центральной свечой поставили старую фотографию улыбающейся Дейрдры в простой картонной рамке, положили ветку вечнозеленой омелы. Потом старухи расселись по углам и надолго замолчали. Александр растерянно оглядывался по сторонам, не понимая, что делать и что будет дальше. Наконец одна из старух, самая сморщенная и, должно быть, самая старая, поднялась и зычно произнесла:
- Слава Богине!
- Слава Богине!!! - эхом откликнулись присутствующие, в том числе и Александр.
- Слава Богу!
- Слава Богу!!!
- Слава Матушке Дейрдре!
- Слава Матушке Дейрдре!!!
- Светлый путь и светлое возвращение!
- Светлый путь и светлое возвращение!!!
- Аминь!
- Аминь!!!
Потом главная старуха достала из складок своей хламиды огниво и трут, приблизилась к алтарю, высекла пламя и зажгла первую свечу.
- Приступим же, сестры и брат, пока горит свеча!
Все встали, одна из ведьм ударила в бубен.
Девочка подошла к Александру Ильичу.
- Вы, сэр, идите пока. Вас позовут!
Лерман пожал плечами и направился в свою комнату. Поднимаясь по лестнице, он видел, что присутствующие взяли в руки кто музыкальные инструменты, кто, включая и маму Джулианну, метлы. К звону бубна добавились звон колокольчика и первые ноты, взятые на волынке. Ведьмы с метлами образовали круг вокруг алтаря и стола с гробом. Старшая перехватила взгляд Александра и повелительно махнула рукой - мол, убирайся!
Захлопывая за собой дверь "детской", он слышал начало мелодии, напоминающей джигу. Уж чего-чего, а траурного в этом мотивчике было немного!
Как был, в черном торжественном костюме, при черном галстуке, Лерман плюхнулся на кровать и неожиданно, несмотря на доносящийся снизу шум, заснул.
И приснилась ему Дейрдра. Молодая, стройная, в белом сарафане с цветной узорной окантовкой, она невесомо, не приминая травы, ступала по широкому лугу, и ее жгуче-черные, как у цыганки, кудри украшал венок из васильков и желтых купав.
- Дейрдра! - окликнул он откуда-то снизу. Она обернулась и показала ему кулак.
- Смотри у меня, Ильич Александр! Не балуй! Вернусь - накажу!
И исчезла, оставив его одного. А луг моментально обернулся топким, в кочках, болотом.
И Александр начал медленно тонуть. Квакнул по-лягушачьи "Спа...!" - и открыл глаза. Рядом с кроватью стояла ведьма-подросток.
- Сэр, можете спуститься и разделить с нами поминальную трапезу...
Ну уж и поминальная! Вся гостиная была расцвечена веселыми разноцветными огоньками, из радиолы в углу доносилось бодрое "I will go, I will go, when the fighting is over..." Мужичок храпел, уткнувшись головой в стол. Тетки веселились вовсю, делились всякими байками и. сплетнями друг о дружке, о Дейрдре, об общих знакомых, особо не чинясь, прикладывались к виски и медовухе, закусывали всевозможными яствами, громоздящимися на столе, где прежде стоял гроб.
- А где... где бабушка? - спросил Лерман мать, разрумянившуюся, с хмельным блеском в глазах.
- А? Так в Саммерленде; где же еще? - отмахнулась Джулианна.
- Нет, я в смысле - тело где?
- Ах, это? Сестры уже в машину отнесли. Завтра с утра в рощу на Шаумэй поедем, там и закопаем, - беззаботно прощебетала мамаша.
- Что ж ты не предупредила? Я с работы не отпросился...
- А тебя, сынок, никто туда и не звал. Ладно, не хмурься, лучше выпей, закуси, бабушку вспомни...
И она щедро плеснула виски в пустую глиняную кружку.
В эту ночь Александр Ильич Лерман надрался как свинья и очнулся с лютой головной болью в совершенно пустом доме. "На Шаумэй поехали... - не сразу сообразил он. - Ну и черт с ними со всеми..."
А к вечеру они вдруг разбогатели. Возвратившись с похорон, ведьмы и ведьмак вытащили из запретных для Лермана помещений бабкин профессиональный инвентарь - хрустальные шары, старинные книги, склянки со снадобьями, метлу и прочее в том же роде - и устроили между собой нешуточный аукцион. Александра Ильича вновь выставили за дверь, а когда все ушли, он вернулся и застал мать одиноко плачущей над внушительной грудой бумажных денег.
- Ну перестань, - сказал он, присаживаясь на соседний стул. - Никто не вечен, а уж бабу ля-то свое пожила...
- Ах, вот и осталась я одна... совсем одна...
- А я? - обиделся Александр.
- Ты... - Мать улыбнулась сквозь слезы и потрепала его по щеке. Знаешь, что я на эти деньги сделаю? Обязательно, обязательно поеду в Россию, разыщу там Анну и привезу ее к нам... Я Дейрдре обещала... Она и сама дочери своей это предлагала, только та отказалась, говорит, не время еще...
Лерман вздохнул, сгреб купюры со стола и запихал в просторный карман домашнего халата.
- Будет время - найдутся и деньги, - сказал он. - А потом, не ты одна имеешь на них право.
Оставшись один, он пересчитал нежданное поступление. Оказалось, вполне прилично - больше полутора тысяч фунтиков. Лерман честно разделил их поровну, половину положил в банк на мамин счет, а вторую в несколько приемов с шиком прокутил в столице...
* * *
Годы шли, унося с собой в невозвратное прошлое зубы, волосы, молодой кураж. Вылазки в Лондон становились раз от разу все более обременительны и оставляли все больше разочарований. Уже и сладостное предвкушение счастья, и трепет ожидания, и живое роение всяческих планов и затей, что непременно осуществятся там... там, в переливах хрустальных огней, средь алого бархата и лепной позолоты, сменялись тягостным предчувствием обманутых ожиданий, скрытых насмешек, череды унизительных отказов.
1 2 3 4 5