Во всяком случае, дело Даути продолжало глубоко волновать генерала и после казни.
Прошло шесть недель, и вот 11 августа все команды получили приказ собраться к палатке генерала, так как он имеет сказать нечто важное. Он стал у открытого входа в палатку так, чтобы всем было его видно и слышно. С одной стороны от него стоял капитан Винтер, с другой — капитан Томас. Слуга генерала принес ему большую записную книгу. Тогда судовой священник приготовился сказать проповедь.
— Нет, полегче, мистер Флетчер, — перебил его генерал, — проповедь сегодня буду говорить я, хоть я и не мастер на это. Ну, вся ли команда собралась или нет?
Ответили, что собрались все. Тогда велено было, чтобы все поделились по своим судам и каждая команда стояла порознь. Приказ был исполнен.
— Ну, господа, я очень плохой оратор. Не готовился я быть ученым. Но что я скажу, то всякий пусть зарубит себе на носу и запишет, потому что за каждое свое слово я готов дать ответ в Англии, хоть самой королеве. Да все это у меня уж вот здесь записано. (Неизвестно, было ли это действительно записано в тетради, которая была перед ним, но таковы были его слова, очень точно здесь передаваемые). Так вот, господа, мы здесь очень далеки от родины и друзей, враги окружают нас со всех сторон; стало быть, не приходится дешево ценить человека, человека здесь и за десять тысяч фунтов не купишь. Значит, нам всякие бунты и разногласия, которые среди нас проявились, надо оставить. Клянусь богом, я как помешанный становлюсь, если только подумаю о них. Я требую, чтобы этого не было; я требую, чтобы джентельмены с матросами и матросы с джентельменами были друзьями. Я хотел бы знать имя того, кто здесь отказался бы своими руками взяться за канаты, но я знаю, такого здесь нет. Покажем же, что мы все заодно, не дадим неприятелю случая радоваться развалу и разброду среди нас. Джентельмены необходимы в плавании для управления, поэтому я и взял их с собой, да и другая еще цель при этом у меня была. Но и без матросов не могу обойтись, хоть и знаю, что это самый завистливый народ на свете и беспокойный, коли не держать в узде. Потом вот что еще: ежели кто здесь хочет домой вернуться, пусть скажет мне. Вот «Златоцвет», могу обойтись без него, отдать тому, кто хочет домой; дам столько, сколько могу. Только помните, чтобы это было на самом деле домой, а то, коли встречу на своем пути, пущу ко дну! До завтра хватит времени обдумать, но клянусь, что говорю с вами начистоту.
Раздались голоса, что никто возвращаться не хочет, все хотят разделить его участь,
— Ну, ладно, отправились вы в плавание по доброй воле или нет? Все ответили, что по доброй воле.
— А от кого ожидаете получить ваше жалованье?
— От вас, — раздалось в ответ.
— Ну, что же; что скажете: хотите получить жалованье сейчас или доверяете мне?
— Доверяем, — раздалось по командам. Несколько голосов прибавили:
— Мы и не знаем, сколько жалованья спрашивать.
Тогда генерал приказал баталеру с «Елизаветы» немедленно сдать ключи, что тот и исполнил. Затем, повернувшись в сторону командиров отдельных судов, он сказал:
— Освобождаю офицеров от всех их обязанностей.
— Что вас побудило сместить нас? — спросили капитаны Винтер и Томас.
— Приведите мне резоны, по которым я не должен был бы так поступить, — ответил генерал.
Затем, приказав всем молчать, он рассказал следующее:
— Ее величество королева из всех людей на свете пуще всего запретила мне рассказывать о целях плавания лорду Берлею, а вы знаете, как Даути сам признался, что он выдал министру планы путешествия. Теперь, господа, даю слово джентельмена, больше казней не будет, больше не подниму руку ни на кого, хотя есть здесь такие, которые ее заслужили.
При этих словах он указал на Уоррола, который тут же бросился к его ногам и просил пощады.
— Ладно, ладно, Уоррол, — сказал генерал, — мы еще потолкуем об этом после.
Потом он обвинил некоего Джона Олдея в дурных поступках против него, но не стал распространяться, прибавив:
— Потолкуем об этом один на один после обеда. Тут есть люди, которые не зная, как иначе повредить мне, распространяют слухи о разных частных лицах, которые будто бы снарядили это путешествие. Вот как было на самом деле. Лорд Эссекс писал обо мне министру Уолсингэму как о человеке, годном для борьбы с испанцами. Уолсингэм приходил беседовать со мною и говорил, что королева, оскорбленная Филиппом Испанским, хотела бы ему отомстить. Он показал мне план действий, прося под ним подписаться, но я отказался от подписки, потому что бог может отозвать ее величество к себе, а ее наследник вдруг заключит союз с королем испанским, и тогда моя подпись будет меня же и уличать. Вскоре королева потребовала меня к себе, и вот приблизительно ее слова: «Дрейк, мне бы хотелось отомстить королю испанскому за разные его обиды. Ты единственный человек, который может это сделать». Я ответил государыне, что в Испании тут делать нечего и что единственное средство досадить испанцу — Индия. Затем генерал показал нам запись королевы на пай в тысячу крон и привел ее слова, что, если кто-нибудь из ее подданных даст знать о затеваемой экспедиции королю испанскому, тому не сносить головы.
— И вот, господа, подумайте о том, что мы сделали. Мы поссорили трех могущественных государей: ее величество с королями испанским и португальским. Если наше плавание не завершится большой удачей, мы станем посмешищем для врагов, которые будут торжествовать, а на лице нашей родины мы будем вечным пятном. Другой раз подобной попытки уже нельзя будет предпринять.
Затем генерал восстановил всех разжалованных в их прежних правах и сказал, что все будут удовлетворены, хотя бы ему пришлось продать для этого последнюю рубашку.
— Я имею хорошие основания обещать это, потому что кое-что есть у меня у самого в Англии, а кроме того, у меня в этом путешествии паев столько, сколько у любых трех участников, вместе взятых. Если же мне не суждено вернуться, то всем заплатит королева, которой мы все вместе служим. Если бы вы сказали, что вы служите мне, я бы вас не поблагодарил, потому что вы служите только ее величеству.
Пожелав затем всем быть друзьями, генерал приказал всем разойтись и вернуться к своим делам.
Теперь пора вернуться к прерванному рассказу о путешествии.
17 августа мы покинули залив Юлиана, на берегах которого прожили в палатках около двух месяцев. Наша флотилия теперь уменьшилась. Генерал давно уже тяготился слишком большим количеством судов, которое затрудняло путешествие, требовало лишних забот, распыляло команду, делало эскадру менее подвижной, а главное — заставляло тратить много времени на поиски судов, которые много раз во время бурь или туманов отделялись от остальной флотилии и пропадали на несколько дней. «Лебедь» был разрушен еще в конце мая: были сняты снасти и все железные части, а остов сожжен. Теперь той же участи подверглось португальское призовое судно «Мэри». У нас остались три корабля, не считая несколько галер для удобства сообщения между собой и с берегом: «Елизавета», «Златоцвет» и адмиральское судно «Пеликан», теперь переименованное в «Золотую Лань».
20 августа завиднелся мыс, который лежит перед входом в Магелланов пролив и который испанцы прозвали Девичьим. Волны, разбиваемые об его высокие и крутые серые утесы, казались нам струями, которые выпускают киты. Проходя мимо мыса, генерал отдал приказ всем судам спустить марсель в честь нашей девственной королевы.
Мы вошли в пролив и шли в виду обоих берегов, которые постепенно приближались к нам. В самом узком месте ширина пролива — всего мили три. Прежде считалось, что течение здесь идет в направлении с востока на запад, но мы убедились, что и тут налицо обычные приливы и отливы и что разница уровня между ними — около пяти сажен. Мы продвигались вперед медленно и с немалыми затруднениями. Пролив очень извилист, приходилось часто менять направление. Кроме того, с ледяных вершин окружающих гор дуют сильные и холодные ветры. Казалось, будто каждая гора имеет свой особый ветер: то он был нам благоприятен и гнал быстро вперед, то дул с левого борта, то — с правого, то относил за один час дальше назад, чем сколько мы успевали пройти за несколько часов. Иногда эти ветры смешивались и одновременно падали на море с такой силой, что образовывались смерчи, которые низвергались ливнями. Кроме того, море так глубоко там, что не было возможности бросить якорь, хотя бы дело шло о жизни или смерти. Магеллан говорил, что в проливе много удобных гаваней. Это верно, но, чтобы пользоваться ими, надо бы целые корабли загружать не чем иным, как якорями и канатом.
Милях в ста от входа мы увидели три острова, из которых один назвали островом Варфоломея, так как это было в Варфоломеев день, 24 августа; другой — островом Елизаветы, в честь нашей королевы, а третий — островом Георгия, в честь нашей родины. Мы нашли на этих островах изобилие пингвинов, которых Магеллан назвал гусями. Это странная птица, которая летать не может и передвигается так прямо, что издали мы приняли их стаю за кучу детей. Для птиц такого размера они обладают большой силой: наши матросы совали палки в их норки, чтобы их оттуда выгнать, и они так крепко хватали эти палки клювом, что матросам приходилось напрягать всю свою силу, чтобы вытащить их. Благодаря их неуклюжести и медленному движению за один день их набили не меньше трех тысяч.
Туземцы ведут в этой местности кочевой образ жизни, от непогоды укрываются в жалких шалашах вроде беседок, которые можно видеть в наших садах в Англии. Но для грубых дикарей их утварь казалась нам очень искусно и даже изящно сработанной. Их челноки сделаны из коры, не просмолены и не проконопачены, а только сшиты по швам полосками тюленьей кожи, но так аккуратно и плотно, что не дают течи. Из коры же сделаны и их чашки и ведра. Ножи, при помощи которых они вырезают и вытачивают эти предметы обихода, сделаны из громадных раковин. Отломив края их, они отшлифовывают на камне до тех пор, пока ножи не приобретают нужную остроту. Мы сами испытали, что этими ножами можно резать самое твердое дерево и даже кость.
III. ВДОЛЬ ЗАПАДНЫХ БЕРЕГОВ АМЕРИКИ
С большими трудностями, пробираясь по почти неизведанному пути среди множества островов, наконец, 6 сентября мы выбрались в Южное море, так называемое Mare del Zur. Хотя по времени зима должна была быть уже на исходе, тем не менее генерал решил спешить к северу, к экватору, так как люди сильно страдали от холода, здоровье многих пошатнулось и можно было опасаться болезней. Но пришлось испытать на себе справедливость пословицы: «Человек предполагает, а бог располагает». Не успели мы выйти в море (иными называемое Тихим, а для нас оказавшееся Бешеным), как началась такая неистовая буря, какой мы еще не испытали. Она началась ночью, а когда наступило утро, мы не увидели солнечного света, а ночью ни луны, ни звезд, и эти потемки продолжались целых пятьдесят два дня, пока длилась буря. Все, казалось, объединилось против нас: и небо, и земля, и море, и ветры. Корабль наш то подкидывало, как игрушку, на самую верхушку гигантских водяных гор, то с такой же стремительностью мы низвергались в бездну, казалось, на самое дно моря, которое вдруг перед нами раскрывалось. Невдалеке были видны по временам горы, и они вызывали ужас, потому что ветер гнал нас к ним, на верную гибель, потом они скрывались из глаз. Наши якоря, как вероломные друзья в минуту опасности, не хотели служить нам. Словно в ужасе содрогаясь, скрывались они в пучине, оставляя нас на произвол гигантских валов, бросавших корабль из стороны в сторону, точно мячик под ударами ракет. О спасении думалось мало, ибо поистине казалось более вероятным, что ветер раскроит эти горные громады от верхушки до основания и швырнет их в море, чем искусство человека спасет хотя бы одну из человеческих жизней. Наконец, к довершению горя, мы потеряли из виду наших товарищей. Сначала исчез «Златоцвет». В эту ночь вахтенные на адмиральском корабле, казалось, слышали чьи-то издалека донесшиеся крики. Но не хотелось думать о гибели; мы надеялись, что еще свидимся с товарищами у берегов Перу, около тридцатого градуса, где генерал назначил сбор эскадры на случай, если бы корабли были разлучены бурей. Позже, в середине этой ужасной, восьминедельной муки, исчезла и «Елизавета». Как выяснилось уже потом, в Англии, многие на этом вице-адмиральском корабле мечтали о возвращении домой. Когда судьба занесла их снова в Магелланов пролив, из которого они месяц назад вышли, они благополучно совершили обратный путь по старым следам.
Буря продолжалась до 28 октября, причем за эти пятьдесят два дня выдались только два дня передышки. И вдруг все точно рукой сняло: горы приняли благосклонный вид, небеса улыбались, море было послушно, но люди были измучены и нуждались в отдыхе. Мы не только не продвинулись вперед за эти два месяца, но были отнесены бурей на юг на целых пять градусов. Наш генерал истолковал это как особую милость провидения, которая дала ему возможность исследовать и ту часть страны, что находится к югу от пролива и которую португальцы не исследовали, назвав Terra Incognita. Это не материк, как полагали спутники Магеллана, а ряд больших и малых островков, за которыми лежит беспредельное море. На южном берегу самого южного из островов мы водрузили большой камень, на котором вырезали имя родины, нашей королевы и дату. И островам генерал дал одно общее имя — Елизаветинских.
30 октября мы подняли паруса и продолжали путь на север, на соединение с отбившимися кораблями нашей эскадры. Была полная весна, ночь продолжалась всего два часа, погода благоприятствовала нам, и плавание вдоль берегов не представляло никаких затруднений. 25 ноября мы подошли к острову, который испанцы назвали Mucho, то есть Большим, и бросили здесь якорь. Остров оказался очень плодородным: много картофеля, маиса, из которого здесь делают хлеб; мы видели много овец и всякого скота; кроме того, говорят, остров очень богат золотом. Население его — индейцы, бежавшие с материка от жестокости испанцев. Генерал хотел получить от них провианта и воды и с этой целью в первый же вечер съехал на берег и был дружелюбно принят ими. Нам принесли двух жирных баранов, кур, а что касается воды, то знаками дали нам понять, что завтра утром, по восходе солнца, укажут нам источник ее.
На следующее утро генерал с отборными молодцами сам в одиннадцать снова был на берегу. Все были вооружены, как и тогда около гавани Юлиана; у всех были мечи и щиты, но не было луков. Никто не ждал беды, так как туземцы проявляли дружелюбие, но беда тем не менее ждала. По обе стороны маленькой бухточки, где пристала шлюпка, были густые заросли тростника, в которых притаилось несколько сот индейцев, только поджидавших подходящей минуты. Другие встретили белых гостей с тем, чтобы якобы провести их к источнику воды. Генерал приказал двум матросам пойти с бочонками за водой. Не успели они пройти и полпути, как сопровождавшие их индейцы схватили их и куда-то поволокли. В то же время на оставшихся в шлюпке полетел целый град стрел со всех сторон; спрятавшиеся таким тесным кольцом окружили шлюпку, что могли целиться на выбор в любую часть тела. Наши матросы нашли мало помощи в своих щитах. Все были переранены: в ком торчало две, в ком — три, и пять, и десять, а в одном несчастном — даже двадцать одна стрела; кто был ранен в лицо, кто — в горло, в спину, в живот. Сам генерал был ранен в лицо, под правый глаз, и тяжело в голову. Никто бы не спасся, если бы одному матросу не удалось мечом перерезать веревку, за которую шлюпка была привязана к берегу. Стрелы посыпались и вслед удалявшимся, словно мошкара на солнце. Оба борта шлюпки изнутри и снаружи были истыканы стрелами вплотную, так что с корабля издали по одному этому могли судить, что делалось с людьми. Их окровавленный вид вызвал общий ужас. На горе главный врач наш умер, другой был на вице-адмиральском судне; у нас оставался только помощник, еще юноша, у которого было гораздо больше доброго желания, чем искусства. И тем не менее все потом, за исключением одного, выздоровели.
Но теперь надо было думать о двух несчастных, оставшихся на берегу. Со всей поспешностью снарядили свежую команду, но помочь не было никакой возможности. Когда шлюпка приблизилась к берегу, там была громадная толпа, тысячи в две человек, с головы до ног вооруженных. Бросались в глаза блестевшие на солнце серебряные наконечники копий и стрел. Наши несчастные, крепко связанные, лежали на земле, а дикари, взявшись за руки, с песнями, и пляской водили кругом хоровод. Мучители срезали с них ножами куски мяса и подбрасывали в воздух; плясавшие подхватывали упавшие куски и пожирали их, словно собаки. Уже дошли до костей, но жизнь в них еще теплилась. Наши матросы дали по дикарям несколько залпов, которые не причинили им вреда, потому что каждый раз они успевали ничком упасть на землю и потом снова принимались за свое дело, совершенно озверелые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12
Прошло шесть недель, и вот 11 августа все команды получили приказ собраться к палатке генерала, так как он имеет сказать нечто важное. Он стал у открытого входа в палатку так, чтобы всем было его видно и слышно. С одной стороны от него стоял капитан Винтер, с другой — капитан Томас. Слуга генерала принес ему большую записную книгу. Тогда судовой священник приготовился сказать проповедь.
— Нет, полегче, мистер Флетчер, — перебил его генерал, — проповедь сегодня буду говорить я, хоть я и не мастер на это. Ну, вся ли команда собралась или нет?
Ответили, что собрались все. Тогда велено было, чтобы все поделились по своим судам и каждая команда стояла порознь. Приказ был исполнен.
— Ну, господа, я очень плохой оратор. Не готовился я быть ученым. Но что я скажу, то всякий пусть зарубит себе на носу и запишет, потому что за каждое свое слово я готов дать ответ в Англии, хоть самой королеве. Да все это у меня уж вот здесь записано. (Неизвестно, было ли это действительно записано в тетради, которая была перед ним, но таковы были его слова, очень точно здесь передаваемые). Так вот, господа, мы здесь очень далеки от родины и друзей, враги окружают нас со всех сторон; стало быть, не приходится дешево ценить человека, человека здесь и за десять тысяч фунтов не купишь. Значит, нам всякие бунты и разногласия, которые среди нас проявились, надо оставить. Клянусь богом, я как помешанный становлюсь, если только подумаю о них. Я требую, чтобы этого не было; я требую, чтобы джентельмены с матросами и матросы с джентельменами были друзьями. Я хотел бы знать имя того, кто здесь отказался бы своими руками взяться за канаты, но я знаю, такого здесь нет. Покажем же, что мы все заодно, не дадим неприятелю случая радоваться развалу и разброду среди нас. Джентельмены необходимы в плавании для управления, поэтому я и взял их с собой, да и другая еще цель при этом у меня была. Но и без матросов не могу обойтись, хоть и знаю, что это самый завистливый народ на свете и беспокойный, коли не держать в узде. Потом вот что еще: ежели кто здесь хочет домой вернуться, пусть скажет мне. Вот «Златоцвет», могу обойтись без него, отдать тому, кто хочет домой; дам столько, сколько могу. Только помните, чтобы это было на самом деле домой, а то, коли встречу на своем пути, пущу ко дну! До завтра хватит времени обдумать, но клянусь, что говорю с вами начистоту.
Раздались голоса, что никто возвращаться не хочет, все хотят разделить его участь,
— Ну, ладно, отправились вы в плавание по доброй воле или нет? Все ответили, что по доброй воле.
— А от кого ожидаете получить ваше жалованье?
— От вас, — раздалось в ответ.
— Ну, что же; что скажете: хотите получить жалованье сейчас или доверяете мне?
— Доверяем, — раздалось по командам. Несколько голосов прибавили:
— Мы и не знаем, сколько жалованья спрашивать.
Тогда генерал приказал баталеру с «Елизаветы» немедленно сдать ключи, что тот и исполнил. Затем, повернувшись в сторону командиров отдельных судов, он сказал:
— Освобождаю офицеров от всех их обязанностей.
— Что вас побудило сместить нас? — спросили капитаны Винтер и Томас.
— Приведите мне резоны, по которым я не должен был бы так поступить, — ответил генерал.
Затем, приказав всем молчать, он рассказал следующее:
— Ее величество королева из всех людей на свете пуще всего запретила мне рассказывать о целях плавания лорду Берлею, а вы знаете, как Даути сам признался, что он выдал министру планы путешествия. Теперь, господа, даю слово джентельмена, больше казней не будет, больше не подниму руку ни на кого, хотя есть здесь такие, которые ее заслужили.
При этих словах он указал на Уоррола, который тут же бросился к его ногам и просил пощады.
— Ладно, ладно, Уоррол, — сказал генерал, — мы еще потолкуем об этом после.
Потом он обвинил некоего Джона Олдея в дурных поступках против него, но не стал распространяться, прибавив:
— Потолкуем об этом один на один после обеда. Тут есть люди, которые не зная, как иначе повредить мне, распространяют слухи о разных частных лицах, которые будто бы снарядили это путешествие. Вот как было на самом деле. Лорд Эссекс писал обо мне министру Уолсингэму как о человеке, годном для борьбы с испанцами. Уолсингэм приходил беседовать со мною и говорил, что королева, оскорбленная Филиппом Испанским, хотела бы ему отомстить. Он показал мне план действий, прося под ним подписаться, но я отказался от подписки, потому что бог может отозвать ее величество к себе, а ее наследник вдруг заключит союз с королем испанским, и тогда моя подпись будет меня же и уличать. Вскоре королева потребовала меня к себе, и вот приблизительно ее слова: «Дрейк, мне бы хотелось отомстить королю испанскому за разные его обиды. Ты единственный человек, который может это сделать». Я ответил государыне, что в Испании тут делать нечего и что единственное средство досадить испанцу — Индия. Затем генерал показал нам запись королевы на пай в тысячу крон и привел ее слова, что, если кто-нибудь из ее подданных даст знать о затеваемой экспедиции королю испанскому, тому не сносить головы.
— И вот, господа, подумайте о том, что мы сделали. Мы поссорили трех могущественных государей: ее величество с королями испанским и португальским. Если наше плавание не завершится большой удачей, мы станем посмешищем для врагов, которые будут торжествовать, а на лице нашей родины мы будем вечным пятном. Другой раз подобной попытки уже нельзя будет предпринять.
Затем генерал восстановил всех разжалованных в их прежних правах и сказал, что все будут удовлетворены, хотя бы ему пришлось продать для этого последнюю рубашку.
— Я имею хорошие основания обещать это, потому что кое-что есть у меня у самого в Англии, а кроме того, у меня в этом путешествии паев столько, сколько у любых трех участников, вместе взятых. Если же мне не суждено вернуться, то всем заплатит королева, которой мы все вместе служим. Если бы вы сказали, что вы служите мне, я бы вас не поблагодарил, потому что вы служите только ее величеству.
Пожелав затем всем быть друзьями, генерал приказал всем разойтись и вернуться к своим делам.
Теперь пора вернуться к прерванному рассказу о путешествии.
17 августа мы покинули залив Юлиана, на берегах которого прожили в палатках около двух месяцев. Наша флотилия теперь уменьшилась. Генерал давно уже тяготился слишком большим количеством судов, которое затрудняло путешествие, требовало лишних забот, распыляло команду, делало эскадру менее подвижной, а главное — заставляло тратить много времени на поиски судов, которые много раз во время бурь или туманов отделялись от остальной флотилии и пропадали на несколько дней. «Лебедь» был разрушен еще в конце мая: были сняты снасти и все железные части, а остов сожжен. Теперь той же участи подверглось португальское призовое судно «Мэри». У нас остались три корабля, не считая несколько галер для удобства сообщения между собой и с берегом: «Елизавета», «Златоцвет» и адмиральское судно «Пеликан», теперь переименованное в «Золотую Лань».
20 августа завиднелся мыс, который лежит перед входом в Магелланов пролив и который испанцы прозвали Девичьим. Волны, разбиваемые об его высокие и крутые серые утесы, казались нам струями, которые выпускают киты. Проходя мимо мыса, генерал отдал приказ всем судам спустить марсель в честь нашей девственной королевы.
Мы вошли в пролив и шли в виду обоих берегов, которые постепенно приближались к нам. В самом узком месте ширина пролива — всего мили три. Прежде считалось, что течение здесь идет в направлении с востока на запад, но мы убедились, что и тут налицо обычные приливы и отливы и что разница уровня между ними — около пяти сажен. Мы продвигались вперед медленно и с немалыми затруднениями. Пролив очень извилист, приходилось часто менять направление. Кроме того, с ледяных вершин окружающих гор дуют сильные и холодные ветры. Казалось, будто каждая гора имеет свой особый ветер: то он был нам благоприятен и гнал быстро вперед, то дул с левого борта, то — с правого, то относил за один час дальше назад, чем сколько мы успевали пройти за несколько часов. Иногда эти ветры смешивались и одновременно падали на море с такой силой, что образовывались смерчи, которые низвергались ливнями. Кроме того, море так глубоко там, что не было возможности бросить якорь, хотя бы дело шло о жизни или смерти. Магеллан говорил, что в проливе много удобных гаваней. Это верно, но, чтобы пользоваться ими, надо бы целые корабли загружать не чем иным, как якорями и канатом.
Милях в ста от входа мы увидели три острова, из которых один назвали островом Варфоломея, так как это было в Варфоломеев день, 24 августа; другой — островом Елизаветы, в честь нашей королевы, а третий — островом Георгия, в честь нашей родины. Мы нашли на этих островах изобилие пингвинов, которых Магеллан назвал гусями. Это странная птица, которая летать не может и передвигается так прямо, что издали мы приняли их стаю за кучу детей. Для птиц такого размера они обладают большой силой: наши матросы совали палки в их норки, чтобы их оттуда выгнать, и они так крепко хватали эти палки клювом, что матросам приходилось напрягать всю свою силу, чтобы вытащить их. Благодаря их неуклюжести и медленному движению за один день их набили не меньше трех тысяч.
Туземцы ведут в этой местности кочевой образ жизни, от непогоды укрываются в жалких шалашах вроде беседок, которые можно видеть в наших садах в Англии. Но для грубых дикарей их утварь казалась нам очень искусно и даже изящно сработанной. Их челноки сделаны из коры, не просмолены и не проконопачены, а только сшиты по швам полосками тюленьей кожи, но так аккуратно и плотно, что не дают течи. Из коры же сделаны и их чашки и ведра. Ножи, при помощи которых они вырезают и вытачивают эти предметы обихода, сделаны из громадных раковин. Отломив края их, они отшлифовывают на камне до тех пор, пока ножи не приобретают нужную остроту. Мы сами испытали, что этими ножами можно резать самое твердое дерево и даже кость.
III. ВДОЛЬ ЗАПАДНЫХ БЕРЕГОВ АМЕРИКИ
С большими трудностями, пробираясь по почти неизведанному пути среди множества островов, наконец, 6 сентября мы выбрались в Южное море, так называемое Mare del Zur. Хотя по времени зима должна была быть уже на исходе, тем не менее генерал решил спешить к северу, к экватору, так как люди сильно страдали от холода, здоровье многих пошатнулось и можно было опасаться болезней. Но пришлось испытать на себе справедливость пословицы: «Человек предполагает, а бог располагает». Не успели мы выйти в море (иными называемое Тихим, а для нас оказавшееся Бешеным), как началась такая неистовая буря, какой мы еще не испытали. Она началась ночью, а когда наступило утро, мы не увидели солнечного света, а ночью ни луны, ни звезд, и эти потемки продолжались целых пятьдесят два дня, пока длилась буря. Все, казалось, объединилось против нас: и небо, и земля, и море, и ветры. Корабль наш то подкидывало, как игрушку, на самую верхушку гигантских водяных гор, то с такой же стремительностью мы низвергались в бездну, казалось, на самое дно моря, которое вдруг перед нами раскрывалось. Невдалеке были видны по временам горы, и они вызывали ужас, потому что ветер гнал нас к ним, на верную гибель, потом они скрывались из глаз. Наши якоря, как вероломные друзья в минуту опасности, не хотели служить нам. Словно в ужасе содрогаясь, скрывались они в пучине, оставляя нас на произвол гигантских валов, бросавших корабль из стороны в сторону, точно мячик под ударами ракет. О спасении думалось мало, ибо поистине казалось более вероятным, что ветер раскроит эти горные громады от верхушки до основания и швырнет их в море, чем искусство человека спасет хотя бы одну из человеческих жизней. Наконец, к довершению горя, мы потеряли из виду наших товарищей. Сначала исчез «Златоцвет». В эту ночь вахтенные на адмиральском корабле, казалось, слышали чьи-то издалека донесшиеся крики. Но не хотелось думать о гибели; мы надеялись, что еще свидимся с товарищами у берегов Перу, около тридцатого градуса, где генерал назначил сбор эскадры на случай, если бы корабли были разлучены бурей. Позже, в середине этой ужасной, восьминедельной муки, исчезла и «Елизавета». Как выяснилось уже потом, в Англии, многие на этом вице-адмиральском корабле мечтали о возвращении домой. Когда судьба занесла их снова в Магелланов пролив, из которого они месяц назад вышли, они благополучно совершили обратный путь по старым следам.
Буря продолжалась до 28 октября, причем за эти пятьдесят два дня выдались только два дня передышки. И вдруг все точно рукой сняло: горы приняли благосклонный вид, небеса улыбались, море было послушно, но люди были измучены и нуждались в отдыхе. Мы не только не продвинулись вперед за эти два месяца, но были отнесены бурей на юг на целых пять градусов. Наш генерал истолковал это как особую милость провидения, которая дала ему возможность исследовать и ту часть страны, что находится к югу от пролива и которую португальцы не исследовали, назвав Terra Incognita. Это не материк, как полагали спутники Магеллана, а ряд больших и малых островков, за которыми лежит беспредельное море. На южном берегу самого южного из островов мы водрузили большой камень, на котором вырезали имя родины, нашей королевы и дату. И островам генерал дал одно общее имя — Елизаветинских.
30 октября мы подняли паруса и продолжали путь на север, на соединение с отбившимися кораблями нашей эскадры. Была полная весна, ночь продолжалась всего два часа, погода благоприятствовала нам, и плавание вдоль берегов не представляло никаких затруднений. 25 ноября мы подошли к острову, который испанцы назвали Mucho, то есть Большим, и бросили здесь якорь. Остров оказался очень плодородным: много картофеля, маиса, из которого здесь делают хлеб; мы видели много овец и всякого скота; кроме того, говорят, остров очень богат золотом. Население его — индейцы, бежавшие с материка от жестокости испанцев. Генерал хотел получить от них провианта и воды и с этой целью в первый же вечер съехал на берег и был дружелюбно принят ими. Нам принесли двух жирных баранов, кур, а что касается воды, то знаками дали нам понять, что завтра утром, по восходе солнца, укажут нам источник ее.
На следующее утро генерал с отборными молодцами сам в одиннадцать снова был на берегу. Все были вооружены, как и тогда около гавани Юлиана; у всех были мечи и щиты, но не было луков. Никто не ждал беды, так как туземцы проявляли дружелюбие, но беда тем не менее ждала. По обе стороны маленькой бухточки, где пристала шлюпка, были густые заросли тростника, в которых притаилось несколько сот индейцев, только поджидавших подходящей минуты. Другие встретили белых гостей с тем, чтобы якобы провести их к источнику воды. Генерал приказал двум матросам пойти с бочонками за водой. Не успели они пройти и полпути, как сопровождавшие их индейцы схватили их и куда-то поволокли. В то же время на оставшихся в шлюпке полетел целый град стрел со всех сторон; спрятавшиеся таким тесным кольцом окружили шлюпку, что могли целиться на выбор в любую часть тела. Наши матросы нашли мало помощи в своих щитах. Все были переранены: в ком торчало две, в ком — три, и пять, и десять, а в одном несчастном — даже двадцать одна стрела; кто был ранен в лицо, кто — в горло, в спину, в живот. Сам генерал был ранен в лицо, под правый глаз, и тяжело в голову. Никто бы не спасся, если бы одному матросу не удалось мечом перерезать веревку, за которую шлюпка была привязана к берегу. Стрелы посыпались и вслед удалявшимся, словно мошкара на солнце. Оба борта шлюпки изнутри и снаружи были истыканы стрелами вплотную, так что с корабля издали по одному этому могли судить, что делалось с людьми. Их окровавленный вид вызвал общий ужас. На горе главный врач наш умер, другой был на вице-адмиральском судне; у нас оставался только помощник, еще юноша, у которого было гораздо больше доброго желания, чем искусства. И тем не менее все потом, за исключением одного, выздоровели.
Но теперь надо было думать о двух несчастных, оставшихся на берегу. Со всей поспешностью снарядили свежую команду, но помочь не было никакой возможности. Когда шлюпка приблизилась к берегу, там была громадная толпа, тысячи в две человек, с головы до ног вооруженных. Бросались в глаза блестевшие на солнце серебряные наконечники копий и стрел. Наши несчастные, крепко связанные, лежали на земле, а дикари, взявшись за руки, с песнями, и пляской водили кругом хоровод. Мучители срезали с них ножами куски мяса и подбрасывали в воздух; плясавшие подхватывали упавшие куски и пожирали их, словно собаки. Уже дошли до костей, но жизнь в них еще теплилась. Наши матросы дали по дикарям несколько залпов, которые не причинили им вреда, потому что каждый раз они успевали ничком упасть на землю и потом снова принимались за свое дело, совершенно озверелые.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12