Не раз и не два Лабух отбивал какого-нибудь растяпу с потертым футляром для скрипки в тонких длиннопалых руках от кучки раздухарившихся гопников. Классик, как правило, тихо благодарил за помощь и уходил. Все попытки расспросить его о чем-либо натыкались на вежливое, но непробиваемое молчание.
Здесь были барды — не один, а несколько, они стояли небольшой группкой около скрученной пластмассовой пальмы с обугленными листьями и тихонько переговаривались о чем-то своем. В кружок бардов неожиданно затесался какой-то кантри-бой, уже старый, седоволосый, с пегой косичкой, торчащей из-под ковбойской шляпы с обтрепанными полями. За спиной у кантри-боя болталось блестящее боевое банджо. Лабух впервые заметил, что кантри, несмотря на утыканную зубами койота шляпу и вычурные рубахи, очень похожи на бардов. Только вот инструменты у кантри были все-таки боевые, снаряженные по всем правилам, с полными барабанами крупнокалиберных патронов или подствольными магазинами, перезаряжаемыми рывком рычага, вмонтированного в почти прямоугольный кузов отделанной перламутром гитары с длинным грифом.
Кто-то из рокеров, а, может быть, из попсы — Лабух не понял, трудно различить, когда все так серьезны, — тихо сказал: «Барды попытаются наиграть нам возвращение, но они не уверены. Кантрики могут отправить только своих, да еще дикси, вон их старший, с бардами разговаривает».
— Так кому играем, братва? — Мышонок крутил головой, высматривая знакомых, наконец углядел Рафку, подбежал к нему и снова спросил: — Для кого концерт? Кто заказал музыку? Кто нынче именинник?
Рафка повернул к нему курносое лицо и тихо сказал:
— Детям, детям играем, Мышонок. А я ведь и не умею детям играть, никогда не пробовал... Точнее, я играл детям, только они всерьез считали себя взрослыми. А эти так и остаются детьми.
Лабух уже понял, что это не простой концерт и публика здесь, в Атлантиде, соберется сегодня необычная.
Значит, сегодня им предстоит играть для детей. Что это за дети, которые соберутся на концерт в разрушенном аквапарке, можно было только догадываться. Но если музпехи пропустили сюда целую концертную бригаду боевых музыкантов, причем не просто пропустили, а, можно сказать, сопроводили до дверей и чуть ли не честь отдали, то, стало быть, это не простые дети.
И тут Лабух понял. Эти дети так и останутся детьми, они никогда не пройдут тест на глушилки. Никто из них не станет ни добропорядочным глухарем, ни вольным боевым музыкантом, ни кантри-боем, ни классиком, ни даже подворотником. Этих детей еще не сумела разъединить жизнь, потому что раньше их успела объединить смерть.
«А я ведь тоже никогда не играл для детей, — тоскливо подумал Лабух, — и никто из нас не играл. Мы все пытались что-то сказать своей музыкой, мы искали понимания и находили его. Мы чувствуем души взрослых людей, мы лукаво окликаем их память, угадывая имена и знаки. Нам отзываются голоса из их прошлого. Так, собственно, и создается музыка. Для музыки, как и для любви, нужны двое — музыкант и слушатель. И чтобы они были хоть чуть-чуть похожи. А разве мы похожи на детей, которые никогда не повзрослеют, да еще и знают это? Впрочем, что это я? Вроде бы после филириков мне уже ничего не страшно».
И понял, что все-таки — страшно.
Вот тут-то Лабух впервые позавидовал попсе, — Густаву, Филе и прочим попугайно-ярким, скачущим по сцене, словно кузнечики, представителям этого неуважаемого им доселе жанра. Да, их песенки примитивны и пошловаты, их наряды вульгарны и смешны, но они умеют главное — они умеют нравиться и не стесняются быть забавными. Они хотят, чтобы их любили, а человек, который хочет, чтобы его любили, если он не выродок какой-нибудь, так или иначе любит сам. И пускай эта взаимная любовь длится недолго, пускай слушатель через час или два после концерта напрочь забудет поп-звукаря, пускай в их песенках слова похожи на бессмысленный лепет — неважно! Разве любви подчас не достаточно бессмысленного лепета? Разве счастье на миг — не счастье? Так и живет попса, или, как они сами себя называют, эсты, выкладывая быстро тускнеющую мозаику малюсеньких, но взаимных Любовей. А еще они верят, что музыка — это именно то, что должно нравиться, что если музыкант симпатичен, то он уже талантлив. А талант — он обязывает, обязывает хотя бы рассыпать себя мелким разноцветным конфетти, пусть дешевым и недолговечным, но таким праздничным. И чтобы хватило всем.
А может быть, эсты правы и так оно и есть? Во всяком случае, детям не будет скучно, когда на сцене будет прыгать Густав или выеживаться Филя. А еще барды. Наверное, барды умеют разговаривать с детьми, у них есть детские песенки, точнее, многие их песенки здорово смахивают на детские. Хотя это, конечно же, не одно и то же. Бардовские детские песни — это детские песни, какими их представляют взрослые. И сами барды это понимают. Поэтому они и топчутся сейчас неуверенной кучкой у дурацкой пластмассовой пальмы. Настоящих детских песен, получается, совсем немного, и они совсем не такие, как полагают взрослые.
«А впрочем, что это я за бардов решаю? — подумал Лабух. — Сам-то что смогу детям предложить? А? То-то же».
— Что будем играть, а, Лабух? — Мышонок, словно угадав его мысли, неслышно возник рядом. — Это ведь дети, понимаешь!
— Да что вы все заладили, дети, дети... — Лабух вдруг разозлился. — Разве они такие страшные, дети? Будем играть то, что нам самим нравилось в их возрасте! Вот тебе что нравилось, Мышонок, когда тебе было девять лет?
— «Рок вокруг часов», «Твист эгейн» — не задумываясь, ответил Мышонок, — «В Неапольском порту с пробоиной в борту», а еще «Врагу не сдается наш гордый Варяг», да много чего...
— Вот это и будем играть, а потом — все, что им захочется.
Только те, кто равнодушен к детям, полагает, что с ними надо сюсюкать и все такое прочее. На самом деле, дети терпят это взрослое убожество только из вежливости. Просто чтобы не ссориться с взрослыми. А здесь, похоже, взрослых не будет. Кроме звукарей.
— Ну вот и лады! — Мышонок сразу повеселел. У него была счастливая способность считать вопрос закрытым, если кто-то предлагал мало-мальски подходящее решение. — Слушай, Лабух, а ведь это ты правильно придумал!
...Наверное, это я правильно придумал, и все пройдет как надо, детишки будут довольны, только вот детям не просто концерт наш нужен, детям прежде всего нужны взрослые. Чтобы они были рядом, чтобы слушать музыку или смотреть спектакль вместе с папой или мамой, чтобы иногда убегать от этих медлительных и занудливых взрослых в свои особые страны, но потом непременно возвращаться. Потому что миров, где живут одни только дети, в природе не бывает. И на это рассчитывают глухари. Поэтому они позволили нам прийти сюда и даже проводили до дверей. Они знают, что дети нас не отпустят, а мы, слышащие, звукари, не сможем им отказать. А тех, кто сможет, встретят патрули музпехов.
Барды, по-прежнему держась вместе, оторвались наконец от своей дурацкой пальмы и поднялись на возвышение в центре холла. Постояв там немного, они подстроили свои видавшие виды гитары и заиграли.
«Да, пожалуй, я недооценил бардов, — подумал Лабух, — все-то они понимают».
Негромкая, простая музыка, которую барды играли на своих слегка дребезжащих акустических гитарах, притягивала к себе, создавала чувство уюта и семьи.
Здесь, здесь твой дом, пускай это маленькая квартирка в центре большого города, деревянный щитовой домик с чугунной печкой на окраине, или просто брезентовая палатка, но это дом, здесь спокойно, здесь взрослые, здесь тебя никто не тронет и не обидит.
И Лабух понял, что барды играют дорогу, только дорогу не отсюда, а сюда, что сейчас они собирают публику на концерт. Что те, кого они зовут, напуганы и одиноки, что сейчас они прячутся, не доверяя никому, но музыка постепенно размывает страх и недоверие, и скоро дети появятся, совсем скоро. Вот-вот...
И они появились. То там, то тут, в грудах обломков бетонных перекрытий, в ямах, пробитых рухнувшими балками, в завалах ломаного пластика замелькали легкие маленькие фигурки. Дети понемногу смелели, теперь они стояли и сидели перед импровизированной сценой, скоро их были сотни. Потом дети стали приходить снаружи, толпы маленького народца, свиристя, словно ласточки, вливались в проемы выбитых окон, в проломы в стенах и куполе. Наконец, барды перестали играть, а публика кое-как разместилась в этом странном концертном зале и, как всегда перед концертом, слышались быстрые шепотки, пересмешки и шорох конфетных бумажек.
Лабух, да и все собравшиеся здесь звукари, почувствовали щемящее, наполненное ожиданием, совершенно особенное пространство зала. Вот сейчас, сейчас начнется!
И концерт начался.
Глава 16. Пешком из Атлантиды
И начался концерт. Это был настоящий концерт, тот самый, когда зал подпевает музыкантам, когда слушатели танцуют перед сценой и никто их не прогоняет, когда зритель чувствует себя господином над артистом, а не наоборот. Но милостив этот господин и щедр. Разве что обмануть его невозможно, и все музыканты это прекрасно понимают. Пестрый вихрь по имени Филимон метался по сцене, и микрофон в его руках был подобен веселому летнему шмелю, выделывающему над сценой фигуры высшего пилотажа. А Густав, оказывается, знал множество детских песенок, и пускай большая часть этих песен возникла на скамейках в городских скверах и многие из них были, мягко говоря, непедагогичны — это было неважно, главное, что они были смешными и искренними. И у подворотников, у этой шпаны, тоже, как выяснилось, было, что сказать детям. Да это и не удивительно, ведь большинство подворотников и сами были почти детьми.
Строгие, похожие на восклицательные знаки фигуры классиков появились на сцене. Дирижер взмахнул палочкой, и... Классики не делали скидку на возраст, это была не просто музыка, это было служение, и дети в зале притихли. Душа ребенка открыта для Бога, и старый Дирижер это знал. Но Бог, разве он суров? Да вовсе нет!
Потом Дирижер вскинул к подбородку древнюю, как сама музыка, скрипку и сказал: «Ну что, устроим танцы?»
— Да, да! — хором откликнулись слушатели.
На сцене тут же появились группка джемов с огромным, простреленным в нескольких местах боевым контрабасом, давешний кантри-бой с банджо и, к удивлению Лабуха, Чапа с малой ударной установкой на животе.
Старая скрипка, вспомнив бурную молодость, под легкими пальцами Дирижера извивалась от удовольствия, как молодая кошка, заигрывающая со старым тигром — боевым контрабасом. Контрабас шутливо поддавал ей мягкой лапой, отбрасывая в густую траву, заботливо посеянную Чапой. И над всем этим замечательным безобразием тихонько и необидно посмеивалось банджо-сверчок.
И «Хоффнер» Мышонка не выдержал и хриплым щенячьим голосом принялся шутливо переругиваться с матерым контрабасом, а гитара Лабуха легко приподняла танцующую скрипку на широких серебряных ладонях доминант-септаккордов. Все смешалось в разрушенном павильоне аквапарка. И не понять было, то ли это саксофон смеется, а может быть вон тот рыжий пацан...
В конце концов артисты оказались в плотном и шумном кольце детей, сотни маленьких рук вцепились в перевязи видавших виды боевых музыкальных инструментов, в полы кожаных курток металлистов и подолы расшитых рубах народников, в пестрые рукава причудливых одежд эстов и раздвоенные хвосты фраков классиков.
Дети требовали продолжения, и отказать им было невозможно. И все музыканты — рокеры, и попса, джемы и народники, металлисты и классики — поняли, что они попались! Что им никогда не вырваться из этой ликующей, требующей внимания круговерти, а вырваться — значит предать этих детей во второй и, может быть, последний раз.
И тут у входа в Аквапарк раздались развеселые звуки баяна.
— Дед Федя! — понял Лабух. — Разобрался, стало быть, с филириками и примчался сюда. Интересно, как ему это удается, и кто же он все-таки такой, этот дед Федя?
Дед Федя заговорщицки подмигнул Лабуху, уважительно, за руку поздоровался с Дирижером и решительно полез на сцену.
Не только героические марши и старомодные вальсы умел играть дед Федя. Оказывается, он знал великое множество всевозможных полек, каких-то удивительных детских песенок, загадок и считалок. И еще: он умел ладить с детьми. Сотни маленьких лиц повернулись в сторону баяниста, маленькие пальчики теребили длинные седые волосы, дергали бороду и усы. Наконец детям стало совершенно ясно, что дедушка самый настоящий, что он никогда их не бросит. И неважно, что он один на всех — зато он совершенно всамделишный и пришел за ними, чтобы забрать и проводить домой после этого замечательного концерта! И дед Федя, не переставая наигрывать что-то веселое, приговаривая при этом: «...Пошли, внучки, нам пора домой, эй, кто там отстает? Не отставать, уже поздно, завтра будет еще время повеселиться! А сейчас — на горшок и спать! Да за руки не забудьте взяться, чтобы никто не потерялся!» — повел детей вверх, через пролом в куполе аквапарка, и потом еще выше, топая разношенными сапожищами по услужливо ложащимся под ноги упругим и надежным воздушным струям. А за ним весело поспевали сотни и сотни резвых маленьких ног, обутых в сандалии, ботинки и просто босых. Наконец разноцветная смеющаяся процессия оказалась высоко в небе, над разрушенным аквапарком, напоминая громадного бумажного змея. Головой змея был дед Федя с раздуваемыми во всю ширь мехами своего баяна, а хвостом — длинная вереница танцующих на ходу держащихся за руки детишек. И только звуки старинной польки, звонко распеваемой птичьими детскими голосами, еще долго сыпались с небес на головы потрясенных музыкантов.
«Мы танцуем полечку, полечку, полечку...» Наконец стихли и они, и вечернее небо над ставшим вдруг таким неуютным аквапарком окончательно опустело.
— Ну что, Лабух, пора и нам выбираться. Концерт окончен, жаль, что не увидеть нам больше деда Федю, только ведь он сыграл свою самую высокую музыку, чего еще желать! — Мышонок обвел взглядом притихших, осунувшихся музыкантов. — Как будем выбираться, всей кучей, или группами?
Несколько бардов, усталых и каких-то опустевших, подошли к боевым музыкантам. Самый пожилой бард, обращаясь ко всем сразу, виновато развел руками и сказал:
— Мы не сможем наиграть дорогу для всех. Мы уже призвали детей, и нас не хватит на возвращение. Простите нас те, кто останется!
Пожилой бард поднял гитару и негромко запел:
Я рано вышел в путь земной,
Я много повидал,
Смыкались времена за мной,
Как за ножом вода.
Я шел один — я это знал,
И все же — не один!
Ведь кто-то впереди шагал,
А кто-то позади...
Я думал — мы чужие, пусть,
Я догонял. Сейчас,
Всего лишь шаг — и дотянусь
Я до его плеча.
Не дотянулся на вершок,
Он уходил спеша,
А тот, который сзади шел,
В затылок мне дышал...
Тихо исчезли народники и джемы. Пропали странно молчаливые и нескандальные подворотники.
А бард продолжал:
Мы трое шли одним путем,
И смысл пути был дик:
Что одиночество — не в том,
Что ты идешь один.
Вам с тем, который впереди,
Один и мрак и дождь,
Но помощи его не жди,
Когда ты упадешь.
И коль идущий за тобой
Оступится, спеша,
Ты крик услышишь за спиной,
Но не замедлишь шаг.
Ворча и чертыхаясь, исчез Рафка Хендрикс вместе с другими рокерами. Растворилась в ставшем прохладным воздухе непривычно серьезная попса...
Но вдоволь отмеряв верст и бед,
Идущий пред тобой
Вдруг рухнет под ноги тебе —
И станет сам тропой.
Мостом, коль нужен, будет мост,
Коль неизвестен брод.
Ты, на него ступив, поймешь —
Придет и твой черед!
Классики стояли, опустив смычки, и молча смотрели, как уходят остальные музыканты. Когда бард закончил, Дирижер развел руками, прощаясь и извиняясь, потом медленно поднял палочку и тихонько постучал ею по уцелевшей колонне. Классики, подчиняясь Дирижеру, заиграли нечто величественное, и опять это была не музыка, а служение. Понемногу оркестр истаивал, пропадал, классики уходили не порознь, а все вместе, уходили в свои края, туда, куда не было пути остальным.
К Лабуху подошли Ржавый с Бей-Болтом. Металлист протянул банку пива и сказал:
— Мы не пойдем по бардовской дороге. Во-первых, по ней на мотоцикле не проехать, а металлисты свои машины где попало не бросают. Во-вторых, тут, похоже, намечается хорошая драка, а металлисту, который пренебрегает дракой, одна дорога — в Черную и Вечную Ржавь. В общем, мы остаемся с вами.
— Лучше уходите полем, авось, музпехи за вами потянутся. Нам меньше достанется. — Чапа посмотрел на куртку Ржавого и вздохнул: — Эх, так я и не успел прикупить у вас хряповой кожи на барабаны. Теперь уж и не прикуплю, видать. И не узнал, как вы их ловите.
— Жив будешь — заходи, добудем тебе хряпа, а нет — так в Ясной Плави хряпов тоже навалом. Там и встретимся.
Мотоциклы загремели, потом рванули с места, встали дыбом и стремительно ушли в темное вечернее поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Здесь были барды — не один, а несколько, они стояли небольшой группкой около скрученной пластмассовой пальмы с обугленными листьями и тихонько переговаривались о чем-то своем. В кружок бардов неожиданно затесался какой-то кантри-бой, уже старый, седоволосый, с пегой косичкой, торчащей из-под ковбойской шляпы с обтрепанными полями. За спиной у кантри-боя болталось блестящее боевое банджо. Лабух впервые заметил, что кантри, несмотря на утыканную зубами койота шляпу и вычурные рубахи, очень похожи на бардов. Только вот инструменты у кантри были все-таки боевые, снаряженные по всем правилам, с полными барабанами крупнокалиберных патронов или подствольными магазинами, перезаряжаемыми рывком рычага, вмонтированного в почти прямоугольный кузов отделанной перламутром гитары с длинным грифом.
Кто-то из рокеров, а, может быть, из попсы — Лабух не понял, трудно различить, когда все так серьезны, — тихо сказал: «Барды попытаются наиграть нам возвращение, но они не уверены. Кантрики могут отправить только своих, да еще дикси, вон их старший, с бардами разговаривает».
— Так кому играем, братва? — Мышонок крутил головой, высматривая знакомых, наконец углядел Рафку, подбежал к нему и снова спросил: — Для кого концерт? Кто заказал музыку? Кто нынче именинник?
Рафка повернул к нему курносое лицо и тихо сказал:
— Детям, детям играем, Мышонок. А я ведь и не умею детям играть, никогда не пробовал... Точнее, я играл детям, только они всерьез считали себя взрослыми. А эти так и остаются детьми.
Лабух уже понял, что это не простой концерт и публика здесь, в Атлантиде, соберется сегодня необычная.
Значит, сегодня им предстоит играть для детей. Что это за дети, которые соберутся на концерт в разрушенном аквапарке, можно было только догадываться. Но если музпехи пропустили сюда целую концертную бригаду боевых музыкантов, причем не просто пропустили, а, можно сказать, сопроводили до дверей и чуть ли не честь отдали, то, стало быть, это не простые дети.
И тут Лабух понял. Эти дети так и останутся детьми, они никогда не пройдут тест на глушилки. Никто из них не станет ни добропорядочным глухарем, ни вольным боевым музыкантом, ни кантри-боем, ни классиком, ни даже подворотником. Этих детей еще не сумела разъединить жизнь, потому что раньше их успела объединить смерть.
«А я ведь тоже никогда не играл для детей, — тоскливо подумал Лабух, — и никто из нас не играл. Мы все пытались что-то сказать своей музыкой, мы искали понимания и находили его. Мы чувствуем души взрослых людей, мы лукаво окликаем их память, угадывая имена и знаки. Нам отзываются голоса из их прошлого. Так, собственно, и создается музыка. Для музыки, как и для любви, нужны двое — музыкант и слушатель. И чтобы они были хоть чуть-чуть похожи. А разве мы похожи на детей, которые никогда не повзрослеют, да еще и знают это? Впрочем, что это я? Вроде бы после филириков мне уже ничего не страшно».
И понял, что все-таки — страшно.
Вот тут-то Лабух впервые позавидовал попсе, — Густаву, Филе и прочим попугайно-ярким, скачущим по сцене, словно кузнечики, представителям этого неуважаемого им доселе жанра. Да, их песенки примитивны и пошловаты, их наряды вульгарны и смешны, но они умеют главное — они умеют нравиться и не стесняются быть забавными. Они хотят, чтобы их любили, а человек, который хочет, чтобы его любили, если он не выродок какой-нибудь, так или иначе любит сам. И пускай эта взаимная любовь длится недолго, пускай слушатель через час или два после концерта напрочь забудет поп-звукаря, пускай в их песенках слова похожи на бессмысленный лепет — неважно! Разве любви подчас не достаточно бессмысленного лепета? Разве счастье на миг — не счастье? Так и живет попса, или, как они сами себя называют, эсты, выкладывая быстро тускнеющую мозаику малюсеньких, но взаимных Любовей. А еще они верят, что музыка — это именно то, что должно нравиться, что если музыкант симпатичен, то он уже талантлив. А талант — он обязывает, обязывает хотя бы рассыпать себя мелким разноцветным конфетти, пусть дешевым и недолговечным, но таким праздничным. И чтобы хватило всем.
А может быть, эсты правы и так оно и есть? Во всяком случае, детям не будет скучно, когда на сцене будет прыгать Густав или выеживаться Филя. А еще барды. Наверное, барды умеют разговаривать с детьми, у них есть детские песенки, точнее, многие их песенки здорово смахивают на детские. Хотя это, конечно же, не одно и то же. Бардовские детские песни — это детские песни, какими их представляют взрослые. И сами барды это понимают. Поэтому они и топчутся сейчас неуверенной кучкой у дурацкой пластмассовой пальмы. Настоящих детских песен, получается, совсем немного, и они совсем не такие, как полагают взрослые.
«А впрочем, что это я за бардов решаю? — подумал Лабух. — Сам-то что смогу детям предложить? А? То-то же».
— Что будем играть, а, Лабух? — Мышонок, словно угадав его мысли, неслышно возник рядом. — Это ведь дети, понимаешь!
— Да что вы все заладили, дети, дети... — Лабух вдруг разозлился. — Разве они такие страшные, дети? Будем играть то, что нам самим нравилось в их возрасте! Вот тебе что нравилось, Мышонок, когда тебе было девять лет?
— «Рок вокруг часов», «Твист эгейн» — не задумываясь, ответил Мышонок, — «В Неапольском порту с пробоиной в борту», а еще «Врагу не сдается наш гордый Варяг», да много чего...
— Вот это и будем играть, а потом — все, что им захочется.
Только те, кто равнодушен к детям, полагает, что с ними надо сюсюкать и все такое прочее. На самом деле, дети терпят это взрослое убожество только из вежливости. Просто чтобы не ссориться с взрослыми. А здесь, похоже, взрослых не будет. Кроме звукарей.
— Ну вот и лады! — Мышонок сразу повеселел. У него была счастливая способность считать вопрос закрытым, если кто-то предлагал мало-мальски подходящее решение. — Слушай, Лабух, а ведь это ты правильно придумал!
...Наверное, это я правильно придумал, и все пройдет как надо, детишки будут довольны, только вот детям не просто концерт наш нужен, детям прежде всего нужны взрослые. Чтобы они были рядом, чтобы слушать музыку или смотреть спектакль вместе с папой или мамой, чтобы иногда убегать от этих медлительных и занудливых взрослых в свои особые страны, но потом непременно возвращаться. Потому что миров, где живут одни только дети, в природе не бывает. И на это рассчитывают глухари. Поэтому они позволили нам прийти сюда и даже проводили до дверей. Они знают, что дети нас не отпустят, а мы, слышащие, звукари, не сможем им отказать. А тех, кто сможет, встретят патрули музпехов.
Барды, по-прежнему держась вместе, оторвались наконец от своей дурацкой пальмы и поднялись на возвышение в центре холла. Постояв там немного, они подстроили свои видавшие виды гитары и заиграли.
«Да, пожалуй, я недооценил бардов, — подумал Лабух, — все-то они понимают».
Негромкая, простая музыка, которую барды играли на своих слегка дребезжащих акустических гитарах, притягивала к себе, создавала чувство уюта и семьи.
Здесь, здесь твой дом, пускай это маленькая квартирка в центре большого города, деревянный щитовой домик с чугунной печкой на окраине, или просто брезентовая палатка, но это дом, здесь спокойно, здесь взрослые, здесь тебя никто не тронет и не обидит.
И Лабух понял, что барды играют дорогу, только дорогу не отсюда, а сюда, что сейчас они собирают публику на концерт. Что те, кого они зовут, напуганы и одиноки, что сейчас они прячутся, не доверяя никому, но музыка постепенно размывает страх и недоверие, и скоро дети появятся, совсем скоро. Вот-вот...
И они появились. То там, то тут, в грудах обломков бетонных перекрытий, в ямах, пробитых рухнувшими балками, в завалах ломаного пластика замелькали легкие маленькие фигурки. Дети понемногу смелели, теперь они стояли и сидели перед импровизированной сценой, скоро их были сотни. Потом дети стали приходить снаружи, толпы маленького народца, свиристя, словно ласточки, вливались в проемы выбитых окон, в проломы в стенах и куполе. Наконец, барды перестали играть, а публика кое-как разместилась в этом странном концертном зале и, как всегда перед концертом, слышались быстрые шепотки, пересмешки и шорох конфетных бумажек.
Лабух, да и все собравшиеся здесь звукари, почувствовали щемящее, наполненное ожиданием, совершенно особенное пространство зала. Вот сейчас, сейчас начнется!
И концерт начался.
Глава 16. Пешком из Атлантиды
И начался концерт. Это был настоящий концерт, тот самый, когда зал подпевает музыкантам, когда слушатели танцуют перед сценой и никто их не прогоняет, когда зритель чувствует себя господином над артистом, а не наоборот. Но милостив этот господин и щедр. Разве что обмануть его невозможно, и все музыканты это прекрасно понимают. Пестрый вихрь по имени Филимон метался по сцене, и микрофон в его руках был подобен веселому летнему шмелю, выделывающему над сценой фигуры высшего пилотажа. А Густав, оказывается, знал множество детских песенок, и пускай большая часть этих песен возникла на скамейках в городских скверах и многие из них были, мягко говоря, непедагогичны — это было неважно, главное, что они были смешными и искренними. И у подворотников, у этой шпаны, тоже, как выяснилось, было, что сказать детям. Да это и не удивительно, ведь большинство подворотников и сами были почти детьми.
Строгие, похожие на восклицательные знаки фигуры классиков появились на сцене. Дирижер взмахнул палочкой, и... Классики не делали скидку на возраст, это была не просто музыка, это было служение, и дети в зале притихли. Душа ребенка открыта для Бога, и старый Дирижер это знал. Но Бог, разве он суров? Да вовсе нет!
Потом Дирижер вскинул к подбородку древнюю, как сама музыка, скрипку и сказал: «Ну что, устроим танцы?»
— Да, да! — хором откликнулись слушатели.
На сцене тут же появились группка джемов с огромным, простреленным в нескольких местах боевым контрабасом, давешний кантри-бой с банджо и, к удивлению Лабуха, Чапа с малой ударной установкой на животе.
Старая скрипка, вспомнив бурную молодость, под легкими пальцами Дирижера извивалась от удовольствия, как молодая кошка, заигрывающая со старым тигром — боевым контрабасом. Контрабас шутливо поддавал ей мягкой лапой, отбрасывая в густую траву, заботливо посеянную Чапой. И над всем этим замечательным безобразием тихонько и необидно посмеивалось банджо-сверчок.
И «Хоффнер» Мышонка не выдержал и хриплым щенячьим голосом принялся шутливо переругиваться с матерым контрабасом, а гитара Лабуха легко приподняла танцующую скрипку на широких серебряных ладонях доминант-септаккордов. Все смешалось в разрушенном павильоне аквапарка. И не понять было, то ли это саксофон смеется, а может быть вон тот рыжий пацан...
В конце концов артисты оказались в плотном и шумном кольце детей, сотни маленьких рук вцепились в перевязи видавших виды боевых музыкальных инструментов, в полы кожаных курток металлистов и подолы расшитых рубах народников, в пестрые рукава причудливых одежд эстов и раздвоенные хвосты фраков классиков.
Дети требовали продолжения, и отказать им было невозможно. И все музыканты — рокеры, и попса, джемы и народники, металлисты и классики — поняли, что они попались! Что им никогда не вырваться из этой ликующей, требующей внимания круговерти, а вырваться — значит предать этих детей во второй и, может быть, последний раз.
И тут у входа в Аквапарк раздались развеселые звуки баяна.
— Дед Федя! — понял Лабух. — Разобрался, стало быть, с филириками и примчался сюда. Интересно, как ему это удается, и кто же он все-таки такой, этот дед Федя?
Дед Федя заговорщицки подмигнул Лабуху, уважительно, за руку поздоровался с Дирижером и решительно полез на сцену.
Не только героические марши и старомодные вальсы умел играть дед Федя. Оказывается, он знал великое множество всевозможных полек, каких-то удивительных детских песенок, загадок и считалок. И еще: он умел ладить с детьми. Сотни маленьких лиц повернулись в сторону баяниста, маленькие пальчики теребили длинные седые волосы, дергали бороду и усы. Наконец детям стало совершенно ясно, что дедушка самый настоящий, что он никогда их не бросит. И неважно, что он один на всех — зато он совершенно всамделишный и пришел за ними, чтобы забрать и проводить домой после этого замечательного концерта! И дед Федя, не переставая наигрывать что-то веселое, приговаривая при этом: «...Пошли, внучки, нам пора домой, эй, кто там отстает? Не отставать, уже поздно, завтра будет еще время повеселиться! А сейчас — на горшок и спать! Да за руки не забудьте взяться, чтобы никто не потерялся!» — повел детей вверх, через пролом в куполе аквапарка, и потом еще выше, топая разношенными сапожищами по услужливо ложащимся под ноги упругим и надежным воздушным струям. А за ним весело поспевали сотни и сотни резвых маленьких ног, обутых в сандалии, ботинки и просто босых. Наконец разноцветная смеющаяся процессия оказалась высоко в небе, над разрушенным аквапарком, напоминая громадного бумажного змея. Головой змея был дед Федя с раздуваемыми во всю ширь мехами своего баяна, а хвостом — длинная вереница танцующих на ходу держащихся за руки детишек. И только звуки старинной польки, звонко распеваемой птичьими детскими голосами, еще долго сыпались с небес на головы потрясенных музыкантов.
«Мы танцуем полечку, полечку, полечку...» Наконец стихли и они, и вечернее небо над ставшим вдруг таким неуютным аквапарком окончательно опустело.
— Ну что, Лабух, пора и нам выбираться. Концерт окончен, жаль, что не увидеть нам больше деда Федю, только ведь он сыграл свою самую высокую музыку, чего еще желать! — Мышонок обвел взглядом притихших, осунувшихся музыкантов. — Как будем выбираться, всей кучей, или группами?
Несколько бардов, усталых и каких-то опустевших, подошли к боевым музыкантам. Самый пожилой бард, обращаясь ко всем сразу, виновато развел руками и сказал:
— Мы не сможем наиграть дорогу для всех. Мы уже призвали детей, и нас не хватит на возвращение. Простите нас те, кто останется!
Пожилой бард поднял гитару и негромко запел:
Я рано вышел в путь земной,
Я много повидал,
Смыкались времена за мной,
Как за ножом вода.
Я шел один — я это знал,
И все же — не один!
Ведь кто-то впереди шагал,
А кто-то позади...
Я думал — мы чужие, пусть,
Я догонял. Сейчас,
Всего лишь шаг — и дотянусь
Я до его плеча.
Не дотянулся на вершок,
Он уходил спеша,
А тот, который сзади шел,
В затылок мне дышал...
Тихо исчезли народники и джемы. Пропали странно молчаливые и нескандальные подворотники.
А бард продолжал:
Мы трое шли одним путем,
И смысл пути был дик:
Что одиночество — не в том,
Что ты идешь один.
Вам с тем, который впереди,
Один и мрак и дождь,
Но помощи его не жди,
Когда ты упадешь.
И коль идущий за тобой
Оступится, спеша,
Ты крик услышишь за спиной,
Но не замедлишь шаг.
Ворча и чертыхаясь, исчез Рафка Хендрикс вместе с другими рокерами. Растворилась в ставшем прохладным воздухе непривычно серьезная попса...
Но вдоволь отмеряв верст и бед,
Идущий пред тобой
Вдруг рухнет под ноги тебе —
И станет сам тропой.
Мостом, коль нужен, будет мост,
Коль неизвестен брод.
Ты, на него ступив, поймешь —
Придет и твой черед!
Классики стояли, опустив смычки, и молча смотрели, как уходят остальные музыканты. Когда бард закончил, Дирижер развел руками, прощаясь и извиняясь, потом медленно поднял палочку и тихонько постучал ею по уцелевшей колонне. Классики, подчиняясь Дирижеру, заиграли нечто величественное, и опять это была не музыка, а служение. Понемногу оркестр истаивал, пропадал, классики уходили не порознь, а все вместе, уходили в свои края, туда, куда не было пути остальным.
К Лабуху подошли Ржавый с Бей-Болтом. Металлист протянул банку пива и сказал:
— Мы не пойдем по бардовской дороге. Во-первых, по ней на мотоцикле не проехать, а металлисты свои машины где попало не бросают. Во-вторых, тут, похоже, намечается хорошая драка, а металлисту, который пренебрегает дракой, одна дорога — в Черную и Вечную Ржавь. В общем, мы остаемся с вами.
— Лучше уходите полем, авось, музпехи за вами потянутся. Нам меньше достанется. — Чапа посмотрел на куртку Ржавого и вздохнул: — Эх, так я и не успел прикупить у вас хряповой кожи на барабаны. Теперь уж и не прикуплю, видать. И не узнал, как вы их ловите.
— Жив будешь — заходи, добудем тебе хряпа, а нет — так в Ясной Плави хряпов тоже навалом. Там и встретимся.
Мотоциклы загремели, потом рванули с места, встали дыбом и стремительно ушли в темное вечернее поле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37