Забор вокруг деревни напоминал плетень, что ставят казаки вокруг дворов по-над Доном.
На входе в деревню висел кусок выцветшего кумача, на котором, к своему великому изумлению, Илья Константинович увидел сделанную по-русски надпись «Колхоз „Тихий Нил“. Добро пожаловать!» Ниже белели стихотворные строки, которые менее устойчивого к стрессам человека могли ввергнуть в пучину безумия:
Восстань, пророк! И виждь, и внемли, Презрев красу родной земли, пришли мы на чужую землю и тыном гордым оплели!
Под кумачовым плакатом сидел негр средних лет и играл на гармошке. Несмотря на то что негр был черным и в набедренной повязке, играл он такую знакомую и родную мелодию, что у Ильи Константиновича слезы на глаза навернулись. И не зря они навернулись, ведь играл негр мелодию, что с детства была знакома каждому россиянину — «Ой, мороз, мороз».
Пигмей подошел к негру, тот резко сжал мехи своей вздохнувшей тальянки и некоторое время о чем-то поговорил с Мголо Нголо. Тот вернулся к товарищам и сделал успокаивающий жест.
— Все в порядке, — сказал он. — Председатель в правлении.
В самой большой хижине, стоящей посреди деревни, слышались голоса. Около хижины торчало несколько острых кольев, над которыми висел пояснительный кумачовый транспарант, на котором белыми буквами было начертано: «Наши отстающие». К облегчению Ильи Константиновича, колья были пусты и лишь на одном из них виднелся бурый косой мазок, похожий на кровь.
В хижине прямо на полу, скрестив ноги, сидели несколько человек. Один был с косматой копной волос и в жуткой бело-красной маске. Человек этот негромко, но мелодично постукивал в барабан, то и дело закатывая глаза и шевеля толстыми губами. У второго негра не было руки и ноги. Негр был тосклив и хмур. Третий, похожий немного на негра губами и приплюснутым носом, был совсем не негр. Он был белым, загоревшим до черноземной густоты.
Лженегр что-то строго выговаривал настоящему чернокожему, который не выпускал из рук барабана. Красно-белая жуткая морда покорно кивала.
— И больше никаких жертв, — донеслось до Ильи Константиновича. — Никаких, ты меня понял? Странное дело, говорили на русском языке.
— Посмотри на Бумбу, — продолжал непонятный белый. — Вот до чего его твои игры с крокодилами довели! Урожай тот же, а у человека ни руки, ни ноги.
— Это не из-за меня, — сказал негр в маске. — Это из-за Бумбы. Кто же по частям жертвы приносит? Вот если бы крокодилы его всего съели, то у нас и буйволицы молока бы вдоволь давали, и хлебное дерево три раза в год родило. А он что? Даст полруки откусить, а потом орет, как больной слон, на всю саванну.
— Я сказал, — нахмурился старший. — Еще одна конечность, и ты у меня сам живцом станешь. Ты меня понял, Не-негро?
— Понял, — хмуро и неохотно сказал Ненегро. — Как тебя не понять, о великий Председатель!
Тут Председатель повернулся к выходу и увидел пигмея .Мголо Нголо и не известного ему белого человека.
— А это еще кого ты мне притащил? — недовольно спросил пигмея Председатель.
— Здравствуйте, — сказал Илья Константинович, делая шаг вперед. — Собственно, я из России…
— Журналист? — Лицо Председателя исказилось гневом. — Погоди, Ненегро, кажется, сейчас тебе будет работа!
— Я предприниматель, — сказал Русской. — Кажется, вы меня неправильно поняли.
— Жулик! — сказал Председатель. — Хватай его, Ненегро! Вот тебе жертва! Посмотрим, будет ли с ней богаче наш урожай!
Илья Константинович Русской и опомниться не успел, как его свалили на землю умелой подсечкой и спеленали крепким травяным канатом.
— И сюда добрались! — гневно сказал Председатель. — Ладно, в России вы все прихватизировали, теперь уже и до свободной Африки добрались?
Недоразумение выяснялось долго и по-африкански неторопливо.
Наконец Ненегро с сожалением развязал Илью Константиновича, а председатель в знак примирения подарил ему зуб не известного науке животного Тама Гочи.
— Извини, брат, — похлопал он Русского по плечу. — Вижу, что ты наш, можно сказать, селянин. А я уж было тебя за последователя Чубайса принял!
Илья Константинович Русской и в самом деле был ярым поклонником Анатолия Борисовича Чубайса, но признаваться в этом Председателю, естественно, не собирался ввиду такой явно выраженной недружественной реакции последнего на деяния рыжего приватизатора.
Постепенно разговорились. Мголо Нголо достал было большую сушеную тыкву с «жеванкой», но Председатель остановил его небрежным жестом, и место на столе занял про зрачный стеклянный поплавок рыболовецкой сети, наполненный кристально чистой жидкостью, пригубив которую, Илья Константинович немедленно признал превосходный арбузный самогон.
— Вот так и живем, — сказал Председатель. — Эй, Ненегро, тащи, брат, закуску. Только смотри не оплошай, среди нас последователей Бокассы нет!
Глава 18
Застолье располагает к беседе.
Попробуйте сами сидеть за столом, раз за разом опрокидывая стопки с водкой, и вы поймете, что простая пьянка противна самому понятию застолья. Прежде всего оно предполагает человеческое общение. Говорить можно о чем угодно. Есть застолья, которые предпочитают разговоры о женщинах, другие — самоценные — ограничиваются разговорами о самой выпивке, ее качестве и способности отдельных лиц ее потреблять в умеренных или неумеренных количествах. Иные застолья посвящены глобальным космическим проблемам, есть и такие, на которых ведется обязательный разговор о видах на урожай или перспективах, скажем, животноводства. Некоторые застолья посвящены исключительно работе или нестройному исполнению народных песен. Но застолье без тостов и бесед равносильно стопке без закуси, а потому по сути своей противозаконно и противоречит всему развитию человеческого общества. Уж лучше тогда вообще не садиться за празднично накрытый стол!
За нашим столом разговор шел о перспективах освоения Африки.
Иван Николаевич Хлеборобов в Африке оказался случайно. Еще недавно он был председателем преуспевающего колхоза-миллионера имени Бориса Викторовича Савинкова. Разумеется, что в честь боевика-эсера колхоз назвали исключительно по невежеству первого председателя, который еще в приснопамятном тридцать седьмом году отправился повышать свой культурный и общеобразовательный уровень в районы Подкаменной Тунгуски. Районное начальство долго гадало, как им переименовать колхоз, склоняясь к привычным героям гражданской войны типа Тимошенко, Щорса, Сергея Лазо или, на худой конец, Михаила Тухачевского. Наконец остановились на маршале Тухачевском и о том направили телеграмму в ЦК и Верховный Совет. Телеграмма подоспела аккурат к процессу над военачальниками, где Михаил Тухачевский был не из последних обвиняемых. Разумеется, инициатива районного начальства никому не понравилась и была соответствующим образом наказана, а колхозу возвращено первоначальное название, и московское начальство постановило считать Савинкова красноармейцем продотряда, зверски замученным белоказаками в донской станице Подтелковская.
Колхоз долгое время был в середняках, и название его в прессе не звучало, поэтому репрессированных и наказанных за весь период сталинского правления не было. А после XX съезда партии ко всем репрессированным начали относиться с известным сочувствием, и даже Никита Сергеевич Хрущев, встретив однажды в посевной сводке эсэровский колхоз, удивился так, что распорядился оказать савинковцам посильную финансово-хозяйственную помощь, в результате которой колхоз начал стремительно развиваться и вскоре обрел капиталистический статус, поскольку всем со школьной скамьи известно, что миллионеров в нашей стране нет, а если и есть, так все подпольные, навроде осмеянного знаменитыми советскими сатириками жулика Корейко.
Хлеборобов работал в колхозе всю жизнь, начав трудовую деятельность со штурвального на комбайне; заочно окончив сельхозинститут, он прошел все колхозные низовые должности от управляющего отделением, механика, агронома и в конце семидесятых занял пост председателя, получив доступ к кремлевской вертушке и спецраспределителю продуктов, который, говоря по совести, именно он и делал изобильным.
Все шло хорошо, но грянула перестройка. Однажды, проснувшись, Иван Николаевич Хлеборобов обнаружил, что прежнего колхоза нет, а вместо него образовалось несколько фермерских хозяйств, по которым энергично растаскивалась бывшая колхозная техника. Иван Николаевич кинулся в район, а потом и в область, но руководители всех рангов объяснили, что такова теперь политика партии и правительства, и предложили бывшему председателю поехать в далекую Африку сельскохозяйственным специалистом, «а то в Африке, сам понимаешь, ни пахать, ни сеять не умеют, потому они там с голоду мрут». Ивану Николаевичу колхоз было шибко жалко, к тому же дети уже выросли, и, таким образом, на родной земле его уже ничто не держало. Поэтому он согласился поехать в Африку и был направлен в эти места, чтобы научить аборигенов, что, как и, главное, когда сеять. Аборигены сеяли, как местные боги на душу положат, никакой научной агросистемы они не применяли и передовыми методами агротехники не пользовались. Работали по старинке перед полевыми работами местный колдун Ненегро скармливал одну-две жертвы многочисленным крокодилам, и после этого негры с заунывными пениями отправлялись на поля. Урожаи, правда, были небогатыми.
Поэтому Хлеборобов сразу все взял в свои руки: жертвы частично запретил, попросил прислать ему минеральных удобрений, а главное — рассказал аборигенам об Агропроме, передовых методах хозяйствования, обязательности паров и квадратно-гнездовом методе посевов.
Негры рассказы приняли очень живо, а колдун воспринял Агропром как весьма могущественное божество. Не возражали аборигены и против объединения в коллективное хозяйство. Послушав объяснения Хлеборобова, один из негров, некогда учившийся в колледже американских миссионеров, весело сказал: «Понял. Это как групповой секс — всегда сачкануть можно». После этого идею коллективизации восприняли с истинным энтузиазмом, и на африканской земле появился колхоз «Тихий Нил». От реки Нил он находился достаточно далеко, чтобы местные жители вкладывали в название какой-то смысл.
Однако надо было честно признать, что работали негры с огоньком.
Только колдун Ненегро время от времени вносил сумятицу в слаженные ряды тружеников африканского Нечерноземья, поскольку от жертвенной практики отказываться не собирался, только сменил злое божество Пеликана на доброе божество Агропром. С трудом удалось уговорить его перейти к условному жертвованию. Колдун хмуро отнекивался, но потом с доводами согласился, однако лишь с тем, что ему все-таки позволят окунать в воду руку или ногу условной жертвы.
Вот за случайное членовредительство и пенял перед приходом гостей Председатель колдуну Ненегро.
— А урожаи? — поинтересовался Илья Константинович. —
Урожаи действительно выросли?
— Какая разница? — беспечно махнул рукой Председатель. — Главное, что коллективно все. У нас, брат, так — что потопаешь, то и полопаешь. А урожаи, они, брат, обязательно будут!
Выпили за будущие урожаи. В это время у ворот в деревню нетерпеливо засигналил автомобиль.
— Это еще кого принесло? — нахмурился Председатель.
— Туристы, наверное, — беспечно махнул рукой Мголо Нголо. От выпитого самогона он покрылся явственным серым налетом. — Кому еще по нашей саванне на автомобилях ездить!
Полог на входе в хижину колыхнулся, и на пороге ее показался мордастый мужик в сетчатой майке с надписью «Полюбил Бориса Билл, он так Монику любил!». Мужик был в шортах, открывающих полные волосатые ноги. На голов" мужика был белый пробковый шлем, на ногах желтели резиг новые пляжные шлепанцы, на груди чернел фотоаппарат, а на толстой шее вызывающе желтела толстая цепь.
— Здорово, мужики! — радостно заорал Жора Хилькевич из Мурманска. — Здесь, что ли, сафари на этих самых жирафов?
Тут он увидел Илью Константиновича Русского, но, казалось, совсем не удивился.
— Здорово, братила! — открыл он Русскому потные объятия. — Ну, блин, что ж ты в Каир на крокодилов не пришел? Такая прелесть была, м-мм, — поцеловал он кончики корот-ких пальцев. — Бля буду, объедение, братила. Пальчики оближешь! А уж выпили под крокодилов! Потом арабки пришли. Я тебе точно говорю, не бывает некрасивых баб, бывает мало водки! Всю ночь камасутрились. Ну ладно. Жорик зла не помнит. Ты здесь где остановился? Я смотрю, здесь, блин, даже трехзвездочного отеля не имеется. Ладно, я уже в Мурманск звонил, мне к вечеру «кунг» оборудованный самолетом доставят! А приятеля где забыл? Я так считаю, бабы здесь как гуталином намазанные, но хрен с ними, Жора зла не помнит. В конце концов, не в них дело. Мы сюда не за бабами, а за жирафами приехали. Бля буду, если я их с десяток не наваляю! Слышь, братила, а что тут народ пьет? Я думал, что здесь нормальной выпивки нигде не найдешь, поэтому пару ящиков «Муромца» заказал. Наше мурманское виски, блин, пятьдесят градусов крепости, бля буду! Жора Хилькевич подошел к Председателю.
— Ты, что ль, здесь за главного? — спросил он. — Клево, мужик. А где все племя?
— Народ в поле, — сказал Председатель. — А я здесь действительно главный и никому об том советую не забывать. А с теми, кто все-таки забудет, будет то же самое. — И он ткнул пальцем в однорукого и одноногого Бумбу.
Жора Хилькевич подошел ближе и с интересом оглядел инвалида.
— Что вы с ним делали? — удивленно спросил он. — Крокодила на него ловили, что ли? Неужели и на черных клюет? Вода ведь мутная, как они его в воде обнаруживают? По запаху, что ли?
Видно было, что наглый турист действует Председателю на нервы, и он давно бы приказал Ненегро принести Жору в жертву Агропрому, но не хотел международных осложнений.
А может, просто боялся, что его отзовут обратно в Россию, от беспорядка и холодов которой Иван Николаевич Хлеборобов уже отвык.
Потому он ничего не приказал Ненегро, а встал и, не прощаясь, вышел из хижины.
— Чо это он? — удивился Жора Хилькевич и ловко бросил в рот пластиночку «Орбита» без сахара.
— Волнуется, — сказал колдун Ненегро. — У нас сегодня премьера в народном театре. «Сказку о мертвой царевне» ставят.
— Ну, блин! — радостно удивился Жора. — У вас здесь, значит, и театр есть. Это зашибись, культурки похаваем! .
Глава 19
Тихие африканские сумерки стояли над деревней, и кие южные созвездия рекламно высветились в небесах, когда народный театр колхоза «Тихий Нил» начал показ своей постановки. Представьте себе, что чувствовал бы Шекспир, доведись ему увидеть «Гамлета» в Театре на Таганке, или, скажем, Имре Кальман, случись ему услышать свою «Мари-цу» в Волгоградском театре музыкальной комедии, — и вы поймете, как волновался Иван Николаевич Хлеборобов, когда занавес из зеленых пальмовых листьев раздвинулся и на освещенной сцене появились актеры.
Зрителей было много. Среди них выделялся белой молочной кожей толстый Жора Хилькевич из Мурманска. При виде его во многих аборигенах проснулись атавистические наклонности, и они нехорошо перемигивались, делая вполне определенные жесты и облизываясь. Но увлеченный иг'-Тюй актеров Жора этого перемигивания не замечал.
Больше всего зрителям нравился момент, когда злая царица, хоторую играла заслуженная доярка Нгума Мума, доставала зеркальце и, приветливо шутя и красуясь, говорила.
Свет мой, зеркальце! Скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?
Черное лицо актрисы едва можно было рассмотреть на плохо освещенной сцене, поэтому, когда зеркальце тонко отвечало:
Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее,
зал взрывался такими аплодисментами, что им бы позавидовал сам великий Качалов.
Жора Хилькевич восторженно засвистел; видно было, что мурманчанин хавает культуру в сыром виде — с костями и шкурой.
Между тем события на сцене продолжали развиваться. Подросла царевна. Для контрастности ее черное личико выбелили мелом, и, глядя на двигающуюся по сцене жуткую маску, Илья Константинович Русской непроизвольно крестился: каирская красотка теперь казалась ему гением чистой красоты. Царица же, не подозревая о готовящемся сюрпризе, собиралась на девичник. Судя по тому, что она надела и как тщательно выбирала нож, девицы явно сговорились кого-то съесть. Тем оглушительнее прозвучал ответ зеркальца, что царица, конечно, красива, спору нет, но царевна всех милее, всех румяней и белее…
Что тут началось! Минут десять царица в бешенстве каталась по сцене, выла, топтала зеркальце и вообще вела себя отвратительно. Зрители скулили от восторга. Из саванны им Кружно подтягивали голодные гиены. Наконец царица призвала к себе Чернавку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
На входе в деревню висел кусок выцветшего кумача, на котором, к своему великому изумлению, Илья Константинович увидел сделанную по-русски надпись «Колхоз „Тихий Нил“. Добро пожаловать!» Ниже белели стихотворные строки, которые менее устойчивого к стрессам человека могли ввергнуть в пучину безумия:
Восстань, пророк! И виждь, и внемли, Презрев красу родной земли, пришли мы на чужую землю и тыном гордым оплели!
Под кумачовым плакатом сидел негр средних лет и играл на гармошке. Несмотря на то что негр был черным и в набедренной повязке, играл он такую знакомую и родную мелодию, что у Ильи Константиновича слезы на глаза навернулись. И не зря они навернулись, ведь играл негр мелодию, что с детства была знакома каждому россиянину — «Ой, мороз, мороз».
Пигмей подошел к негру, тот резко сжал мехи своей вздохнувшей тальянки и некоторое время о чем-то поговорил с Мголо Нголо. Тот вернулся к товарищам и сделал успокаивающий жест.
— Все в порядке, — сказал он. — Председатель в правлении.
В самой большой хижине, стоящей посреди деревни, слышались голоса. Около хижины торчало несколько острых кольев, над которыми висел пояснительный кумачовый транспарант, на котором белыми буквами было начертано: «Наши отстающие». К облегчению Ильи Константиновича, колья были пусты и лишь на одном из них виднелся бурый косой мазок, похожий на кровь.
В хижине прямо на полу, скрестив ноги, сидели несколько человек. Один был с косматой копной волос и в жуткой бело-красной маске. Человек этот негромко, но мелодично постукивал в барабан, то и дело закатывая глаза и шевеля толстыми губами. У второго негра не было руки и ноги. Негр был тосклив и хмур. Третий, похожий немного на негра губами и приплюснутым носом, был совсем не негр. Он был белым, загоревшим до черноземной густоты.
Лженегр что-то строго выговаривал настоящему чернокожему, который не выпускал из рук барабана. Красно-белая жуткая морда покорно кивала.
— И больше никаких жертв, — донеслось до Ильи Константиновича. — Никаких, ты меня понял? Странное дело, говорили на русском языке.
— Посмотри на Бумбу, — продолжал непонятный белый. — Вот до чего его твои игры с крокодилами довели! Урожай тот же, а у человека ни руки, ни ноги.
— Это не из-за меня, — сказал негр в маске. — Это из-за Бумбы. Кто же по частям жертвы приносит? Вот если бы крокодилы его всего съели, то у нас и буйволицы молока бы вдоволь давали, и хлебное дерево три раза в год родило. А он что? Даст полруки откусить, а потом орет, как больной слон, на всю саванну.
— Я сказал, — нахмурился старший. — Еще одна конечность, и ты у меня сам живцом станешь. Ты меня понял, Не-негро?
— Понял, — хмуро и неохотно сказал Ненегро. — Как тебя не понять, о великий Председатель!
Тут Председатель повернулся к выходу и увидел пигмея .Мголо Нголо и не известного ему белого человека.
— А это еще кого ты мне притащил? — недовольно спросил пигмея Председатель.
— Здравствуйте, — сказал Илья Константинович, делая шаг вперед. — Собственно, я из России…
— Журналист? — Лицо Председателя исказилось гневом. — Погоди, Ненегро, кажется, сейчас тебе будет работа!
— Я предприниматель, — сказал Русской. — Кажется, вы меня неправильно поняли.
— Жулик! — сказал Председатель. — Хватай его, Ненегро! Вот тебе жертва! Посмотрим, будет ли с ней богаче наш урожай!
Илья Константинович Русской и опомниться не успел, как его свалили на землю умелой подсечкой и спеленали крепким травяным канатом.
— И сюда добрались! — гневно сказал Председатель. — Ладно, в России вы все прихватизировали, теперь уже и до свободной Африки добрались?
Недоразумение выяснялось долго и по-африкански неторопливо.
Наконец Ненегро с сожалением развязал Илью Константиновича, а председатель в знак примирения подарил ему зуб не известного науке животного Тама Гочи.
— Извини, брат, — похлопал он Русского по плечу. — Вижу, что ты наш, можно сказать, селянин. А я уж было тебя за последователя Чубайса принял!
Илья Константинович Русской и в самом деле был ярым поклонником Анатолия Борисовича Чубайса, но признаваться в этом Председателю, естественно, не собирался ввиду такой явно выраженной недружественной реакции последнего на деяния рыжего приватизатора.
Постепенно разговорились. Мголо Нголо достал было большую сушеную тыкву с «жеванкой», но Председатель остановил его небрежным жестом, и место на столе занял про зрачный стеклянный поплавок рыболовецкой сети, наполненный кристально чистой жидкостью, пригубив которую, Илья Константинович немедленно признал превосходный арбузный самогон.
— Вот так и живем, — сказал Председатель. — Эй, Ненегро, тащи, брат, закуску. Только смотри не оплошай, среди нас последователей Бокассы нет!
Глава 18
Застолье располагает к беседе.
Попробуйте сами сидеть за столом, раз за разом опрокидывая стопки с водкой, и вы поймете, что простая пьянка противна самому понятию застолья. Прежде всего оно предполагает человеческое общение. Говорить можно о чем угодно. Есть застолья, которые предпочитают разговоры о женщинах, другие — самоценные — ограничиваются разговорами о самой выпивке, ее качестве и способности отдельных лиц ее потреблять в умеренных или неумеренных количествах. Иные застолья посвящены глобальным космическим проблемам, есть и такие, на которых ведется обязательный разговор о видах на урожай или перспективах, скажем, животноводства. Некоторые застолья посвящены исключительно работе или нестройному исполнению народных песен. Но застолье без тостов и бесед равносильно стопке без закуси, а потому по сути своей противозаконно и противоречит всему развитию человеческого общества. Уж лучше тогда вообще не садиться за празднично накрытый стол!
За нашим столом разговор шел о перспективах освоения Африки.
Иван Николаевич Хлеборобов в Африке оказался случайно. Еще недавно он был председателем преуспевающего колхоза-миллионера имени Бориса Викторовича Савинкова. Разумеется, что в честь боевика-эсера колхоз назвали исключительно по невежеству первого председателя, который еще в приснопамятном тридцать седьмом году отправился повышать свой культурный и общеобразовательный уровень в районы Подкаменной Тунгуски. Районное начальство долго гадало, как им переименовать колхоз, склоняясь к привычным героям гражданской войны типа Тимошенко, Щорса, Сергея Лазо или, на худой конец, Михаила Тухачевского. Наконец остановились на маршале Тухачевском и о том направили телеграмму в ЦК и Верховный Совет. Телеграмма подоспела аккурат к процессу над военачальниками, где Михаил Тухачевский был не из последних обвиняемых. Разумеется, инициатива районного начальства никому не понравилась и была соответствующим образом наказана, а колхозу возвращено первоначальное название, и московское начальство постановило считать Савинкова красноармейцем продотряда, зверски замученным белоказаками в донской станице Подтелковская.
Колхоз долгое время был в середняках, и название его в прессе не звучало, поэтому репрессированных и наказанных за весь период сталинского правления не было. А после XX съезда партии ко всем репрессированным начали относиться с известным сочувствием, и даже Никита Сергеевич Хрущев, встретив однажды в посевной сводке эсэровский колхоз, удивился так, что распорядился оказать савинковцам посильную финансово-хозяйственную помощь, в результате которой колхоз начал стремительно развиваться и вскоре обрел капиталистический статус, поскольку всем со школьной скамьи известно, что миллионеров в нашей стране нет, а если и есть, так все подпольные, навроде осмеянного знаменитыми советскими сатириками жулика Корейко.
Хлеборобов работал в колхозе всю жизнь, начав трудовую деятельность со штурвального на комбайне; заочно окончив сельхозинститут, он прошел все колхозные низовые должности от управляющего отделением, механика, агронома и в конце семидесятых занял пост председателя, получив доступ к кремлевской вертушке и спецраспределителю продуктов, который, говоря по совести, именно он и делал изобильным.
Все шло хорошо, но грянула перестройка. Однажды, проснувшись, Иван Николаевич Хлеборобов обнаружил, что прежнего колхоза нет, а вместо него образовалось несколько фермерских хозяйств, по которым энергично растаскивалась бывшая колхозная техника. Иван Николаевич кинулся в район, а потом и в область, но руководители всех рангов объяснили, что такова теперь политика партии и правительства, и предложили бывшему председателю поехать в далекую Африку сельскохозяйственным специалистом, «а то в Африке, сам понимаешь, ни пахать, ни сеять не умеют, потому они там с голоду мрут». Ивану Николаевичу колхоз было шибко жалко, к тому же дети уже выросли, и, таким образом, на родной земле его уже ничто не держало. Поэтому он согласился поехать в Африку и был направлен в эти места, чтобы научить аборигенов, что, как и, главное, когда сеять. Аборигены сеяли, как местные боги на душу положат, никакой научной агросистемы они не применяли и передовыми методами агротехники не пользовались. Работали по старинке перед полевыми работами местный колдун Ненегро скармливал одну-две жертвы многочисленным крокодилам, и после этого негры с заунывными пениями отправлялись на поля. Урожаи, правда, были небогатыми.
Поэтому Хлеборобов сразу все взял в свои руки: жертвы частично запретил, попросил прислать ему минеральных удобрений, а главное — рассказал аборигенам об Агропроме, передовых методах хозяйствования, обязательности паров и квадратно-гнездовом методе посевов.
Негры рассказы приняли очень живо, а колдун воспринял Агропром как весьма могущественное божество. Не возражали аборигены и против объединения в коллективное хозяйство. Послушав объяснения Хлеборобова, один из негров, некогда учившийся в колледже американских миссионеров, весело сказал: «Понял. Это как групповой секс — всегда сачкануть можно». После этого идею коллективизации восприняли с истинным энтузиазмом, и на африканской земле появился колхоз «Тихий Нил». От реки Нил он находился достаточно далеко, чтобы местные жители вкладывали в название какой-то смысл.
Однако надо было честно признать, что работали негры с огоньком.
Только колдун Ненегро время от времени вносил сумятицу в слаженные ряды тружеников африканского Нечерноземья, поскольку от жертвенной практики отказываться не собирался, только сменил злое божество Пеликана на доброе божество Агропром. С трудом удалось уговорить его перейти к условному жертвованию. Колдун хмуро отнекивался, но потом с доводами согласился, однако лишь с тем, что ему все-таки позволят окунать в воду руку или ногу условной жертвы.
Вот за случайное членовредительство и пенял перед приходом гостей Председатель колдуну Ненегро.
— А урожаи? — поинтересовался Илья Константинович. —
Урожаи действительно выросли?
— Какая разница? — беспечно махнул рукой Председатель. — Главное, что коллективно все. У нас, брат, так — что потопаешь, то и полопаешь. А урожаи, они, брат, обязательно будут!
Выпили за будущие урожаи. В это время у ворот в деревню нетерпеливо засигналил автомобиль.
— Это еще кого принесло? — нахмурился Председатель.
— Туристы, наверное, — беспечно махнул рукой Мголо Нголо. От выпитого самогона он покрылся явственным серым налетом. — Кому еще по нашей саванне на автомобилях ездить!
Полог на входе в хижину колыхнулся, и на пороге ее показался мордастый мужик в сетчатой майке с надписью «Полюбил Бориса Билл, он так Монику любил!». Мужик был в шортах, открывающих полные волосатые ноги. На голов" мужика был белый пробковый шлем, на ногах желтели резиг новые пляжные шлепанцы, на груди чернел фотоаппарат, а на толстой шее вызывающе желтела толстая цепь.
— Здорово, мужики! — радостно заорал Жора Хилькевич из Мурманска. — Здесь, что ли, сафари на этих самых жирафов?
Тут он увидел Илью Константиновича Русского, но, казалось, совсем не удивился.
— Здорово, братила! — открыл он Русскому потные объятия. — Ну, блин, что ж ты в Каир на крокодилов не пришел? Такая прелесть была, м-мм, — поцеловал он кончики корот-ких пальцев. — Бля буду, объедение, братила. Пальчики оближешь! А уж выпили под крокодилов! Потом арабки пришли. Я тебе точно говорю, не бывает некрасивых баб, бывает мало водки! Всю ночь камасутрились. Ну ладно. Жорик зла не помнит. Ты здесь где остановился? Я смотрю, здесь, блин, даже трехзвездочного отеля не имеется. Ладно, я уже в Мурманск звонил, мне к вечеру «кунг» оборудованный самолетом доставят! А приятеля где забыл? Я так считаю, бабы здесь как гуталином намазанные, но хрен с ними, Жора зла не помнит. В конце концов, не в них дело. Мы сюда не за бабами, а за жирафами приехали. Бля буду, если я их с десяток не наваляю! Слышь, братила, а что тут народ пьет? Я думал, что здесь нормальной выпивки нигде не найдешь, поэтому пару ящиков «Муромца» заказал. Наше мурманское виски, блин, пятьдесят градусов крепости, бля буду! Жора Хилькевич подошел к Председателю.
— Ты, что ль, здесь за главного? — спросил он. — Клево, мужик. А где все племя?
— Народ в поле, — сказал Председатель. — А я здесь действительно главный и никому об том советую не забывать. А с теми, кто все-таки забудет, будет то же самое. — И он ткнул пальцем в однорукого и одноногого Бумбу.
Жора Хилькевич подошел ближе и с интересом оглядел инвалида.
— Что вы с ним делали? — удивленно спросил он. — Крокодила на него ловили, что ли? Неужели и на черных клюет? Вода ведь мутная, как они его в воде обнаруживают? По запаху, что ли?
Видно было, что наглый турист действует Председателю на нервы, и он давно бы приказал Ненегро принести Жору в жертву Агропрому, но не хотел международных осложнений.
А может, просто боялся, что его отзовут обратно в Россию, от беспорядка и холодов которой Иван Николаевич Хлеборобов уже отвык.
Потому он ничего не приказал Ненегро, а встал и, не прощаясь, вышел из хижины.
— Чо это он? — удивился Жора Хилькевич и ловко бросил в рот пластиночку «Орбита» без сахара.
— Волнуется, — сказал колдун Ненегро. — У нас сегодня премьера в народном театре. «Сказку о мертвой царевне» ставят.
— Ну, блин! — радостно удивился Жора. — У вас здесь, значит, и театр есть. Это зашибись, культурки похаваем! .
Глава 19
Тихие африканские сумерки стояли над деревней, и кие южные созвездия рекламно высветились в небесах, когда народный театр колхоза «Тихий Нил» начал показ своей постановки. Представьте себе, что чувствовал бы Шекспир, доведись ему увидеть «Гамлета» в Театре на Таганке, или, скажем, Имре Кальман, случись ему услышать свою «Мари-цу» в Волгоградском театре музыкальной комедии, — и вы поймете, как волновался Иван Николаевич Хлеборобов, когда занавес из зеленых пальмовых листьев раздвинулся и на освещенной сцене появились актеры.
Зрителей было много. Среди них выделялся белой молочной кожей толстый Жора Хилькевич из Мурманска. При виде его во многих аборигенах проснулись атавистические наклонности, и они нехорошо перемигивались, делая вполне определенные жесты и облизываясь. Но увлеченный иг'-Тюй актеров Жора этого перемигивания не замечал.
Больше всего зрителям нравился момент, когда злая царица, хоторую играла заслуженная доярка Нгума Мума, доставала зеркальце и, приветливо шутя и красуясь, говорила.
Свет мой, зеркальце! Скажи
Да всю правду доложи:
Я ль на свете всех милее,
Всех румяней и белее?
Черное лицо актрисы едва можно было рассмотреть на плохо освещенной сцене, поэтому, когда зеркальце тонко отвечало:
Ты, конечно, спору нет;
Ты, царица, всех милее,
Всех румяней и белее,
зал взрывался такими аплодисментами, что им бы позавидовал сам великий Качалов.
Жора Хилькевич восторженно засвистел; видно было, что мурманчанин хавает культуру в сыром виде — с костями и шкурой.
Между тем события на сцене продолжали развиваться. Подросла царевна. Для контрастности ее черное личико выбелили мелом, и, глядя на двигающуюся по сцене жуткую маску, Илья Константинович Русской непроизвольно крестился: каирская красотка теперь казалась ему гением чистой красоты. Царица же, не подозревая о готовящемся сюрпризе, собиралась на девичник. Судя по тому, что она надела и как тщательно выбирала нож, девицы явно сговорились кого-то съесть. Тем оглушительнее прозвучал ответ зеркальца, что царица, конечно, красива, спору нет, но царевна всех милее, всех румяней и белее…
Что тут началось! Минут десять царица в бешенстве каталась по сцене, выла, топтала зеркальце и вообще вела себя отвратительно. Зрители скулили от восторга. Из саванны им Кружно подтягивали голодные гиены. Наконец царица призвала к себе Чернавку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21