– Этот юноша говорит правду. Он действительно участвует сейчас в одном эксперименте. Индуктор решил послать его сюда, а он как перципиент воспринимает эти приказы на расстоянии.
– Но он же чуть не упал с короны, уже занес ногу? – не выдержал могучий рыжеволосый парень.
– Да, это верно, – ответил Наркес. – Но в последний момент индуктор приказал бы ему вернуться обратно.
Парень с сомнением покачал головой.
– Сложные опыты вы ставите, товарищ ученый, – подала голос пожилая женщина, – слишком рискованные.
– Да, – согласился Наркес. – Эксперимент проходит в экстремальных условиях.
Он поднялся с места. Вслед за ним встал и директор. Все собравшиеся в кабинете люди через служебный вход проводили Алиманова и Баяна до машины. Работники гостиницы шумно простились с ученым.
По пути домой Наркес снова взглянул на юношу. Правый глаз его сильно опух и стал лиловым. Дома их встретила встревоженная Шаглан-апа. Она стала хлопотать вокруг Баяна как могла. Наркес в своем кабинете долго размышлял над случившимся. «Индуктор выбрал самый уязвимый для него и для Баяна момент и мертвой хваткой взял их за горло. Главное теперь – устоять и не потерять Баяна. Быть с ним все время рядом».
Событие, случившееся днем, потрясло весь дом.
14
Утром за столом Баяна не было. После завтрака Наркес зашел в его комнату. Юноша спал крепким сном. «Он еще не скоро проснется, – подумал Наркес. – Такое потрясение… Я съезжу в Институт и вернусь до его пробуждения». Он тихо закрыл за собой дверь.
Собрался и поехал на работу. Не успел он войти в кабинет и сесть за стол, как в дверь заглянула Динара.
– Поднимите, пожалуйста, трубку. Вас просят по внешнему телефону.
Наркес снял трубку.
– Наркес Алданазарович? Здравствуйте. Это я, Айсулу Жумакановна. Где Баян?
– встревоженно спрашивала молодая женщина. – Сейчас звонил один человек и сказал, что мой сын плохо чувствует себя, что он погибает. Где он?
– Кто звонил? Какой человек?
– Не знаю. Он не назвался. Где Баян? – снова спросила Айсулу Жумакановна.
– Я только что приехал из дома. Когда я уходил, он спал.
– Дома его нет…
В трубке послышались длинные гудки. Наркес опустил ее на рычаг и с минуту посидел в раздумье. Затем быстро оделся и вышел.
– Если будут звонить мне, скажите, что я уехал по срочному делу, – попросил он Динару.
Вернувшись домой Наркес не застал юношу.
– Мама, а где Баян? – спросил Наркес, стараясь подавить смутное беспокойство, рождавшееся в нем.
– Не знаю, сынок. Он ушел утром. Гуляет, наверное. Дома тоже скучно ему одному сидеть. Или к родителям, наверное, поехал.
– А когда он примерно ушел?
– Сразу после тебя и ушел, в начале десятого.
Прошел час, а Баяна все не было.
Снова позвонила Айсулу Жумакановна.
Смутное беспокойство сменилось острым чувством тревоги. Пытаясь подавить его, Наркес медленно ходил по кабинету. Он все еще не терял надежды, что юноша придет. Открыв ящик письменного стола, он достал медицинский дневник Баяна и начал листать его. С начала марта и по начало мая записи велись аккуратно. Последняя запись была сделана неделю назад, седьмого мая: «Чувствую себя очень плохо. Не могу усидеть дома». Наркес знал, какую эмоциональную нагрузку несли в себе эти две короткие, рубленые фразы. «В дни самого тяжелого психического кризиса человек неудержимо стремится к родным местам, на родину, к самому дорогому для него существу. Куда и к кому мог уйти Баян? – спрашивал у себя Наркес. – Куда и к кому мог уйти Баян?» Снова и снова задавал себе он этот вопрос. Неизвестность становилась мучительной. Наркес стал быстро и нервно ходить по комнате. Затем, словно пораженный чем-то, внезапно остановился. «В Таргап, к бабушке!» – молнией мелькнула мысль.
Ждать больше не имело смысла. Наркес стремительно вышел из кабинета и стал одеваться.
– Куда ты теперь, сынок? – спросила Шаглан-апай.
– Ты что-то сказала, мама? – Наркес взглянул на мать, лихорадочно продолжая перебирать в уме возможные варианты поисков Баяна.
Шаглан-апа поняла, что сыну не до ее вопросов, и промолчала.
Наркес быстро вышел.
Он выехал на одну из главных магистральных улиц, проехал ее до последней черты города и на предельной скорости повел машину в сторону Узун-Агача. Длинный корпус машины мерно дрожал от чудовищной гонки, резко визжали на поворотах тормоза. За городом, у поста ГАИ, милиционер, заметивший машину, идущую на недозволенной скорости, резко засвистел и поднял руку с милицейским жезлом, но «Балтика» в одно мгновение пролетела мимо. Милиционер бросился было к дежурной машине и… махнул рукой: гнаться за слишком скоростной «Балтикой» было бесполезно.
Расстояние до Узун-Агача, которое автобусы новейших марок преодолевали за полтора часа, Наркес покрыл за полчаса. Родственники Бупегалиевых, к которым он предусмотрительно заехал, сказали, что Баян к ним не приезжал. Выбравшись с узких сельских улиц на широкую автостраду, Наркес снова повел машину на предельной скорости.
Еще задолго до Таргапа он увидел идущих сбоку по шоссе людей и далеко впереди них Баяна. Юноша вел себя очень странно. По мере того как сзади приближались машины, он, отчаянно размахивая руками и что-то крича, неумолимо шел к каждой из них. Водители старались подальше объезжать странного прохожего, но, не успевая вовремя увернуться, иногда чуть не касались его. Проносясь дальше, они высовывали из кабин кулаки и осыпали его проклятиями.
Дело было очень плохо. Наркес прибавил скорость. Услышав звук очередной машины, Баян неумолимо пошел на сближение. Лицо его исказилось гримасой, он отчаянно упирался на месте и тем не менее шел к машине.
Наркес остановил машину в метрах трех от Баяна. На высочайших диссонансах завизжали тормоза. Задняя часть «Балтики» приподнялась и снова гулко опустилась. «Я справлюсь!» – отчаянно закричал Баян и повернулся к машине. Лицо его, перекошенное от неимоверных усилий, было залито слезами. Увидев Наркеса, он в изнеможении опустился на дорогу и заплакал навзрыд.
Наркес подошел к нему и, понимая, что успокаивать его сейчас бесполезно, помог подняться и подвел к машине.
– Садись! – мягко сказал он.
Посадив Баяна, он круто развернул машину и повел ее обратно в город. Красная горизонтальная лента спидометра быстро поползла вправо. Юноша украдкой взглянул на Наркеса. Он никогда не видел его таким. Лицо Наркеса было хмурым и сосредоточенным.
Лента спидометра на мгновение задержалась на отметке 120 и снова поползла вправо. «Балтика» летела по трассе огромной белой птицей. За окнами салона мощно гудел ветер. Порывы его то ослабевали, то нарастали в зависимости от поворотов и от рельефа местности. Баян забыл обо всем и теперь напряженно смотрел то на дорогу, то на спидометр. Ему казалось, что стоит хоть на мгновение оторвать взгляд от дороги и от спидометра и они вдребезги разобьются. Страх рождался в его душе и помимо воли начал медленно и неотвратимо расти, заставляя цепенеть все больше и больше. Лента спидометра достигла цифры 130, остановилась на ней, затем медленно и неумолимо поползла дальше. Мимо с молниеносной быстротой проносились столбы, дорожные знаки, деревья лесопосадок. Догоняя каждую из машин, идущих на трассе, и поравнявшись с ней, «Балтика» слегка замедляла свой ход и через несколько секунд снова вырывалась вперед, плавно покачиваясь на мощных амортизаторах. Изредка стучали мелкие камешки, бог весть каким образом попадавшие под корпус машины. Лента спидометра быстро отклонялась вправо. 135… 140… 145…
Все существо Баяна восстало против этой чудовищной гонки. Но попросить Наркеса он ни о чем не решался. Наркес по-прежнему сидел за рулем бесстрастный и молчаливый. Вибрируя всем своим большим корпусом, машина продолжала набирать скорость.
Второй раз в жизни Баян столкнулся лицом к лицу со страхом смерти. Второй раз за два последних дня он боялся умереть. Неприятный холодок пробежал по макушке головы, шевеля волосы, потом по спине и охолонул грудь. Он изо всех сил мысленно умолял Наркеса снизить скорость, но рот его, скованный страхом, безмолствовал. Юноша надеялся, что в пути им встретится милиционер или какой-нибудь пост ГАИ, которые остановят эту бешеную гонку. Но, как назло, не было ни милиционера, ни постов ГАИ.
Задолго до въезда в город, огибая большие круглые клумбы цветников, «Балтика» снова на диссонансах завизжала тормозами. Баяну даже показалось, что он ощущает запах паленой резины колес. Наехав на нейтральную линию посреди автострады и снова съехав с нее, «Балтика» продолжала свой полет.
Через некоторое время, увидев замаячивший далеко впереди пост ГАИ, Баян с облегчением перевел дух. У небольшого столика перед постом сидело несколько милиционеров. Один из них, увидев бешено несущуюся машину, сразу же сорвался с места, выбежал на дорогу и замахал жезлом. Резко затормозив, машина остановилась. К ней подбежал молоденький паренек-казах в милицейской форме с званием сержанта.
– Ваши права, – быстро произнес он.
Прочитав фамилию водителя, он тут же вытянулся и отдал честь. Потом заглянул в окошко машины и попросил:
– Я вас очень прошу снизить в городе скорость, – и, снова отдав честь, отошел.
Когда он снова подошел к столику, друзья его уже смеялись.
– Ты столько раз брал под козырек. Это случайно не министр МВД?
– Нет, друзья, это Алиманов, Наркес Алиманов.
– Лихач… – неопределенно протянул один из них.
– Не лихач, а гонщик, – с уважением добавил другой.
«Балтика» стремительно удалялась.
Подъехав к дому, Наркес и Баян молча вышли из машины. Поднялись на третий этаж. Юноша чувствовал, что ему предстоит изрядная взбучка. Не успели они войти в квартиру и пройти в кабинет, как Наркес сразу накинулся на него:
– Только тебе бывает трудно на этом свете? Так, что ли? Ты думаешь, что гениальность преподносится на золотом блюдечке с голубой каемочкой? Так, что ли? Что ты знаешь о трудностях, которые встречались всем великим людям? – все больше распаляясь гневом, продолжал Наркес. – Что знаешь ты о жизни Рембрандта, у которого, несмотря на весь блеск его славы, умирали дети один за другим? Что знаешь ты о Ван-Гоге, жизнь которого была сплошной нескончаемой пыткой? Что знаешь ты о Тассо, бродившем в слезах по самым глухим улицам на окраине Рима в день, когда наконец вся Италия признала его своим первым поэтом? Что знаешь ты о Галуа, покончившем жизнь самоубийством? Что ты знаешь о Кеплере, Паскале, Ньютоне, Руссо, Шопенгауэре, Бетховене, о всех гениях, каждый из которых молча унес в могилу ту или иную трагедию своей жизни? А что ты знаешь об их любви к людям? – голос Наркеса дрогнул и стал тихим. – Что ты знаешь о гигантском их любвеобильном сердце, способном вместить в себя всю вселенную? Задумывался ли ты когда-нибудь, что заставляет их, несмотря ни на какие жертвы, совершать подвиг своей жизни? Если ты думаешь, что главной побудительной причиной является слава, ты глубоко ошибаешься. Слава может иметь довлеющее значение только для людей мелких и корыстных, не способных на большое историческое дело. Великий человек обращается с ней, как мужчина с потаскухой. Только в изнурительном труде, когда любой ценой, несмотря ни на какие муки, хочешь донести до человечества какую-либо великую истину, начинаешь понимать, как дешево то, что люди, обожествляя, называют славой. Каждый из гениев осознает уникальность своего открытия и потому прилагает все силы, чтобы сделать его достоянием всех. Но даже среди великих открытий встречается иногда открытие слишком грандиозное, являющееся более масштабным и всеобъемлющим по отношению к другим. Человек, совершающий его, стремится любой, даже самой крайней ценой – ценой своей жизни – донести его до человечества. И тогда рождается великая любовь к людям, такая, как у Жанны д'Арк. Мало сказать, что она не ищет никогда для себя выгоды. Стремление совершить подвиг для людей, будучи обделенным даже самым необходимым, составляет ее единственное содержание. И такая любовь к людям способна совершить самое невероятное, самое неслыханное чудо.
В школе я получил сильнейшее умственное переутомление. На почве непостижимо изнурительного труда, когда в течение долгих лет я не знал ни отдыха, ни передышки, оно прогрессировало и сковывало мои способности. Я болел тринадцать лет. На всем этом неимоверно тяжелом пути я был чудовищно одинок. Я далек от мысли, что мои способности вызывали в ком-то зависть и потому мне преднамеренно никогда не помогали, надеясь, что, не выдержав грандиозной ноши, я пойду ко дну вместе со своей проблемой гениальности, оставив поле науки всем второстепенным и третьестепенным талантам. Были и такие среди моих соплеменников. Но главной причиной было непостижимое, феноменальнейшее равнодушие к судьбе человека, работавшего над величайшим открытием.
Я знал, что буду самой большой славой моего народа в области науки за все прошедшие и на все его будущие времена, ибо самых больших людей каждой нации нельзя превзойти представителям ни одного ее последующего поколения. Но я знал также, что при всем при этом я не нужен ни одному своему соплеменнику и ни одному современнику, естественно, пока не совершил своих открытий. За долгие годы я обращался с просьбой помочь мне к нескольким крупнейшим ученым. Каждому из них я обещал совершить чудо в мировой науке. Никто из тех, кого я просил, не помог мне. И тогда случилось самое страшное – я потерял веру в людей, во всех людей. И в тех, кто писал или говорил высокие слова, и в тех, кто просто ходил молча. Но самое странное – ты, наверное, не поймешь меня – я любил этих людей, которые были бесконечно равнодушны ко мне, к моей судьбе, к моей проблеме гениальности. И чем тяжелее мне было, тем больше я любил этих людей и тем сильнее хотелось мне совершить столь нужное для них открытие. Я знал, как нужно это открытие моим современникам, всем будущим поколениям земли, и прилагал все силы, чтобы спасти его для людей. И мог ли я после всего этого не любить их? Долгие годы, погибая от болезни, я часто говорил себе: «Чего я не сделаю для людей?» И каждый раз после этих слов находил в себе новые, казалось бы, последние силы. Но и в эти несравнимые ни с чем по своим страданиям и лишениям годы, постоянно балансируя на краю пропасти и находясь на волоске от смерти, предугадывая свое будущее чудовищной своей интуицией, я знал, что степень противодействия мне, равно как и степень участия в моей судьбе, останутся в истории, и это, как ни странно, было единственным моим утешением. Другого утешения у меня не было. Так я и жил.
Для всех людей была мирная, спокойная жизнь, а для меня шла война, война за самые передовые идеи науки. В этой величайшей битве, в которую когда-либо вступал человек, я должен был победить любой ценой. Даже если бы это была пиррова победа. Я должен был выполнить свой долг перед страной, перед человечеством. И только после всего этого перед родным казахским народом, который породил меня, и перед своим родом, который из века в век собирал все самые дорогие и хрупкие качества, чтобы передать их мне одному, надеясь, что я донесу их эстафету до всех людей. И я был обязан выполнить последнюю волю всех этих ушедших поколений.
Напрягая последние силы в борьбе с болезнью и стараясь во что бы то ни стало спасти свое открытие, я часто думал о миллионах юношей, которые были младше меня, и о миллионах моих ровесников, павших в Великой Отечественной войне. «Ведь это же было, – говорил я самому себе. – Ведь это же правда. Ведь это же их мужеством и героизмом, это же их жизнями была спасена моя великая Родина, была спасена цивилизация и сегодняшняя жизнь нашей планеты. Чем ты лучше их? – говорил я себе. – Умри, но так же, как и миллионы тех твоих великих ровесников, выполни свой долг до конца – спаси свое открытие для людей, В этом твой высший и последний воинский долг, ибо всю жизнь, находясь на самом передовом рубеже науки, ты был хорошим солдатом и хорошим бойцом.
Но настал наконец день, когда даже и крайние титанические усилия уже не помогали мне. Больной, не в силах прокормить семью, одинокий, я погибал среди полного равнодушия окружавших меня людей. И тогда я взмолился: «О боже, помоги мне совершить открытие для людей и после него убей меня, о боже!» – плакал я. Долго плакал я в тот день. И тут совершилось удивительное. То ли от сильнейшего душевного волнения, то ли по другой какой-нибудь причине, в моем мозге родилась вторая фраза книги, которую я из-за болезни не мог найти долгие годы. Дни и ночи я работал над ней в течение нескольких месяцев. Так родилась книга «Биохимическая индивидуальность гения», один из величайших, как теперь говорят, научных трактатов человечества. Так и только так могла быть написана эта книга. После ее выхода первый руководитель республики оценил мои способности и помог мне в творческой моей судьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
– Но он же чуть не упал с короны, уже занес ногу? – не выдержал могучий рыжеволосый парень.
– Да, это верно, – ответил Наркес. – Но в последний момент индуктор приказал бы ему вернуться обратно.
Парень с сомнением покачал головой.
– Сложные опыты вы ставите, товарищ ученый, – подала голос пожилая женщина, – слишком рискованные.
– Да, – согласился Наркес. – Эксперимент проходит в экстремальных условиях.
Он поднялся с места. Вслед за ним встал и директор. Все собравшиеся в кабинете люди через служебный вход проводили Алиманова и Баяна до машины. Работники гостиницы шумно простились с ученым.
По пути домой Наркес снова взглянул на юношу. Правый глаз его сильно опух и стал лиловым. Дома их встретила встревоженная Шаглан-апа. Она стала хлопотать вокруг Баяна как могла. Наркес в своем кабинете долго размышлял над случившимся. «Индуктор выбрал самый уязвимый для него и для Баяна момент и мертвой хваткой взял их за горло. Главное теперь – устоять и не потерять Баяна. Быть с ним все время рядом».
Событие, случившееся днем, потрясло весь дом.
14
Утром за столом Баяна не было. После завтрака Наркес зашел в его комнату. Юноша спал крепким сном. «Он еще не скоро проснется, – подумал Наркес. – Такое потрясение… Я съезжу в Институт и вернусь до его пробуждения». Он тихо закрыл за собой дверь.
Собрался и поехал на работу. Не успел он войти в кабинет и сесть за стол, как в дверь заглянула Динара.
– Поднимите, пожалуйста, трубку. Вас просят по внешнему телефону.
Наркес снял трубку.
– Наркес Алданазарович? Здравствуйте. Это я, Айсулу Жумакановна. Где Баян?
– встревоженно спрашивала молодая женщина. – Сейчас звонил один человек и сказал, что мой сын плохо чувствует себя, что он погибает. Где он?
– Кто звонил? Какой человек?
– Не знаю. Он не назвался. Где Баян? – снова спросила Айсулу Жумакановна.
– Я только что приехал из дома. Когда я уходил, он спал.
– Дома его нет…
В трубке послышались длинные гудки. Наркес опустил ее на рычаг и с минуту посидел в раздумье. Затем быстро оделся и вышел.
– Если будут звонить мне, скажите, что я уехал по срочному делу, – попросил он Динару.
Вернувшись домой Наркес не застал юношу.
– Мама, а где Баян? – спросил Наркес, стараясь подавить смутное беспокойство, рождавшееся в нем.
– Не знаю, сынок. Он ушел утром. Гуляет, наверное. Дома тоже скучно ему одному сидеть. Или к родителям, наверное, поехал.
– А когда он примерно ушел?
– Сразу после тебя и ушел, в начале десятого.
Прошел час, а Баяна все не было.
Снова позвонила Айсулу Жумакановна.
Смутное беспокойство сменилось острым чувством тревоги. Пытаясь подавить его, Наркес медленно ходил по кабинету. Он все еще не терял надежды, что юноша придет. Открыв ящик письменного стола, он достал медицинский дневник Баяна и начал листать его. С начала марта и по начало мая записи велись аккуратно. Последняя запись была сделана неделю назад, седьмого мая: «Чувствую себя очень плохо. Не могу усидеть дома». Наркес знал, какую эмоциональную нагрузку несли в себе эти две короткие, рубленые фразы. «В дни самого тяжелого психического кризиса человек неудержимо стремится к родным местам, на родину, к самому дорогому для него существу. Куда и к кому мог уйти Баян? – спрашивал у себя Наркес. – Куда и к кому мог уйти Баян?» Снова и снова задавал себе он этот вопрос. Неизвестность становилась мучительной. Наркес стал быстро и нервно ходить по комнате. Затем, словно пораженный чем-то, внезапно остановился. «В Таргап, к бабушке!» – молнией мелькнула мысль.
Ждать больше не имело смысла. Наркес стремительно вышел из кабинета и стал одеваться.
– Куда ты теперь, сынок? – спросила Шаглан-апай.
– Ты что-то сказала, мама? – Наркес взглянул на мать, лихорадочно продолжая перебирать в уме возможные варианты поисков Баяна.
Шаглан-апа поняла, что сыну не до ее вопросов, и промолчала.
Наркес быстро вышел.
Он выехал на одну из главных магистральных улиц, проехал ее до последней черты города и на предельной скорости повел машину в сторону Узун-Агача. Длинный корпус машины мерно дрожал от чудовищной гонки, резко визжали на поворотах тормоза. За городом, у поста ГАИ, милиционер, заметивший машину, идущую на недозволенной скорости, резко засвистел и поднял руку с милицейским жезлом, но «Балтика» в одно мгновение пролетела мимо. Милиционер бросился было к дежурной машине и… махнул рукой: гнаться за слишком скоростной «Балтикой» было бесполезно.
Расстояние до Узун-Агача, которое автобусы новейших марок преодолевали за полтора часа, Наркес покрыл за полчаса. Родственники Бупегалиевых, к которым он предусмотрительно заехал, сказали, что Баян к ним не приезжал. Выбравшись с узких сельских улиц на широкую автостраду, Наркес снова повел машину на предельной скорости.
Еще задолго до Таргапа он увидел идущих сбоку по шоссе людей и далеко впереди них Баяна. Юноша вел себя очень странно. По мере того как сзади приближались машины, он, отчаянно размахивая руками и что-то крича, неумолимо шел к каждой из них. Водители старались подальше объезжать странного прохожего, но, не успевая вовремя увернуться, иногда чуть не касались его. Проносясь дальше, они высовывали из кабин кулаки и осыпали его проклятиями.
Дело было очень плохо. Наркес прибавил скорость. Услышав звук очередной машины, Баян неумолимо пошел на сближение. Лицо его исказилось гримасой, он отчаянно упирался на месте и тем не менее шел к машине.
Наркес остановил машину в метрах трех от Баяна. На высочайших диссонансах завизжали тормоза. Задняя часть «Балтики» приподнялась и снова гулко опустилась. «Я справлюсь!» – отчаянно закричал Баян и повернулся к машине. Лицо его, перекошенное от неимоверных усилий, было залито слезами. Увидев Наркеса, он в изнеможении опустился на дорогу и заплакал навзрыд.
Наркес подошел к нему и, понимая, что успокаивать его сейчас бесполезно, помог подняться и подвел к машине.
– Садись! – мягко сказал он.
Посадив Баяна, он круто развернул машину и повел ее обратно в город. Красная горизонтальная лента спидометра быстро поползла вправо. Юноша украдкой взглянул на Наркеса. Он никогда не видел его таким. Лицо Наркеса было хмурым и сосредоточенным.
Лента спидометра на мгновение задержалась на отметке 120 и снова поползла вправо. «Балтика» летела по трассе огромной белой птицей. За окнами салона мощно гудел ветер. Порывы его то ослабевали, то нарастали в зависимости от поворотов и от рельефа местности. Баян забыл обо всем и теперь напряженно смотрел то на дорогу, то на спидометр. Ему казалось, что стоит хоть на мгновение оторвать взгляд от дороги и от спидометра и они вдребезги разобьются. Страх рождался в его душе и помимо воли начал медленно и неотвратимо расти, заставляя цепенеть все больше и больше. Лента спидометра достигла цифры 130, остановилась на ней, затем медленно и неумолимо поползла дальше. Мимо с молниеносной быстротой проносились столбы, дорожные знаки, деревья лесопосадок. Догоняя каждую из машин, идущих на трассе, и поравнявшись с ней, «Балтика» слегка замедляла свой ход и через несколько секунд снова вырывалась вперед, плавно покачиваясь на мощных амортизаторах. Изредка стучали мелкие камешки, бог весть каким образом попадавшие под корпус машины. Лента спидометра быстро отклонялась вправо. 135… 140… 145…
Все существо Баяна восстало против этой чудовищной гонки. Но попросить Наркеса он ни о чем не решался. Наркес по-прежнему сидел за рулем бесстрастный и молчаливый. Вибрируя всем своим большим корпусом, машина продолжала набирать скорость.
Второй раз в жизни Баян столкнулся лицом к лицу со страхом смерти. Второй раз за два последних дня он боялся умереть. Неприятный холодок пробежал по макушке головы, шевеля волосы, потом по спине и охолонул грудь. Он изо всех сил мысленно умолял Наркеса снизить скорость, но рот его, скованный страхом, безмолствовал. Юноша надеялся, что в пути им встретится милиционер или какой-нибудь пост ГАИ, которые остановят эту бешеную гонку. Но, как назло, не было ни милиционера, ни постов ГАИ.
Задолго до въезда в город, огибая большие круглые клумбы цветников, «Балтика» снова на диссонансах завизжала тормозами. Баяну даже показалось, что он ощущает запах паленой резины колес. Наехав на нейтральную линию посреди автострады и снова съехав с нее, «Балтика» продолжала свой полет.
Через некоторое время, увидев замаячивший далеко впереди пост ГАИ, Баян с облегчением перевел дух. У небольшого столика перед постом сидело несколько милиционеров. Один из них, увидев бешено несущуюся машину, сразу же сорвался с места, выбежал на дорогу и замахал жезлом. Резко затормозив, машина остановилась. К ней подбежал молоденький паренек-казах в милицейской форме с званием сержанта.
– Ваши права, – быстро произнес он.
Прочитав фамилию водителя, он тут же вытянулся и отдал честь. Потом заглянул в окошко машины и попросил:
– Я вас очень прошу снизить в городе скорость, – и, снова отдав честь, отошел.
Когда он снова подошел к столику, друзья его уже смеялись.
– Ты столько раз брал под козырек. Это случайно не министр МВД?
– Нет, друзья, это Алиманов, Наркес Алиманов.
– Лихач… – неопределенно протянул один из них.
– Не лихач, а гонщик, – с уважением добавил другой.
«Балтика» стремительно удалялась.
Подъехав к дому, Наркес и Баян молча вышли из машины. Поднялись на третий этаж. Юноша чувствовал, что ему предстоит изрядная взбучка. Не успели они войти в квартиру и пройти в кабинет, как Наркес сразу накинулся на него:
– Только тебе бывает трудно на этом свете? Так, что ли? Ты думаешь, что гениальность преподносится на золотом блюдечке с голубой каемочкой? Так, что ли? Что ты знаешь о трудностях, которые встречались всем великим людям? – все больше распаляясь гневом, продолжал Наркес. – Что знаешь ты о жизни Рембрандта, у которого, несмотря на весь блеск его славы, умирали дети один за другим? Что знаешь ты о Ван-Гоге, жизнь которого была сплошной нескончаемой пыткой? Что знаешь ты о Тассо, бродившем в слезах по самым глухим улицам на окраине Рима в день, когда наконец вся Италия признала его своим первым поэтом? Что знаешь ты о Галуа, покончившем жизнь самоубийством? Что ты знаешь о Кеплере, Паскале, Ньютоне, Руссо, Шопенгауэре, Бетховене, о всех гениях, каждый из которых молча унес в могилу ту или иную трагедию своей жизни? А что ты знаешь об их любви к людям? – голос Наркеса дрогнул и стал тихим. – Что ты знаешь о гигантском их любвеобильном сердце, способном вместить в себя всю вселенную? Задумывался ли ты когда-нибудь, что заставляет их, несмотря ни на какие жертвы, совершать подвиг своей жизни? Если ты думаешь, что главной побудительной причиной является слава, ты глубоко ошибаешься. Слава может иметь довлеющее значение только для людей мелких и корыстных, не способных на большое историческое дело. Великий человек обращается с ней, как мужчина с потаскухой. Только в изнурительном труде, когда любой ценой, несмотря ни на какие муки, хочешь донести до человечества какую-либо великую истину, начинаешь понимать, как дешево то, что люди, обожествляя, называют славой. Каждый из гениев осознает уникальность своего открытия и потому прилагает все силы, чтобы сделать его достоянием всех. Но даже среди великих открытий встречается иногда открытие слишком грандиозное, являющееся более масштабным и всеобъемлющим по отношению к другим. Человек, совершающий его, стремится любой, даже самой крайней ценой – ценой своей жизни – донести его до человечества. И тогда рождается великая любовь к людям, такая, как у Жанны д'Арк. Мало сказать, что она не ищет никогда для себя выгоды. Стремление совершить подвиг для людей, будучи обделенным даже самым необходимым, составляет ее единственное содержание. И такая любовь к людям способна совершить самое невероятное, самое неслыханное чудо.
В школе я получил сильнейшее умственное переутомление. На почве непостижимо изнурительного труда, когда в течение долгих лет я не знал ни отдыха, ни передышки, оно прогрессировало и сковывало мои способности. Я болел тринадцать лет. На всем этом неимоверно тяжелом пути я был чудовищно одинок. Я далек от мысли, что мои способности вызывали в ком-то зависть и потому мне преднамеренно никогда не помогали, надеясь, что, не выдержав грандиозной ноши, я пойду ко дну вместе со своей проблемой гениальности, оставив поле науки всем второстепенным и третьестепенным талантам. Были и такие среди моих соплеменников. Но главной причиной было непостижимое, феноменальнейшее равнодушие к судьбе человека, работавшего над величайшим открытием.
Я знал, что буду самой большой славой моего народа в области науки за все прошедшие и на все его будущие времена, ибо самых больших людей каждой нации нельзя превзойти представителям ни одного ее последующего поколения. Но я знал также, что при всем при этом я не нужен ни одному своему соплеменнику и ни одному современнику, естественно, пока не совершил своих открытий. За долгие годы я обращался с просьбой помочь мне к нескольким крупнейшим ученым. Каждому из них я обещал совершить чудо в мировой науке. Никто из тех, кого я просил, не помог мне. И тогда случилось самое страшное – я потерял веру в людей, во всех людей. И в тех, кто писал или говорил высокие слова, и в тех, кто просто ходил молча. Но самое странное – ты, наверное, не поймешь меня – я любил этих людей, которые были бесконечно равнодушны ко мне, к моей судьбе, к моей проблеме гениальности. И чем тяжелее мне было, тем больше я любил этих людей и тем сильнее хотелось мне совершить столь нужное для них открытие. Я знал, как нужно это открытие моим современникам, всем будущим поколениям земли, и прилагал все силы, чтобы спасти его для людей. И мог ли я после всего этого не любить их? Долгие годы, погибая от болезни, я часто говорил себе: «Чего я не сделаю для людей?» И каждый раз после этих слов находил в себе новые, казалось бы, последние силы. Но и в эти несравнимые ни с чем по своим страданиям и лишениям годы, постоянно балансируя на краю пропасти и находясь на волоске от смерти, предугадывая свое будущее чудовищной своей интуицией, я знал, что степень противодействия мне, равно как и степень участия в моей судьбе, останутся в истории, и это, как ни странно, было единственным моим утешением. Другого утешения у меня не было. Так я и жил.
Для всех людей была мирная, спокойная жизнь, а для меня шла война, война за самые передовые идеи науки. В этой величайшей битве, в которую когда-либо вступал человек, я должен был победить любой ценой. Даже если бы это была пиррова победа. Я должен был выполнить свой долг перед страной, перед человечеством. И только после всего этого перед родным казахским народом, который породил меня, и перед своим родом, который из века в век собирал все самые дорогие и хрупкие качества, чтобы передать их мне одному, надеясь, что я донесу их эстафету до всех людей. И я был обязан выполнить последнюю волю всех этих ушедших поколений.
Напрягая последние силы в борьбе с болезнью и стараясь во что бы то ни стало спасти свое открытие, я часто думал о миллионах юношей, которые были младше меня, и о миллионах моих ровесников, павших в Великой Отечественной войне. «Ведь это же было, – говорил я самому себе. – Ведь это же правда. Ведь это же их мужеством и героизмом, это же их жизнями была спасена моя великая Родина, была спасена цивилизация и сегодняшняя жизнь нашей планеты. Чем ты лучше их? – говорил я себе. – Умри, но так же, как и миллионы тех твоих великих ровесников, выполни свой долг до конца – спаси свое открытие для людей, В этом твой высший и последний воинский долг, ибо всю жизнь, находясь на самом передовом рубеже науки, ты был хорошим солдатом и хорошим бойцом.
Но настал наконец день, когда даже и крайние титанические усилия уже не помогали мне. Больной, не в силах прокормить семью, одинокий, я погибал среди полного равнодушия окружавших меня людей. И тогда я взмолился: «О боже, помоги мне совершить открытие для людей и после него убей меня, о боже!» – плакал я. Долго плакал я в тот день. И тут совершилось удивительное. То ли от сильнейшего душевного волнения, то ли по другой какой-нибудь причине, в моем мозге родилась вторая фраза книги, которую я из-за болезни не мог найти долгие годы. Дни и ночи я работал над ней в течение нескольких месяцев. Так родилась книга «Биохимическая индивидуальность гения», один из величайших, как теперь говорят, научных трактатов человечества. Так и только так могла быть написана эта книга. После ее выхода первый руководитель республики оценил мои способности и помог мне в творческой моей судьбе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33