А может и сам думал что-то похожее.
…— Вторые при всем их уме особенно забавны! Хороша формула: уничтожение желаний — путь к совершенству. Знают, с чем бороться. Причем всегда есть с чем. Так может быть, естественнее иметь совершенные желания, а не корчить из себя святых? Ведь если вы в самом деле такие идеальные, и удел обычного человека не по вам, но вы не в силах изменить его — смело прыгайте с балкона, выбора-то нет! Вон у Солонникова семнадцатый этаж… Меня всегда раздражала философия. Какой смысл рассуждать о бренности жизни? Или жить, или уйти. Умри или радуйся. Я предпочитаю жить.
Он сунул в рот сигарету. Встал, качаясь. Отшвырнул пачку.
— Может я и трус, но живу честно, — сказал он, хлопая себя по карманам. — Да, я не знаю в чем смысл жизни, и потому я просто живу. Да, сегодня я не радостен. Но я хочу жить, мне это нравится, и ничто меня не остановит. Я не предам себя, но изменюсь сто раз, приспосабливаясь к жизни — ее не переспорить, она все равно мудрее и сложнее. А вы — прыгайте с балкона. И дайте мне спичку!
Он прикурил и с дребезгом закрыл за собой балконную дверь.
— Мне понравилось, — грустно, но как-то светло сказал Борбылев. — Только это не ново. Ни жить не ново, ни умирать не ново. Но раз человечество размножается, видимо жизнь все же несет в себе что-то влекущее… а, Борис? При всем страхе неизвестности. Почему человечество хочет жить?
Солонников усмехнулся.
А такой сегмент программы существует. Пожалуй, это самая здоровая и приятная тема: «Безусловный приоритет продолжения рода». В таких ситуациях человек наиболее предсказуем. А стало быть и реконструкции проходят с меньшими трудностями. Вот только никогда не бывает чистых ситуаций, замешано обычно круто… Не натянутая одинокая нить, а клубок без концов — не распутать.
— Оно не хочет жить, — сказал Борис.
— А как же? — с изумлением всплеснул руками Борбылев.
— Оно просто живет, ни о чем не задумываясь.
— Нет, Борис! — Борбылев покачал пальцем. — По-моему, вы усложняете… Какой-то вы сегодня невеселый. Что случилось?
Солонников уклончиво пожал плечами и промолчал. Он сам не понимал причин своего минорного настроения. Хотя скорее всего просто после вчерашнего…
— А мне кажется, Борис упрощает, — подал голос Данилевич. — По-моему, человечество распадается и расслаивается, оно совсем не однородно. Да, много тех, кто живет сегодняшним днем, причем отнюдь не в возвышенном библейском смысле. Такие — просто живут. Для них нет ни завтра, ни вчера. А давайте представим, что есть люди другие. Они не суетятся, ибо мыслят веками… Каждый день для них — просто кусочек вечности.
Борбылев азартно заспорил с ним, настаивая, что вкус жизни как раз в ощущении каждой секунды, и надо бежать, бежать за этой секундой.
Борис не в силах был прислушиваться к ним.
Неожиданное напряжение, возникшее за столом, уходило.
По лицу Борбылева снова блуждала улыбка. Все-таки рождение внука важнее каких бы то ни было небесных катаклизмов. И уж тем более катаклизмов скрытых.
Сесть бы сейчас в кружок, с тоской подумал Борис, налить всем хорошего вина да и рассказать о проекте. Он непроизвольно вздохнул, представив, как зачарованно будут все смотреть на него, а он так же зачарованно будет видеть свою Дорогу с бредущим по ней человечеством, и говорить, говорить…
И Дорога тут же появилась перед ним прямо над столом. Уходила вдаль, упираясь в закрытую дверь наташкиной комнаты, куда из гостей в отсутствие хозяйки мог заходить один только Степан, так как там стояло фортепьяно. И виделась Дорога как бы сквозь ресторанное стекло, с отраженными в нем скатертью и сервировкой. Дорога звала.
Борис встряхнулся.
— …Я не соглашусь с Валерой, — мягко говорил Данилевич. — Нельзя так говорить. Разве я имею право сказать человеку — ты живешь неправильно? Или даже намекнуть ему на это? И дело здесь не в том, что на каждого есть Судья. Дело в жизни самой. Ну, кто, скажите мне, живет по неволе? Где этот коварный враг, что мешает каждому быть свободным и заставляет нас что-то делать, заставляет, в конце концов, жить? Это же нонсенс, поэтическая гипербола, абсурд. Либо это ложь для оправдания бездействия. Даже полоумный аскет-мазохист свободно сделал свой выбор. Вот об этом Валера правильно сказал. Кстати, знаете, какое есть объяснение принципу мазохизма? Когда человек делает себе больно, в его организме — или в мыслях — вырабатываются наркотические обезболивающие вещества, или оправдание самого себя, если совесть не чиста. Видите, я ничего из себя не корчу и честно радуюсь своей удаче.
Он разлил по рюмкам остатки коньяка.
— Вот и бутылочку уговорили, — Данилевич заботливо сунул пустую посуду под стол.
— С вами я согласен, — сказал Борбылев. — Хотя это не совсем честно, так как я вам завидую. Но уже думаю — действительно, ерунда какая! Подумаешь, какой-то там гороскоп не сбудется — да тьфу на него! Внук у меня родился — вот главное. А Валерка прав по-существу — мы еще поборемся! Правда? — Борбылев спросил у рюмки и ей же согласно кивнул.
— Завидуйте Солонникову, — улыбаясь сказал Данилевич. — Это будет честнее. Никаких подарков, но и не каких потерь… Позвольте экспромт. Э-э… Зачем подарки, если жизнь — подарок? Что есть потери, ведь жизнь в твоих руках?
— Браво! — сказал Борис. — Леонид, серьезно. Запишите, а то забудем.
Они чокнулись.
— Да, да, — бормотал Данилевич, с озабоченным видом шаря по карманам в поисках ручки.
— Что такое подарок? Что такое потеря? — Солонников обернулся на балкон. Шумаков жадно курил на фоне заката. — Вот у человека конкретная беда. Какая разница, в конце концов, что было причиной? Валерин личный просчет, зависть, невезение или этот астероид? Все равно выходить из ситуации он будет самым обычным земным способом, а не заклинанием звезд и сил природы. На Земле пока только физические законы действуют.
— О! — сказал Данилевич, подняв палец.
Хотя, подумал Солонников, разве у Валеры есть выбор? То есть выбор существует, конечно, но не большой — либо начинать новое дело, либо лезть в драку, разбирать дерьмо… А ведь для кого-то это не выбор, а вилы. Легче бросить все, плюнуть и забыть.
— И все же лучше было бы совсем ничего не знать, — вздохнул Борбылев. — А то теперь все локти кусают — от якобы утерянных перспектив. Устроены мы так. Обратная сторона желания быть счастливым.
— Это точно, — кивнул Данилевич. — Что-то мы, друзья, загрустили. Борис огляделся и только сейчас заметил, что гостиная погружена в густой красный сумрак. Тянулись к опустевшему серванту, преломляясь в рюмках и бутылках, дрожащие в горячем воздухе золотые лучи.
— В самом деле! — Борис спохватился. Негоже давать гостям свободу впадать в депрессию.
Солонников выбрался из-за стола и включил свет.
— Я вам сейчас музыку заведу. Николай Николаевич, как там наша заначка?
Борис присел перед узким шкафчиком с компакт-дисками.
— Э-э, — протянул Борбылев, озорно глянув на Бориса. — Может быть осмотрим вашу библиотеку?
Данилевич фыркнул:
— Черти, помнят. Ну, не форме я был. Нес ерунду. Готов искупить.
— Чем?? — хором вскричали Борбылев и Солонников.
— А-а! — хитро улыбнулся Данилевич. — Делать заначки — большое искусство.
— Я же вам говорил, — сказал Солонников Борбылеву. И оба кивнули друг другу с самым серьезным видом.
— Подождите, господа! — воскликнул Борбылев. Поднялся, озирая стол — грязные тарелки, горки мандариновой кожуры, мятые салфетки — заявил: — Никуда не годится. Кулинар — это тот же поэт! Я меняю приборы. Нельзя принимать следующее блюдо в таком… гм… свинарнике. Леонид, вы собирались искупить…
— Согласен на подсобные работы! — преданно глядя снизу вверх на Борбылева, выпалил Данилевич. — Только сохраните заначку!
— Ваше рвение вам зачтется, — сурово изрек Борбылев. — Приступим.
Борис как хирург поднял над столом растопыренные пальцы — с чего бы начать.
— Нет-нет! — остановил его Борбылев. — Сегодня угощаю я. А это значит, что вы все будете только есть… пардон, вкушать. И иногда произносить хвалебные речи. Ничто не должно отвлекать от процесса поглощения и восхваления.
— Тогда я с вашего позволения… — Борис кивнул в сторону балкона. Сквозь отражение ярко освещенной комнаты чернел неподвижный валерин силует.
— Пгавильно, товагищ! — с неподражаемым акцентом сказал Борбылев. Он снял пиджак и теперь засучивал рукава белоснежной сорочки. — Агхивегное гешение.
Борис улыбнулся, взял со стола сигареты. Проходя к балконной двери, тронул сенсор проигрывателя.
— Искупающий, — раздался за его спиной строгий голос. И тут же нормальным голосом Борбылев спросил: — Или как сказать — искупляющий?
— Совокупно-искупляющий. Совокупль… — обернулся Борис. И торопливо пояснил: — В смысле если уж искупать, так все сразу.
— Э-э… — осторожно сказал Данилевич. — Да. Видимо, как-то так.
— Короче, Леонид Иванович. Давайте попытаемся унести все за один раз.
Зазвенели тарелки.
Борис дернул в сторону тюль, отворил дверь. От плиток лоджии веяло теплом.
Шумаков, облокотясь на барьер, смотрел вниз.
Солонников покосился на него, щелкнул зажигалкой и затянулся.
Шумаков повернул голову.
Борис смотрел на гаснущий, уже не слепящий, закат и чувствовал, что нагрузился в этот раз основательно. За бурной беседой не заметно было, а сейчас расслабился.
За спиной мягко ухнул ударник, вступил рояль — классика в обработке. Борис кивнул — то, что надо. Мелодичное в меру и уснуть не даст. Он сразу вспомнил про Степана. Что же я его не позвал?! Вот дела… Старею. Он фыркнул. Нет, правда — как же так? Неудобно… Ну и денек. А где же сейчас Степан? Неужели работает? Да нет, на пляже пиво пьет. Знаю я его. Погода-то какая! Да и повод есть…
Хорошо! Борису вдруг показалось, что весь дом его полон гостей, старых добрых друзей. Будто бы все уютные уголки в квартире заняты, а не только гостиная, и стоит ему появиться в любом из них — его сразу втянут в круг, попросят поучаствовать в споре, выразить свое отношение, припомнить что-то из былого, выпить на брудершафт с пришедшими в первый раз… Это ощущение было настолько отчетливым, что Борис без труда поверил, что лишь на минутку вышел покурить. Улыбаясь, он стряхнул пепел в семнадцатиэтажную пропасть и заметил, что Шумаков смотрит на него. Борис потер пальцами лоб:
— Валера…
Шумаков сразу же отвернулся и проворчал:
— Утешать пришел?
— Ну что ты, как можно… Путного я сейчас ничего не скажу, конечно. Но тема интересная. Не ожидал…
Шумаков покосился в его сторону.
— Да нет, — усмехнулся Борис, — я не гороскопы имею в виду. Глупость. Есть одна странная фраза, по-моему фильм так называется — «невыносимая легкость бытия». В этих словах необычайно спрессовано все — свобода выбора, ответственность перед самим собой за этот выбор и главное — абсолютное безразличие мира, давшего нам свободу. Но так же и его равнодушная беззлобность к нам. Только глупец способен каждый день ждать чуда и исполнения самых сокровенных желаний, впрочем как и ежедневных злонамеренных козней. Однако мы вынуждены признать существование некоего непредсказуемого фактора, условно назовем, судьбы. Не всегда происходящее с нами, не взирая на наши усилия, соответствует… Но что же тогда такое судьба как предмет фатализма? Не следствие ли это нашей натуры, которая всегда ведет себя одинаково, незаметно для нас самих? Или… хм… просто программе мало данных, чтобы исходя из условий чего-то достичь, чего-то избежать?
— Ну ты загнул, — Шумакова перекосило, как от кислого яблока.
— Спросим иначе, — не отступал Солонников, — объективна ли судьба? Общий воздух ли это, которым дышат все, или это крошечная призма в глазу каждого, искажающая образ мира? Кто-нибудь мне внятно объяснит, чем занимаются гороскопы? Может быть они просто толкуют нашу натуру, и звезды здесь совершенно не причем? Но тогда кого винить? Ты правильно сказал, что жизнь все равно мудрее и проще измениться сто раз. Мы оба понимаем, что речь не идет о конформизме, а только о естественном следовании изменчивому миру… м-м… Мысль ушла.
— Я понял, понял, — проворчал Шумаков. — Все в наших руках… — У него проступили желваки. Он ударил ребром ладони по барьеру. — О том и речь, Солоныч, что ни черта у меня не вышло! А уж я старался, поверь. Только не говори мне о везении и надежде, терпеть не могу.
Борис задумался. Забавно, я тоже не помню в своем лексиконе фраз типа «мне повезло», «я надеюсь»…
Шумаков вздохнул, тяжело оторвался от барьера, хлопнул Бориса по плечу и тут же на это плечо и оперся.
— Не бери в голову, Солоныч. Справлюсь, как-нибудь. Это — мои проблемы. У тебя, наверное, своих хватает.
Борис пожал свободным плечом.
— Не бывает человека без проблем, — горячо дохнул в ухо Шумаков. — Не ве-рю! Даже тебе. У любого из нас…— он обвел указательным пальцем широкий полукруг, махнул рукой. — У каждого… Ладно, пошли. Николаич, разошелся. Опять чего-то состряпал.
Выпутавшись из вздувающегося тюля, они вернулись в комнату.
Стол преобразился.
На овальном блюде красовалась запеченая утка; сверкали чистые приборы.
— О, дичь! — Борис заапладировал.
— Прошу! — сказал Борбылев. Белое полотенце свисало у него с согнутого локтя. Он бросал последние взгляды на свое творение, быстрыми движениями поправляя в сервировке незаметные отклонения от идеала.
— Ну, Николай Николаевич, — развел руками Борис, — нет слов. Вы кулинарный бог.
Сидя на краешке стула, Шумаков жевал веточку укропа и подозрительно приглядывался к утке:
— А почему она мне напоминает скульптуру «рабочий и колхозница»?
Борбылев ревниво оглядел кулинарное творение рук своих и задрал удивленно бровь:
— Где?
— Николай Николаевич смог передать порыв.
Данилевич разливал водку из красивой запотевшей бутылки.
— Вы сунули водку в морозилку? — догадался Солонников. — Гениально!
Никогда бы не подумал.
Данилевич скромно улыбнулся.
Все расселись.
Слово взял Шумаков.
— Спешу заверить благородное собрание в моем совершеннейшем… э-э…, — он держал на весу переполненную рюмку и прикрывал ее ладонью, как свечу. — Я тут немного того — расслабился, вы уж извините… Короче, в жизни случается всякое, но негоже тащить в дом к хорошим людям свои маленькие проблемы. Нет, — он жестом усадил на место Солонникова, — погоди. Да, я шел сюда как загнанный зверь. Нет, как побитый пес… Как мамонт, провалившийся в гнусную ловушку, вырытую слабыми двуногими. Или не двуногими… Впрочем, уже не важно. Да, я был зол на весь свет. Сам не знаю, зачем согласился пойти. Напиться можно и в одиночестве. Но я пошел к дорогому Солонычу, видимо в тайне зная и надеясь — мне здесь станет лучше. Я не расчитывал, — он строго нахмурился, — что мне здесь помогут! Нет! Я не любитель халявы и жалости. Но! Кого-то вдохновляет и пробуждает к жизни прекрасная музыка, кого-то — звезды над нами и этот… внутри нас, кого-то — ящик пива, деньги, женщины или, там, свежевыпавший снег… да, как моего соседа. Меня же вдохновляют и пробуждают такие вот люди, — он качнул рюмкой в сторону Бориса. — Они не жадные, они никому ничего не хотят доказать, они ни с кем не воюют, они очень живые — просто живут, делают свое дело, и оно у них получается. А нам нравится смотреть на них и знать, что есть рядом мир, где можно встать утром и не думать ни о чем кроме своего пути. Где нет унылых сомнений в себе и, не менее унылых по сути, параноидальных порывов заявить о себе миру. Спасибо, что смог выговориться. Спасибо, что выслушали. Мне действительно стало легче. И я, кстати, знаю что мне теперь делать.
Шумаков замолчал и осмотрелся как в первый раз. Никто его не торопил.
— Да, что-то есть в этих стенах. Предлагаю тост за хозяина дома. Солоныч, дорогой, оставайся таким какой ты есть. За твою Наташку. За этот дом. Мне трудно выразить, я не поэт и даже не лектор. Но вот мы, такие разные не первый раз собираемся у тебя за столом. Почему? Я знаю! Мы устали от лжи суперменства и затхлости лености, царящих во внешнем мире… Нет, надо все же в театр попробовать — слог, никак, пошел. Брал ведь грамоты в школе… Хватит с нас героев, приступом берущих вражеские укрепления — в работе, общении, в жизни. Повидал я таких достаточно. Все это честно только на войне, а красиво только в книгах. В нормальной жизни копни любой такой «подвиг» — обнаружится, что стоит он обязательно на чьих-нибудь костях. А хуже того — на растоптанных душах. Прав лишь идущий своим путем — он никого ни о чем не просит, никого не топчет — все уже в его руках. Ну, ладно, — он оглядел замершие в воздухе рюмки, — пусть этот дом стоит прочно, и пусть в нем никому не будет тесно.
— Как точно ты сказал в самом начале, Валера, — воскликнул Борбылев. — Именно так я и говорил сегодня утром. За вас, Борис!
— Ура! — коротко сказал Данилевич.
Чокаясь со всеми сразу, Борис почувствовал, что совершенно разомлел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13