» Я, конечно, должна была отказаться, сказать, что я хочу присутствовать на уроке по Талмуду, но мне так хотелось еще поспать, что я встала, собрала книги и тетради, взяла портфель и вышла. Крадусь по пустым коридорам, чтобы не наткнуться на Шварци. И бегом домой.
Сначала из-за дикой усталости я подумала, что ошиблась квартирой, когда, открыв дверь, увидела незнакомого мальчишку, стоящего на кухне и пытающегося найти что-нибудь попить. Но нет, это была наша квартира, а мальчик был рабочий из папиного гаража. Папа послал его взять забытую дома сумку. Мальчишка испугался, увидев меня, быстро схватил сумку и сразу убежал. А я разделась, хотя утро было в самом разгаре, натянула пижаму, опустила жалюзи и залезла в кровать. Будь благословен Арци, настоящий воспитатель, заботящийся о своих учениках. Только вот эта проклятая кровать. Не успела я улечься в нее и закрыть глаза – сна как не бывало.
Наим
Однажды утром вытаскивают меня из-под машины и говорят: «Иди скорей к нему, он велел тебя позвать». Я подошел к этому Адаму. Он посмотрел на меня и спросил: «Как тебя зовут?» «Наим», – снова назвался я. «Так вот, возьми этот ключ и пойди ко мне на квартиру, там на маленьком шкафчике у входа в прихожей найдешь черную сумку. Принеси ее сюда. Ты знаешь Кармель?» «Да», – сказал я, хотя и не знал, но мне ужас как захотелось уйти и немного побродить по городу. Он написал адрес на клочке бумаги, объяснил, на какой автобус сесть, вытащил тяжелый кошелек, набитый деньгами, дал мне десять лир и отослал меня.
И я, никого не спрашивая, сам нашел его дом, трехэтажный дом в тихом красивом переулке с садами и деревьями. И отовсюду видно море, такие голубые лоскутки проглядывают между домами. Я все время останавливался, чтобы посмотреть на него. Никогда не видел я моря с такой высоты. На улице очень мало людей, только несколько старух с колясками кормят из сосок толстых младенцев. Эти евреи страшно балуют своих детей, а потом посылают их на войну.
Я вошел в дом. На лестнице было очень чисто. Я поднялся на второй этаж, как он сказал мне, нашел там дверь. Сначала позвонил – вдруг кто-нибудь дома, чтобы не сказали, что я взломщик. Немного подождал, потом открыл дверь. В квартире темно, но очень чисто. В гараже полный бардак, а тут все убрано, каждая вещь на своем месте, кроме его сумки, которой не было ни на шкафу в прихожей с правой стороны, ни на шкафу с левой стороны, которого вообще не было, а лежала она на обеденном столе. Я взял ее и собирался выйти, потому что он только это и велел мне сделать. Но уходить не хотелось, эта темная квартира понравилась мне. Я зашел в гостиную, ступаю по мягким коврам, посмотрел в огромное окно – и снова передо мною море. Даже присел на минутку, отдохнуть в кресле около горшков с цветами, и сразу же встал. Посмотрел на картины, висящие на стенах. Возле радио стояла фотография мальчика лет пяти в черной рамке. Сразу видно, что это его сын. Мне давно пора было уходить. Нехорошо крутиться тут, касаться вещей, но мне вдруг захотелось посмотреть, а как у них на кухне, что едят евреи. Ни разу не заглядывал я в холодильники евреев. На кухне тоже было очень чисто. Стол прямо блестит. В раковине стоял только один стакан из-под кофе, невымытый. Я открыл холодильник. Еды там было не так уж много. Пачка творогу, несколько яиц, несколько банок с простоквашей, бутылка сока, кусок курицы на тарелке, лекарства и плиток десять шоколада разных сортов. Может быть, на обед они едят шоколад?
«Ну хватит, – подумал я, – пора и честь знать». Но тут я заметил большой кувшин с густым красным напитком. Такого напитка я ни разу не видел. Решил попробовать, хотя мне совсем не хотелось пить. Я взял стакан, налил немного, стал пить, у питья был вкус свеклы, и вдруг слышу звук ключа, повертывающегося в замке. Я быстро вылил в раковину то, что еще оставалось в стакане, открыл кран и вымыл его. В дверь вошла девочка в школьной форме примерно моего возраста и сразу же бросила свой портфель, еще на пороге. Вдруг она заметила меня и испуганно остановилась, словно подумала, что зашла не в ту квартиру, я сделал несколько шагов в ее сторону, весь красный, размахиваю черной сумкой и быстро, чтобы она не стала кричать или что-нибудь такое, сказал: «Твой папа послал меня за сумкой, он ее забыл и дал мне ключ». Она ничего не ответила, только улыбнулась приятной такой улыбкой, и я сразу увидел, что она и правда его дочь, но очень красивая, глаза черные, большие, а волосы светлые. Немножко маленькая, но очень красивая. Немного толстая, но очень красивая. Жаль, что я увидел ее, теперь мне ее не забыть. Она из тех, в которых я влюбляюсь заранее, еще не успев как следует их рассмотреть. Она сказала: «Ты хочешь пить?» А я ответил: «Нет», осторожно, чтобы не задеть ее, прошел мимо, крепко зажав сумку под мышкой, и убежал.
Уже через полчаса я был внизу, в городе, по дороге в гараж. Но меня вдруг осенила идея. Я зашел в магазин строительных инструментов и попросил сделать мне ключ от их квартиры. Потом вернулся в гараж и сразу же отдал ему сумку и ключ и сдачу с десяти лир. А сам в ботинке нащупываю ступней второй ключ.
Он, конечно, ничего не заподозрил, улыбается мне так же, как его дочь.
– Спасибо, прекрасно. Так быстро…
И отдал мне эту сдачу.
Вот и все.
Адам
Вот уже конец декабря. Прошло больше двух месяцев, как закончилась война. Каждый день я все еще надеюсь получить от него какой-нибудь знак, но знака нет. Может быть, мы ему просто надоели? Но где он? Ася почти не упоминает его, но мне кажется, что она ждет, чтобы я нашел его. Я часто кружу по улицам, может, увижу хотя бы его маленький «моррис». Как это может бесследно пропасть машина? Как-то раз я увидел голубоватый «моррис» и поехал вслед за ним, пока он не остановился около Техниона. Из него вышел элегантно одетый старик и гневно посмотрел на меня.
Разумеется, не проходит и дня, чтобы я не спустился к дому в Нижнем городе – посмотреть, не открыли ли там ставни или окно. Но квартира на втором этаже сохранялась в том же виде, в каком он оставил ее в первый день войны. Иногда я не ограничиваюсь наблюдением с улицы, а вхожу, поднимаюсь по лестнице, чтобы постучать в дверь. На первом этаже находится постоянно закрытый склад одежды, принадлежащий какому-то магазину, на втором, кроме бабушкиной, есть еще одна квартира. Там живет одинокая вдова, она внимательно следит за мной. Только начинаю я подниматься по лестнице, как дверь ее квартиры приоткрывается и она подглядывает за мной. Молча смотрит, как я стучу в дверь, жду немного и спускаюсь вниз. Сначала я не обращал на нее внимания, но через некоторое время решил попробовать извлечь из нее какие-нибудь сведения.
Она отнеслась ко мне очень подозрительно. Видела ли она Габриэля Ардити? Нет. Не знает ли она, есть ли изменения в состоянии бабушки? Не знает. Где вообще она лежит? Откуда ей знать? Я объясняю ей, что я друг Габриэля и с начала войны ничего о нем не знаю.
Она задумывается на мгновение, а потом сообщает мне название учреждения, где лежит старуха. В больнице для хроников, недалеко от Хадеры.
Это грузная женщина, глаза у нее светлые, над верхней губой растут усики. Она все еще смотрит на меня с недоверием.
– Не найдется ли у вас случайно ключа от квартиры?
Нет, у нее нет ключа, она отдала его Габриэлю.
– Наверно, придется взломать дверь, – шепчу я, рассуждая вслух.
– Тогда я немедленно вызову полицию, – говорит она сразу, не раздумывая.
– Кого? – улыбаюсь я.
– Полицию.
– Что это вдруг?
– С чего бы это вам взламывать тут двери? Этот дом даже не принадлежит вашему другу…
Она стояла непреклонная, как скала, у своей двери, не было никаких сомнений в том, что она вызвала бы полицию.
Я ушел.
Через несколько дней я приехал туда поздно ночью. Бесшумно поднялся по лестнице и, не зажигая света, попытался тихонько открыть дверь ключами, которые подобрал в гараже. Но не прошло и нескольких минут, как соседняя дверь открылась – соседка в ночной рубашке и с чепцом на голове смотрит на меня со злостью.
– Снова вы…
Я решил не отвечать, не обращаю на нее внимания, продолжаю свои напрасные попытки открыть дверь ключами, которые держу в руке.
– Сейчас вызову полицию…
Но я не отвечаю; она следит за моими неудачными попытками.
– Не пойти ли вам навестить старуху, может, она согласится дать вам ключ?
Я молчал, ничего не ответил, но эта идея сейчас же засела у меня в голове. А почему бы и нет, в сущности? Я продолжал пробовать ключи. В конце концов медленно спустился вниз, так и не зажигая света.
Не прошло и двух дней, а я уже посетил больницу для хроников. Старый, окруженный зеленью дом стоит посреди апельсиновой плантации, на окраине поселка. Я зашел в приемную и назвался родственником госпожи Армозо, пришел, мол, навестить ее. Сразу же позвали заведующую. Энергичная цветущая женщина моего возраста радостно приветствовала меня.
– Наконец-то пришел кто-то, мы уже боялись, что ее совсем забыли. Вы тоже ее внук?
Странно, как это меня могли принять за ее внука.
– Нет, я родственник совсем дальний… Габриэль Ардити навещал ее?
– Да, но вот уже несколько месяцев, как он не дает о себе знать.
– Каково ее состояние? До сих пор не пришла в себя?
– До сих пор, но, по-моему, есть улучшение. Пойдемте со мной, посмотрите, как ее кормят…
И она взяла меня под руку, проводила в одну из палат и подвела к ее кровати.
Итак, она все-таки существует, эта бабушка. Завернута в белое, похожа на большой шар. Сидит в своей кровати и смотрит вокруг диким взглядом. У нее длинные, еще темные волосы, они разбросаны по плечам, на шее повязана большая салфетка, и низкорослая медсестра с очень темной кожей, наверно кочинская еврейка из соседнего поселка репатриантов, терпеливо кормит ее с ложки сероватой кашей, похожей на замазку.
Кормить ее было нелегко, она, как видно, не понимала вообще, что ее кормят, и время от времени вдруг отворачивала свое лицо в сторону, как бы разыскивая что-то в окне или на потолке. Иногда она выплевывала пищу, и сероватая жижа размазывалась по ее подбородку. Приходилось тряпочкой осторожно вытирать ее. Что-то горестное было в ее пустых глазах, непрестанно бегающих по палате и останавливающихся иногда на каком-нибудь случайном предмете.
Несколько старух, находившихся в комнате, встали со своих кроватей и подошли к нам, окружили тесным кольцом, глядя на нас с любопытством.
– Каждое кормление занимает почти час, – сказала заведующая с улыбкой.
Я смотрел на нее как загипнотизированный.
– Сколько ей лет? – вдруг спросил я, совсем забыв, что представился как родственник.
– Я уверена, что вы не знаете… даже если вы и родственник… угадайте…
Я стал бормотать что-то.
– Вы не поверите… но мы видели ее метрику еще со времен Османской империи. Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Восемьдесят первом. А теперь сосчитайте сами – ей девяносто три года. Ну не чудо ли? Тысяча восемьсот восемьдесят первый… Вы ведь хоть немного знаете историю? Билуим прибыли тогда в страну… Ховевей Цион… начало сионизма… Я уже не говорю о мировой истории. Она просто сокровище… Может быть, она скрывала от вас свой возраст? А волосы у нее до сих пор черные… кожа гладкая… совсем не морщинистая… чудеса… правду сказать. Ведь мы работаем в больнице для стариков, и ни разу не было у нас такой старухи…
Заведующая подошла к ней, вынула из ее волос маленький гребешок и начала расчесывать ей волосы, поглаживает по щекам, слегка пощипывает их. Старуха не смотрит на нее, ничего не чувствует, глаза прикованы к окну.
– Я говорю вам, если бы она не потеряла память, то могла бы жить еще много лет… А может, и наоборот, именно потому, что она потеряла память, проживет еще много лет. Подойдите поближе, не бойтесь, может быть, она узнает вас. Может быть, что-то в вас заставит ее очнуться.
– Вы еще надеетесь?
– Конечно. Ведь в ней все время происходят изменения. Вам незаметно, но я наблюдаю за ней постоянно и вижу, как она раскрывается. Год назад, когда ее привезли сюда, она была похожа на растение. Что растение? Куда хуже… камень… большой безмолвный камень. Но постепенно в ней что-то изменилось. Она стала двигаться, как растение или примитивное животное, что ли. В последние месяцы произошел прямо переворот. Вы улыбаетесь? Вам, конечно, трудно понять, но она снова превращается в человека, у нее человеческие движения, и глаза ее приобрели выражение. Она еще не говорит, но уже мыслит, произносит первые слоги. Однажды ночью она даже попыталась убежать, мы нашли ее на близлежащей плантации. У нас есть еще надежда. Это вы, родственники, потеряли ее. Этот господин Ардити, пропавший внук…
Я нерешительно подошел поближе к кровати, и тогда старуха вдруг повернула голову и посмотрела на меня, жмурит глаза, будто вспоминает что-то. Из угла ее рта, в котором еще застряла каша, медленно потекли две тонкие струйки.
– Нет, она не может узнать меня… я дальний родственник… она не видела меня много лет…
– И все-таки вы пришли навестить ее… очень хорошо с вашей стороны…
Старуха просто не сводила с меня глаз, уставилась на меня и смотрит, какие-то странные звуки стали исходить из нее.
– Борода… борода… – вдруг закричала старуха с воодушевлением – борода напомнила ей о чем-то.
Руки бабушки дрожали, что-то взволновало ее, она не отводила глаз от моей бороды, как будто хотела ухватиться за нее.
Я оробел и начал пятиться назад, испугался, что сейчас память вернется к ней и я влипну.
Темнокожая сестра вытерла струйки каши, медленно стекавшие из ее рта.
– Вы делаете тут великое дело.
– Я рада, что вы оценили это. – Лицо заведующей просияло. – Может быть, хотите немного посмотреть нашу больницу… другие отделения… если располагаете временем?
Она, во всяком случае, располагала временем. И понимала важность того, что называется «налаживанием связей», – повела меня по палатам, показала стариков и старух, лежащих, играющих в карты, поглощающих второй завтрак. Она беседовала с ними, прикасалась к ним как к вещам, поправляла что-нибудь в их одежде, даже причесывала некоторых. А они улыбались ей немного испуганно. В то же время заведующая посвящала меня в проблемы своего учреждения. Говорила о том, что плата за стирку белья возросла, а правительство отпускает все меньше денег, попытка же привлечь пожертвования не удалась. Никто не хочет вкладывать деньги в больницу для хроников.
– Я готов… – сказал я вдруг уже у самого выхода.
– В каком смысле?
– Я готов пожертвовать немного денег для вашей больницы…
Она была поражена, покраснела вдруг, схватила меня за руку.
– Может, зайдем в мой кабинет?..
– Нет необходимости… я тороплюсь… но… – И, стоя у двери, я вынул кошелек и дал ей пять тысяч лир.
Она взяла деньги, немного колеблясь, но не могла скрыть своей радости, удивляясь такой большой сумме.
– Господин… господин… – бормотала она, – но что сделать на эти деньги? Может быть, у вас есть какое-нибудь определенное желание…
– Распоряжайтесь деньгами по своему усмотрению… может, купите игры для стариков… или какое-нибудь оборудование… Главное, я прошу, чтобы хорошо ухаживали за этой старухой, чтобы она не умерла…
– Ясно… конечно… ведь вы и сами видели…
– Я позвоню узнать, как она себя чувствует… и если кто-нибудь другой придет сюда, господин Ардити…
– Мы всегда рады вас видеть, сделаем все, что можем… и без денег тоже…
Она держала деньги в двух ладонях… смущенная, полная благодарности.
– Может быть, все-таки какую-нибудь квитанцию… я даже не знаю вашего имени.
Но я не хотел называть себя, не хотел, чтобы Габриэль знал, что я искал его здесь. Я пожал руку заведующей и сказал с улыбкой:
– Запишите в своих книгах – «неизвестный жертвователь».
Ведуча
Черная рука пытается накормить мои глаза, подвинуть голову, что ли, и подставить ей ухо. Прикасание маленьких белых и мягких червей, текущих там. Кислое молоко, которое было сладким. Голоса в цитрусовых плантациях и запах людей. Внизу мокро, сокрытая лужица, текущий источник. А во всех окнах солнце. Сосчитать людей. Четыре шесть одна три. Но почему зашел веник ходячий. Человек перепутал все. Перевернутый веник шатается по палате, бродит один, волнуется, приближается сейчас к смеющейся и цветущей, хочет подмести ей лицо, хочет подмести женщину в кровати. Ах, ах, ну, веник, подойди, борода на лице. Знакомый веник. Таких полно бродило в маленьких переулках, черные веники там, там, в старом том месте, разрушенном месте. И вдруг не плантации, а колючие маленькие кусты. Камни и палящее солнце, дома на домах и склоны. Как это называется? Как называется? Ах, ах, неизвестная женщина, женщина без имени. Ах, ах, как называется это место? Знать имя, надо поскорее узнать имя, вспомнить имя. Непроницаемая стена упала тут, серые камни, покрытые мхом. Как это говорили? Как говорили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Сначала из-за дикой усталости я подумала, что ошиблась квартирой, когда, открыв дверь, увидела незнакомого мальчишку, стоящего на кухне и пытающегося найти что-нибудь попить. Но нет, это была наша квартира, а мальчик был рабочий из папиного гаража. Папа послал его взять забытую дома сумку. Мальчишка испугался, увидев меня, быстро схватил сумку и сразу убежал. А я разделась, хотя утро было в самом разгаре, натянула пижаму, опустила жалюзи и залезла в кровать. Будь благословен Арци, настоящий воспитатель, заботящийся о своих учениках. Только вот эта проклятая кровать. Не успела я улечься в нее и закрыть глаза – сна как не бывало.
Наим
Однажды утром вытаскивают меня из-под машины и говорят: «Иди скорей к нему, он велел тебя позвать». Я подошел к этому Адаму. Он посмотрел на меня и спросил: «Как тебя зовут?» «Наим», – снова назвался я. «Так вот, возьми этот ключ и пойди ко мне на квартиру, там на маленьком шкафчике у входа в прихожей найдешь черную сумку. Принеси ее сюда. Ты знаешь Кармель?» «Да», – сказал я, хотя и не знал, но мне ужас как захотелось уйти и немного побродить по городу. Он написал адрес на клочке бумаги, объяснил, на какой автобус сесть, вытащил тяжелый кошелек, набитый деньгами, дал мне десять лир и отослал меня.
И я, никого не спрашивая, сам нашел его дом, трехэтажный дом в тихом красивом переулке с садами и деревьями. И отовсюду видно море, такие голубые лоскутки проглядывают между домами. Я все время останавливался, чтобы посмотреть на него. Никогда не видел я моря с такой высоты. На улице очень мало людей, только несколько старух с колясками кормят из сосок толстых младенцев. Эти евреи страшно балуют своих детей, а потом посылают их на войну.
Я вошел в дом. На лестнице было очень чисто. Я поднялся на второй этаж, как он сказал мне, нашел там дверь. Сначала позвонил – вдруг кто-нибудь дома, чтобы не сказали, что я взломщик. Немного подождал, потом открыл дверь. В квартире темно, но очень чисто. В гараже полный бардак, а тут все убрано, каждая вещь на своем месте, кроме его сумки, которой не было ни на шкафу в прихожей с правой стороны, ни на шкафу с левой стороны, которого вообще не было, а лежала она на обеденном столе. Я взял ее и собирался выйти, потому что он только это и велел мне сделать. Но уходить не хотелось, эта темная квартира понравилась мне. Я зашел в гостиную, ступаю по мягким коврам, посмотрел в огромное окно – и снова передо мною море. Даже присел на минутку, отдохнуть в кресле около горшков с цветами, и сразу же встал. Посмотрел на картины, висящие на стенах. Возле радио стояла фотография мальчика лет пяти в черной рамке. Сразу видно, что это его сын. Мне давно пора было уходить. Нехорошо крутиться тут, касаться вещей, но мне вдруг захотелось посмотреть, а как у них на кухне, что едят евреи. Ни разу не заглядывал я в холодильники евреев. На кухне тоже было очень чисто. Стол прямо блестит. В раковине стоял только один стакан из-под кофе, невымытый. Я открыл холодильник. Еды там было не так уж много. Пачка творогу, несколько яиц, несколько банок с простоквашей, бутылка сока, кусок курицы на тарелке, лекарства и плиток десять шоколада разных сортов. Может быть, на обед они едят шоколад?
«Ну хватит, – подумал я, – пора и честь знать». Но тут я заметил большой кувшин с густым красным напитком. Такого напитка я ни разу не видел. Решил попробовать, хотя мне совсем не хотелось пить. Я взял стакан, налил немного, стал пить, у питья был вкус свеклы, и вдруг слышу звук ключа, повертывающегося в замке. Я быстро вылил в раковину то, что еще оставалось в стакане, открыл кран и вымыл его. В дверь вошла девочка в школьной форме примерно моего возраста и сразу же бросила свой портфель, еще на пороге. Вдруг она заметила меня и испуганно остановилась, словно подумала, что зашла не в ту квартиру, я сделал несколько шагов в ее сторону, весь красный, размахиваю черной сумкой и быстро, чтобы она не стала кричать или что-нибудь такое, сказал: «Твой папа послал меня за сумкой, он ее забыл и дал мне ключ». Она ничего не ответила, только улыбнулась приятной такой улыбкой, и я сразу увидел, что она и правда его дочь, но очень красивая, глаза черные, большие, а волосы светлые. Немножко маленькая, но очень красивая. Немного толстая, но очень красивая. Жаль, что я увидел ее, теперь мне ее не забыть. Она из тех, в которых я влюбляюсь заранее, еще не успев как следует их рассмотреть. Она сказала: «Ты хочешь пить?» А я ответил: «Нет», осторожно, чтобы не задеть ее, прошел мимо, крепко зажав сумку под мышкой, и убежал.
Уже через полчаса я был внизу, в городе, по дороге в гараж. Но меня вдруг осенила идея. Я зашел в магазин строительных инструментов и попросил сделать мне ключ от их квартиры. Потом вернулся в гараж и сразу же отдал ему сумку и ключ и сдачу с десяти лир. А сам в ботинке нащупываю ступней второй ключ.
Он, конечно, ничего не заподозрил, улыбается мне так же, как его дочь.
– Спасибо, прекрасно. Так быстро…
И отдал мне эту сдачу.
Вот и все.
Адам
Вот уже конец декабря. Прошло больше двух месяцев, как закончилась война. Каждый день я все еще надеюсь получить от него какой-нибудь знак, но знака нет. Может быть, мы ему просто надоели? Но где он? Ася почти не упоминает его, но мне кажется, что она ждет, чтобы я нашел его. Я часто кружу по улицам, может, увижу хотя бы его маленький «моррис». Как это может бесследно пропасть машина? Как-то раз я увидел голубоватый «моррис» и поехал вслед за ним, пока он не остановился около Техниона. Из него вышел элегантно одетый старик и гневно посмотрел на меня.
Разумеется, не проходит и дня, чтобы я не спустился к дому в Нижнем городе – посмотреть, не открыли ли там ставни или окно. Но квартира на втором этаже сохранялась в том же виде, в каком он оставил ее в первый день войны. Иногда я не ограничиваюсь наблюдением с улицы, а вхожу, поднимаюсь по лестнице, чтобы постучать в дверь. На первом этаже находится постоянно закрытый склад одежды, принадлежащий какому-то магазину, на втором, кроме бабушкиной, есть еще одна квартира. Там живет одинокая вдова, она внимательно следит за мной. Только начинаю я подниматься по лестнице, как дверь ее квартиры приоткрывается и она подглядывает за мной. Молча смотрит, как я стучу в дверь, жду немного и спускаюсь вниз. Сначала я не обращал на нее внимания, но через некоторое время решил попробовать извлечь из нее какие-нибудь сведения.
Она отнеслась ко мне очень подозрительно. Видела ли она Габриэля Ардити? Нет. Не знает ли она, есть ли изменения в состоянии бабушки? Не знает. Где вообще она лежит? Откуда ей знать? Я объясняю ей, что я друг Габриэля и с начала войны ничего о нем не знаю.
Она задумывается на мгновение, а потом сообщает мне название учреждения, где лежит старуха. В больнице для хроников, недалеко от Хадеры.
Это грузная женщина, глаза у нее светлые, над верхней губой растут усики. Она все еще смотрит на меня с недоверием.
– Не найдется ли у вас случайно ключа от квартиры?
Нет, у нее нет ключа, она отдала его Габриэлю.
– Наверно, придется взломать дверь, – шепчу я, рассуждая вслух.
– Тогда я немедленно вызову полицию, – говорит она сразу, не раздумывая.
– Кого? – улыбаюсь я.
– Полицию.
– Что это вдруг?
– С чего бы это вам взламывать тут двери? Этот дом даже не принадлежит вашему другу…
Она стояла непреклонная, как скала, у своей двери, не было никаких сомнений в том, что она вызвала бы полицию.
Я ушел.
Через несколько дней я приехал туда поздно ночью. Бесшумно поднялся по лестнице и, не зажигая света, попытался тихонько открыть дверь ключами, которые подобрал в гараже. Но не прошло и нескольких минут, как соседняя дверь открылась – соседка в ночной рубашке и с чепцом на голове смотрит на меня со злостью.
– Снова вы…
Я решил не отвечать, не обращаю на нее внимания, продолжаю свои напрасные попытки открыть дверь ключами, которые держу в руке.
– Сейчас вызову полицию…
Но я не отвечаю; она следит за моими неудачными попытками.
– Не пойти ли вам навестить старуху, может, она согласится дать вам ключ?
Я молчал, ничего не ответил, но эта идея сейчас же засела у меня в голове. А почему бы и нет, в сущности? Я продолжал пробовать ключи. В конце концов медленно спустился вниз, так и не зажигая света.
Не прошло и двух дней, а я уже посетил больницу для хроников. Старый, окруженный зеленью дом стоит посреди апельсиновой плантации, на окраине поселка. Я зашел в приемную и назвался родственником госпожи Армозо, пришел, мол, навестить ее. Сразу же позвали заведующую. Энергичная цветущая женщина моего возраста радостно приветствовала меня.
– Наконец-то пришел кто-то, мы уже боялись, что ее совсем забыли. Вы тоже ее внук?
Странно, как это меня могли принять за ее внука.
– Нет, я родственник совсем дальний… Габриэль Ардити навещал ее?
– Да, но вот уже несколько месяцев, как он не дает о себе знать.
– Каково ее состояние? До сих пор не пришла в себя?
– До сих пор, но, по-моему, есть улучшение. Пойдемте со мной, посмотрите, как ее кормят…
И она взяла меня под руку, проводила в одну из палат и подвела к ее кровати.
Итак, она все-таки существует, эта бабушка. Завернута в белое, похожа на большой шар. Сидит в своей кровати и смотрит вокруг диким взглядом. У нее длинные, еще темные волосы, они разбросаны по плечам, на шее повязана большая салфетка, и низкорослая медсестра с очень темной кожей, наверно кочинская еврейка из соседнего поселка репатриантов, терпеливо кормит ее с ложки сероватой кашей, похожей на замазку.
Кормить ее было нелегко, она, как видно, не понимала вообще, что ее кормят, и время от времени вдруг отворачивала свое лицо в сторону, как бы разыскивая что-то в окне или на потолке. Иногда она выплевывала пищу, и сероватая жижа размазывалась по ее подбородку. Приходилось тряпочкой осторожно вытирать ее. Что-то горестное было в ее пустых глазах, непрестанно бегающих по палате и останавливающихся иногда на каком-нибудь случайном предмете.
Несколько старух, находившихся в комнате, встали со своих кроватей и подошли к нам, окружили тесным кольцом, глядя на нас с любопытством.
– Каждое кормление занимает почти час, – сказала заведующая с улыбкой.
Я смотрел на нее как загипнотизированный.
– Сколько ей лет? – вдруг спросил я, совсем забыв, что представился как родственник.
– Я уверена, что вы не знаете… даже если вы и родственник… угадайте…
Я стал бормотать что-то.
– Вы не поверите… но мы видели ее метрику еще со времен Османской империи. Она родилась в тысяча восемьсот восемьдесят первом году. Восемьдесят первом. А теперь сосчитайте сами – ей девяносто три года. Ну не чудо ли? Тысяча восемьсот восемьдесят первый… Вы ведь хоть немного знаете историю? Билуим прибыли тогда в страну… Ховевей Цион… начало сионизма… Я уже не говорю о мировой истории. Она просто сокровище… Может быть, она скрывала от вас свой возраст? А волосы у нее до сих пор черные… кожа гладкая… совсем не морщинистая… чудеса… правду сказать. Ведь мы работаем в больнице для стариков, и ни разу не было у нас такой старухи…
Заведующая подошла к ней, вынула из ее волос маленький гребешок и начала расчесывать ей волосы, поглаживает по щекам, слегка пощипывает их. Старуха не смотрит на нее, ничего не чувствует, глаза прикованы к окну.
– Я говорю вам, если бы она не потеряла память, то могла бы жить еще много лет… А может, и наоборот, именно потому, что она потеряла память, проживет еще много лет. Подойдите поближе, не бойтесь, может быть, она узнает вас. Может быть, что-то в вас заставит ее очнуться.
– Вы еще надеетесь?
– Конечно. Ведь в ней все время происходят изменения. Вам незаметно, но я наблюдаю за ней постоянно и вижу, как она раскрывается. Год назад, когда ее привезли сюда, она была похожа на растение. Что растение? Куда хуже… камень… большой безмолвный камень. Но постепенно в ней что-то изменилось. Она стала двигаться, как растение или примитивное животное, что ли. В последние месяцы произошел прямо переворот. Вы улыбаетесь? Вам, конечно, трудно понять, но она снова превращается в человека, у нее человеческие движения, и глаза ее приобрели выражение. Она еще не говорит, но уже мыслит, произносит первые слоги. Однажды ночью она даже попыталась убежать, мы нашли ее на близлежащей плантации. У нас есть еще надежда. Это вы, родственники, потеряли ее. Этот господин Ардити, пропавший внук…
Я нерешительно подошел поближе к кровати, и тогда старуха вдруг повернула голову и посмотрела на меня, жмурит глаза, будто вспоминает что-то. Из угла ее рта, в котором еще застряла каша, медленно потекли две тонкие струйки.
– Нет, она не может узнать меня… я дальний родственник… она не видела меня много лет…
– И все-таки вы пришли навестить ее… очень хорошо с вашей стороны…
Старуха просто не сводила с меня глаз, уставилась на меня и смотрит, какие-то странные звуки стали исходить из нее.
– Борода… борода… – вдруг закричала старуха с воодушевлением – борода напомнила ей о чем-то.
Руки бабушки дрожали, что-то взволновало ее, она не отводила глаз от моей бороды, как будто хотела ухватиться за нее.
Я оробел и начал пятиться назад, испугался, что сейчас память вернется к ней и я влипну.
Темнокожая сестра вытерла струйки каши, медленно стекавшие из ее рта.
– Вы делаете тут великое дело.
– Я рада, что вы оценили это. – Лицо заведующей просияло. – Может быть, хотите немного посмотреть нашу больницу… другие отделения… если располагаете временем?
Она, во всяком случае, располагала временем. И понимала важность того, что называется «налаживанием связей», – повела меня по палатам, показала стариков и старух, лежащих, играющих в карты, поглощающих второй завтрак. Она беседовала с ними, прикасалась к ним как к вещам, поправляла что-нибудь в их одежде, даже причесывала некоторых. А они улыбались ей немного испуганно. В то же время заведующая посвящала меня в проблемы своего учреждения. Говорила о том, что плата за стирку белья возросла, а правительство отпускает все меньше денег, попытка же привлечь пожертвования не удалась. Никто не хочет вкладывать деньги в больницу для хроников.
– Я готов… – сказал я вдруг уже у самого выхода.
– В каком смысле?
– Я готов пожертвовать немного денег для вашей больницы…
Она была поражена, покраснела вдруг, схватила меня за руку.
– Может, зайдем в мой кабинет?..
– Нет необходимости… я тороплюсь… но… – И, стоя у двери, я вынул кошелек и дал ей пять тысяч лир.
Она взяла деньги, немного колеблясь, но не могла скрыть своей радости, удивляясь такой большой сумме.
– Господин… господин… – бормотала она, – но что сделать на эти деньги? Может быть, у вас есть какое-нибудь определенное желание…
– Распоряжайтесь деньгами по своему усмотрению… может, купите игры для стариков… или какое-нибудь оборудование… Главное, я прошу, чтобы хорошо ухаживали за этой старухой, чтобы она не умерла…
– Ясно… конечно… ведь вы и сами видели…
– Я позвоню узнать, как она себя чувствует… и если кто-нибудь другой придет сюда, господин Ардити…
– Мы всегда рады вас видеть, сделаем все, что можем… и без денег тоже…
Она держала деньги в двух ладонях… смущенная, полная благодарности.
– Может быть, все-таки какую-нибудь квитанцию… я даже не знаю вашего имени.
Но я не хотел называть себя, не хотел, чтобы Габриэль знал, что я искал его здесь. Я пожал руку заведующей и сказал с улыбкой:
– Запишите в своих книгах – «неизвестный жертвователь».
Ведуча
Черная рука пытается накормить мои глаза, подвинуть голову, что ли, и подставить ей ухо. Прикасание маленьких белых и мягких червей, текущих там. Кислое молоко, которое было сладким. Голоса в цитрусовых плантациях и запах людей. Внизу мокро, сокрытая лужица, текущий источник. А во всех окнах солнце. Сосчитать людей. Четыре шесть одна три. Но почему зашел веник ходячий. Человек перепутал все. Перевернутый веник шатается по палате, бродит один, волнуется, приближается сейчас к смеющейся и цветущей, хочет подмести ей лицо, хочет подмести женщину в кровати. Ах, ах, ну, веник, подойди, борода на лице. Знакомый веник. Таких полно бродило в маленьких переулках, черные веники там, там, в старом том месте, разрушенном месте. И вдруг не плантации, а колючие маленькие кусты. Камни и палящее солнце, дома на домах и склоны. Как это называется? Как называется? Ах, ах, неизвестная женщина, женщина без имени. Ах, ах, как называется это место? Знать имя, надо поскорее узнать имя, вспомнить имя. Непроницаемая стена упала тут, серые камни, покрытые мхом. Как это говорили? Как говорили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45