Но Патронев к ней не явился.
ГЛАВА XVII
На следующую ночь, примерно около часа, Владимир Патронев был задержан на даче Ангела Борисова. Когда он, разбив окно, влез в дом, наш сотрудник вызвал по рации дежурную машину, и через четыре минуты дача была окружена. Подождали еще минут пятнадцать, чтобы Патронев оставил достаточно улик, свидетельствующих о характере его действий, а затем предложили ему поехать с нами. Все обошлось без каких-либо осложнений.
На первом допросе он заявил, что искал деньги, которые Ангел был ему должен и которые, как он полагал, спрятаны на даче. После очной ставки со Спиридоном Спасовым он признался во всем, что касалось золота. Его версия выглядела следующим образом.
Частые командировки Борисова за границу породили у них идею провозить золото, превращать его в валюту и класть деньги на счет в каком-нибудь иностранном банке. Когда соберется достаточно солидная сумма, они сами лично отбудут туда же и начнется райская жизнь… Патронев охотно рассказывал о своих махинациях, но это не относилось непосредственно к делу о самоубийстве, хотя мы и напали на маленькую, хорошо разрабатываемую шахту по добыче золота, закрытие которой могли считать своей заслугой…
Не дожидаясь вопросов, Патронев признался, что подпилил петли у крышки колодца, – думал, что у Борисова там тайник, но ничего не нашел. Во всяком случае никакой веревочки, к которой были бы привязаны принадлежавшие им сокровища. «Может, на дне что-то и лежит, – сказал он, – но чтобы спуститься в колодец, необходим водолазный костюм, а у меня его нет. Проверьте сами – вдруг найдете», – посоветовал он нам.
А искал он золото по той причине, что прошел год, как Ангел вывез первую партию золота, так что с тех пор у него, по всем данным, накопилось достаточно – тысяч на десять.
Допрашивали Патронева в моем кабинете. Донков стоял у двери. Троянский сел в сторонке у окна.
Патронев – бледный, невыспавшийся, с красными глазами – сидел напротив меня, лишь изредка поднимая голову. Говорил спокойно, как человек, давно все обдумавший. Но за внешним спокойствием чувствовалось внутреннее напряжение, что-то неврастеническое, будто он испытывал удовольствие от своего подробного рассказа, которым невольно обличал сам себя.
– Прежде, чем перейти к последней, самой важной части нашего разговора, – сказал я, – предлагаю вам откровенно рассказать нам все, что касается смерти Ангела Борисова. Вы ведь знаете, чистосердечное признание существенно повлияет на решение суда. Даю вам пять минут на размышление.
Патронев поднял голову, посмотрел на меня, провел рукой по волосам и, опустив ее, с сожалением произнес:
– Зачем ждать пять минут? Мне больше нечего сказать… Ничего, имеющего отношение к тому, что сделал с собой Ангел…
– Вы утверждаете, что Ангел Борисов покончил жизнь самоубийством?
Патронев с тревогой взглянул на меня, глаза его невольно сузились – он ощутил приближение опасности.
– Я не утверждаю, – сказал он. – Я только предполагаю.
– Вы сказали это с такой уверенностью. Какие у вас основания предполагать, что Ангел Борисов покончил с собой?
– Никаких, – не задумываясь ответил Патронев.
– Почему же вы тогда говорите о самоубийстве?
– Все так считают…
– Кто именно?
– Я звонил к нему на работу, и мне так сказали.
– На работу сообщили, что Ангел Борисов найден на даче мертвым.
– Тогда не знаю. Может, там неправильно поняли. Я вспомнил рассказ секретарши Конова.
Патронев говорил спокойно, несмотря на то, что три пары глаз наблюдали за ним. Зорко следили за малейшим его движением, голосом, взглядом, выражением лица.
– Вы не упомянули о том, что пришли к Спасову в гараж, чтобы встретиться с Борисовым, и что вы вместе уехали от него.
– Не говорил, но я этого не отрицаю.
– Почему же вы не упомянули об этом?
– Какое это имеет значение.
– Имеет. Вы последний человек, который видел Борисова перед смертью. Расскажите подробно, что произошло после того, как вы покинули гараж Спасова.
Тут Патронев начал хитрить, о чем свидетельствовали многочисленные, хотя и незаметные невнимательному глазу, подробности: он выпрямился, сел поустойчивей, подобрался и, помедлив, стал неторопливо рассказывать:
– Мы не договаривались с Ангелом о встрече. Я случайно узнал от Спиридона, что он приедет за машиной. Мне надо было поговорить с ним насчет золота. Он ждал, когда уточнят сроки его поездки в Швецию, и я хотел узнать, что у него нового… Об этом мы и говорили в машине. Он сказал, в семь у него свидание, и спросил, где меня высадить. Я сошел у стадиона. Больше мы с ним не виделись…
– В котором часу вы с ним расстались?
– Без пятнадцати семь.
– Судя по показаниям Спасова, вы уехали из гаража в шесть пятнадцать. Не позже, поскольку Борисов торопился. Езды на машине от гаража до стадиона минут пять – восемь, смотря по тому, сколько ждешь у светофора. А у вас получается вместо восьми минут – полчаса…
– Он ехал медленно.
– Вы не останавливались?
– Нет… Он медленно ехал, да и не могу же я помнить все с точностью до минуты.
– Что вам сказал Борисов?
– Что командировка намечена на первую половину декабря. Примерно на двенадцатое число, если будет получено подтверждение от фирмы.
– И никаких других вопросов не обсуждали?
– Не помню… Нет.
– Что вы делали, Патронев, после того, как расстались с Борисовым? Расскажите подробно.
– Пошел к приятелю, играл в карты.
– Точнее. Назовите адрес, имена, с какого до какого часа вы там были.
Патронев дал исчерпывающие сведения о трех партнерах по покеру – начали около восьми, кончили около двенадцати, – потом он на такси поехал домой.
– Такси вызвали по телефону?
– Нет, на улице поймал. После двенадцати в центре нетрудно найти такси.
– Номер машины помните? – Нет.
– Куда вы поехали?
– Домой.
– Вас кто-нибудь видел?
– Вряд ли… Никто, наверно. Поздно было. В лучшем случае соседи слышали, как я вернулся.
– Во сколько вы были дома?
– Около половины первого.
– Значит, у вас нет свидетелей, которые могли бы подтвердить, что вы после двенадцати ночи находились дома?
– Нет.
– Вскрытие показало, что смерть Борисова наступила между часом и половиной второго ночи. На это время у вас нет алиби.
Патронев, вздрогнув, растерянно посмотрел на меня, словно получил неожиданный удар. Именно такого эффекта я и хотел добиться своей репликой. Реакция у него была естественная – реакция растерянного и испуганного человека, не знающего, чем ему ответить на этот удар. Ничего более.
Я взглянул на Троянского. Он впился глазами в Патронева. Суровое лицо, проницательный взор, от которого не укроется никакая ложь.
Я сознательно перенес время смерти Борисова на два часа вперед. Патронев не желал говорить о том, что могло объяснить душевное состояние Ангела. А теперь ему поневоле приходилось выбирать: либо молчать и тем самым подтвердить обвинение в том, что он виновник смерти Борисова, либо откровенно признаться, что в их последнем разговоре могло послужить толчком для трагического решения Ангела.
Он быстро овладел собой. На лице его изобразилось огорчение. Осторожность и самообладание человека, чувствующего себя в безопасности, окончательно испарилось. За огорченно-обиженным выражением он не в силах был скрыть охватившего его страха. Если он не виноват в смерти Борисова, самообладание снова вернется к нему, но пока он потерял уверенность в себе: прямого обвинения в убийстве он не ожидал.
– Как вы понимаете, Патронев, следствию необходимо установить степень вашего участия в происшествии на даче. Вот почему еще раз предлагаю вам быть до конца откровенным и рассказать все от начала до конца, ничего не утаивая, – это в ваших интересах. Обо всем, что произошло между вами и Борисовым после того, как вы уехали из гаража.
Наступило продолжительное молчание. И тут Троянский сделал то, что может сделать лишь человек с его интуицией и опытом, тот, перед кем сотни раз сидел вот так другой человек, охваченный сомнениями и раздумьями о том, какой ему выбрать путь. Именно Троянский произнес решающие слова:
– Расскажите, Патронев, расскажите все подробно – поверьте, это для вас самое лучшее…
Суровый Троянский был сейчас мягок и заботлив, как отец родной… При других обстоятельствах можно было воспринять этот доброжелательный тон как насмешку, и я боялся, что так и будет, но, видно, Патронев чувствовал себя так, словно его врасплох застали голым. Еще несколько секунд напряженного молчания, и он сдался.
– Хорошо… Только это в двух словах не расскажешь…
И Патронев не спеша и, похоже, вполне откровенно рассказал историю, начавшуюся в августе в Созополе. Он участвовал в ней, не думая о последствиях, без угрызений совести, уверенный в том, что ему все позволено. Совместные валютные махинации – общее преступление – не сделали его осторожным. Наоборот, ему, цинику, это представлялось средством, которое надо использовать, чтобы подавить недовольство Борисова, который был оскорблен в своих отцовских чувствах. Все это кончилось последним памятным разговором в машине по дороге от гаража Спиридона Спасова к стадиону.
– Ангел категорически потребовал, чтобы я порвал с его дочерью. Сказал, что предупреждает меня в последний раз. Я ответил, как и раньше, что он не имеет права вмешиваться в ее жизнь, она уже совершеннолетняя и ей нужен мужчина… Если не я, будет другой. Можно привести тысячи примеров подобных связей, в них нет ничего ненормального. Ненормально его отношение к этому… Он точно не слышал меня. Я много раз говорил то же самое, но он жил как во сне и никак не мог проснуться. Это продолжалось месяцы. Я злился, считал это глупостью, тупостью. В конце концов каждый должен жить своей жизнью и не мешать другим. Так я ему и сказал. Тогда он ответил, что, наоборот, это я мешаю ему жить… Я виноват в том, что его бросила любимая женщина – эта Зорница. Тогда, признаюсь, я в бешенстве сказал ему то, чего, наверно, говорить не стоило. Я давно знаю Зорницу, а он считал, что я познакомился с ней только в Созополе… Вот я и сказал ему об этом тогда, в машине… С Зорницей я знаком… скажем, достаточно близко, и она была со мной совершенно откровенна. Когда Ангел уехал с дочерью в Ахтополь, Зорница жутко разозлилась, сказала мне, что девушка ревнует отца, и попросила меня сделать так, чтобы она от него отвязалась. Зорница хотела выйти замуж за Борисова, а дочь мешала… Я заявляю, что Зорница Стойнова попросила меня помочь ей разлучить дочь с отцом… Девушка мне нравилась. Потом я даже увлекся ею. И в тот вечер, в машине, я сказал Борисову правду, думая, что так лучше: пусть знает, что представляет собой эта Зорница Стойнова, может, перестанет думать о ней… Допускаю, что поступил нетактично. Но я ему добра хотел! Как Борисов пришел к решению покончить с собой, не знаю и не могу себе этого объяснить.
Вот и весь рассказ Патронева. Почему Борисов покончил с собой, он не мог понять…
Может, за те годы, которые ему придется посидеть в тюрьме за участие в валютных махинациях, он уяснит себе свою роль в трагедии Борисова… Хотя, насколько мне известно по опыту, мужчина в сорок лет редко меняет взгляды на жизнь. Как бы он ни притворялся и ни приспосабливался, хищник всегда остается хищником.
– Донков, – спросил я, когда Патронева увели, – ты записал тех, с кем он играл в карты?
– Разрешите идти?
– Иди и действуй, – напутствовал его Троянский.
Мы остались с полковником вдвоем. Троянский задумчиво стоял у окна. Мне показалось, что на губах его играет ироническая улыбка, но, может быть, это была только игра света.
– Борисов, – сказал я, – оставил Патронева в дураках, унеся в могилу тайну золота. Патронев отсидит, выйдет из тюрьмы и опять начнет его искать. Как кладоискатель. Будет бродить по местам, связанным с жизнью его соучастника и почти что тестя, будет копать, обшаривать все углы, выстукивать стены, но ничего не найдет… Потому что в этом единственный смысл исчезновения Борисова. Иначе его самоубийство теряет всякое значение, становится бессмысленным актом самоуничтожения. А так он мстит Патроневу за все совершенное им зло…
Я чувствовал, что голос мой звучит неуверенно. На сей раз губы Троянского совершенно явно растянулись в улыбке, и это была не игра света, а усмешка.
Я, смутившись, пошел на попятную:
– Впрочем, это предположение чересчур…
– Нет, почему же? Оно вполне логично, если считать, что Борисов сам покончил с собой. Что думаешь делать дальше?
– Думаю прекратить следствие…
Троянский выпрямился, прижимая руку к тому месту, где находится желудок (наверно, его опять мучила язва), пожал плечами, испытующе посмотрел на меня и, выходя из комнаты, бросил:
– Как знаешь…
ГЛАВА XVIII
Подобный уход был не в стиле Троянского. Я понимал, что он не согласен с моими заключениями, но в таких случаях он обычно высказывает свое мнение напрямик. А тут вдруг ушел, ничего не объясняя, оставив столько нерешенных вопросов. Я почувствовал себя растерявшимся и усталым.
Домой я вернулся поздно. Коккер-спаниель – любимец моей матери – встретил меня, радостно ласкаясь, но молча, поскольку знал, что ночью лаять нельзя.
Пожалуй, пришло время сказать два слова о своем житье-бытье, а то я все о радостях службы…
Если не считать собаки, наша семья состоит из матери и меня. Отец умер довольно рано, ему было едва за пятьдесят. Может, оттого, что он любил выпить, а может, как говорили врачи, сказались годы напряженных занятий спортом, но сердце его неожиданно сыграло с ним ту злую шутку, о которой все чаще приходится слышать в наше время.
Не хочу злоупотреблять черной краской, но не могу не упомянуть, что нынешней осенью с ее особенно густыми туманами трое наших коллег, все лет пятидесяти, получили повестки из небесной канцелярии, и хотя мы народ достаточно тренированный и не раз сталкивались со смертью, все же, как и все нормальные люди, мы тяжело переживали грустный ряд этих потерь. У меня было чувство, что подобной цепью несчастий, следующих одно за другим, кто-то словно хочет напомнить остающимся в живых, что не мешало бы поубавить суеты и спешки в наших земных делах. Но возвращаюсь к моему рассказу. Такой же вот осенью умер и мой отец. Единственным утешением – если это может служить кому-то (не ему, конечно) утешением – было то, что за месяц до этого он увидел своего внука. Моя старшая сестра рано вышла замуж, родила быстренько, в один год, двух девочек, но дед, бывший футболист, мечтавший о наследнике, который продолжит его дело, упорно ждал внука – и дождался…
В ту ночь мне хотелось поскорее заснуть. Но я ворочался с боку на бок, и, насколько мне помнится, в моих ушах снова зазвучали слова Неды о том, что я неверно выбрал профессию и только делаю вид, что доволен своей работой, потому что никакой я не клинок и никогда им не буду.
Клинок, который покоится в ножнах, но всегда должен быть наготове… Разумеется, профессия моя подчас требует причинять неприятности нашим клиентам, то есть людям, которые своими действиями причиняют вред обществу. Профессия требует применять к ним действия, и притом весьма решительные, в ситуациях исключительных, когда приходится прибегать не к клинку, а к более современным видам оружия. Удивительно, как это Неде удалось одним словом определить смысл моей профессии… Но тогда, ворочаясь без сна, я не испытывал восхищения, напротив, я был сердит, зол на Неду за то, что она стала виновницей одолевающих меня сомнений…
Если человек по природе – физически или генетически – не наделен способностями к тому, чем ему приходится заниматься, значит ли это, что он должен бросить работу?
Я отчетливо вижу лицо моего отца – бухгалтера. Круглое, но не толстое, а опухшее, бледное, одутловатое лицо стареющего пьяницы… Вечно небритое… Но ведь этот человек когда-то был футболистом! Вот он на фотографии пятидесятых годов, в газете, на четвертой странице, в белых трусах и темной футболке. Несмотря на плохую печать тех лет и на пожелтевшую от времени газетную бумагу, видно худое волевое лицо собранного, энергичного, смелого парня; вот он ударил по мячу правой ногой – и, отскочив от ноги, мяч катится в ворота мимо вратаря, который висит в воздухе, как летучая рыба. Под фотографией подпись: «Так был забит победный гол!» Что общего между парнем на фотографии и тучным бухгалтером, тихим алкоголиком, таким же заурядным в своем пьянстве, каким он был во всем остальном?.. Фотография историческая не только для нашей семьи, но, так сказать, и для отечественного футбола, поскольку этим ударом мой отец обеспечил тогда своей команде первое место в чемпионате страны. Это та вершина, с которой он потом лишь спускался, утешаясь водкой в компании поклонников, но все же, я думаю, он был счастливый человек – ведь если прикинуть количество людей, переживших миг такой славы, они составят ничтожный процент населения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
ГЛАВА XVII
На следующую ночь, примерно около часа, Владимир Патронев был задержан на даче Ангела Борисова. Когда он, разбив окно, влез в дом, наш сотрудник вызвал по рации дежурную машину, и через четыре минуты дача была окружена. Подождали еще минут пятнадцать, чтобы Патронев оставил достаточно улик, свидетельствующих о характере его действий, а затем предложили ему поехать с нами. Все обошлось без каких-либо осложнений.
На первом допросе он заявил, что искал деньги, которые Ангел был ему должен и которые, как он полагал, спрятаны на даче. После очной ставки со Спиридоном Спасовым он признался во всем, что касалось золота. Его версия выглядела следующим образом.
Частые командировки Борисова за границу породили у них идею провозить золото, превращать его в валюту и класть деньги на счет в каком-нибудь иностранном банке. Когда соберется достаточно солидная сумма, они сами лично отбудут туда же и начнется райская жизнь… Патронев охотно рассказывал о своих махинациях, но это не относилось непосредственно к делу о самоубийстве, хотя мы и напали на маленькую, хорошо разрабатываемую шахту по добыче золота, закрытие которой могли считать своей заслугой…
Не дожидаясь вопросов, Патронев признался, что подпилил петли у крышки колодца, – думал, что у Борисова там тайник, но ничего не нашел. Во всяком случае никакой веревочки, к которой были бы привязаны принадлежавшие им сокровища. «Может, на дне что-то и лежит, – сказал он, – но чтобы спуститься в колодец, необходим водолазный костюм, а у меня его нет. Проверьте сами – вдруг найдете», – посоветовал он нам.
А искал он золото по той причине, что прошел год, как Ангел вывез первую партию золота, так что с тех пор у него, по всем данным, накопилось достаточно – тысяч на десять.
Допрашивали Патронева в моем кабинете. Донков стоял у двери. Троянский сел в сторонке у окна.
Патронев – бледный, невыспавшийся, с красными глазами – сидел напротив меня, лишь изредка поднимая голову. Говорил спокойно, как человек, давно все обдумавший. Но за внешним спокойствием чувствовалось внутреннее напряжение, что-то неврастеническое, будто он испытывал удовольствие от своего подробного рассказа, которым невольно обличал сам себя.
– Прежде, чем перейти к последней, самой важной части нашего разговора, – сказал я, – предлагаю вам откровенно рассказать нам все, что касается смерти Ангела Борисова. Вы ведь знаете, чистосердечное признание существенно повлияет на решение суда. Даю вам пять минут на размышление.
Патронев поднял голову, посмотрел на меня, провел рукой по волосам и, опустив ее, с сожалением произнес:
– Зачем ждать пять минут? Мне больше нечего сказать… Ничего, имеющего отношение к тому, что сделал с собой Ангел…
– Вы утверждаете, что Ангел Борисов покончил жизнь самоубийством?
Патронев с тревогой взглянул на меня, глаза его невольно сузились – он ощутил приближение опасности.
– Я не утверждаю, – сказал он. – Я только предполагаю.
– Вы сказали это с такой уверенностью. Какие у вас основания предполагать, что Ангел Борисов покончил с собой?
– Никаких, – не задумываясь ответил Патронев.
– Почему же вы тогда говорите о самоубийстве?
– Все так считают…
– Кто именно?
– Я звонил к нему на работу, и мне так сказали.
– На работу сообщили, что Ангел Борисов найден на даче мертвым.
– Тогда не знаю. Может, там неправильно поняли. Я вспомнил рассказ секретарши Конова.
Патронев говорил спокойно, несмотря на то, что три пары глаз наблюдали за ним. Зорко следили за малейшим его движением, голосом, взглядом, выражением лица.
– Вы не упомянули о том, что пришли к Спасову в гараж, чтобы встретиться с Борисовым, и что вы вместе уехали от него.
– Не говорил, но я этого не отрицаю.
– Почему же вы не упомянули об этом?
– Какое это имеет значение.
– Имеет. Вы последний человек, который видел Борисова перед смертью. Расскажите подробно, что произошло после того, как вы покинули гараж Спасова.
Тут Патронев начал хитрить, о чем свидетельствовали многочисленные, хотя и незаметные невнимательному глазу, подробности: он выпрямился, сел поустойчивей, подобрался и, помедлив, стал неторопливо рассказывать:
– Мы не договаривались с Ангелом о встрече. Я случайно узнал от Спиридона, что он приедет за машиной. Мне надо было поговорить с ним насчет золота. Он ждал, когда уточнят сроки его поездки в Швецию, и я хотел узнать, что у него нового… Об этом мы и говорили в машине. Он сказал, в семь у него свидание, и спросил, где меня высадить. Я сошел у стадиона. Больше мы с ним не виделись…
– В котором часу вы с ним расстались?
– Без пятнадцати семь.
– Судя по показаниям Спасова, вы уехали из гаража в шесть пятнадцать. Не позже, поскольку Борисов торопился. Езды на машине от гаража до стадиона минут пять – восемь, смотря по тому, сколько ждешь у светофора. А у вас получается вместо восьми минут – полчаса…
– Он ехал медленно.
– Вы не останавливались?
– Нет… Он медленно ехал, да и не могу же я помнить все с точностью до минуты.
– Что вам сказал Борисов?
– Что командировка намечена на первую половину декабря. Примерно на двенадцатое число, если будет получено подтверждение от фирмы.
– И никаких других вопросов не обсуждали?
– Не помню… Нет.
– Что вы делали, Патронев, после того, как расстались с Борисовым? Расскажите подробно.
– Пошел к приятелю, играл в карты.
– Точнее. Назовите адрес, имена, с какого до какого часа вы там были.
Патронев дал исчерпывающие сведения о трех партнерах по покеру – начали около восьми, кончили около двенадцати, – потом он на такси поехал домой.
– Такси вызвали по телефону?
– Нет, на улице поймал. После двенадцати в центре нетрудно найти такси.
– Номер машины помните? – Нет.
– Куда вы поехали?
– Домой.
– Вас кто-нибудь видел?
– Вряд ли… Никто, наверно. Поздно было. В лучшем случае соседи слышали, как я вернулся.
– Во сколько вы были дома?
– Около половины первого.
– Значит, у вас нет свидетелей, которые могли бы подтвердить, что вы после двенадцати ночи находились дома?
– Нет.
– Вскрытие показало, что смерть Борисова наступила между часом и половиной второго ночи. На это время у вас нет алиби.
Патронев, вздрогнув, растерянно посмотрел на меня, словно получил неожиданный удар. Именно такого эффекта я и хотел добиться своей репликой. Реакция у него была естественная – реакция растерянного и испуганного человека, не знающего, чем ему ответить на этот удар. Ничего более.
Я взглянул на Троянского. Он впился глазами в Патронева. Суровое лицо, проницательный взор, от которого не укроется никакая ложь.
Я сознательно перенес время смерти Борисова на два часа вперед. Патронев не желал говорить о том, что могло объяснить душевное состояние Ангела. А теперь ему поневоле приходилось выбирать: либо молчать и тем самым подтвердить обвинение в том, что он виновник смерти Борисова, либо откровенно признаться, что в их последнем разговоре могло послужить толчком для трагического решения Ангела.
Он быстро овладел собой. На лице его изобразилось огорчение. Осторожность и самообладание человека, чувствующего себя в безопасности, окончательно испарилось. За огорченно-обиженным выражением он не в силах был скрыть охватившего его страха. Если он не виноват в смерти Борисова, самообладание снова вернется к нему, но пока он потерял уверенность в себе: прямого обвинения в убийстве он не ожидал.
– Как вы понимаете, Патронев, следствию необходимо установить степень вашего участия в происшествии на даче. Вот почему еще раз предлагаю вам быть до конца откровенным и рассказать все от начала до конца, ничего не утаивая, – это в ваших интересах. Обо всем, что произошло между вами и Борисовым после того, как вы уехали из гаража.
Наступило продолжительное молчание. И тут Троянский сделал то, что может сделать лишь человек с его интуицией и опытом, тот, перед кем сотни раз сидел вот так другой человек, охваченный сомнениями и раздумьями о том, какой ему выбрать путь. Именно Троянский произнес решающие слова:
– Расскажите, Патронев, расскажите все подробно – поверьте, это для вас самое лучшее…
Суровый Троянский был сейчас мягок и заботлив, как отец родной… При других обстоятельствах можно было воспринять этот доброжелательный тон как насмешку, и я боялся, что так и будет, но, видно, Патронев чувствовал себя так, словно его врасплох застали голым. Еще несколько секунд напряженного молчания, и он сдался.
– Хорошо… Только это в двух словах не расскажешь…
И Патронев не спеша и, похоже, вполне откровенно рассказал историю, начавшуюся в августе в Созополе. Он участвовал в ней, не думая о последствиях, без угрызений совести, уверенный в том, что ему все позволено. Совместные валютные махинации – общее преступление – не сделали его осторожным. Наоборот, ему, цинику, это представлялось средством, которое надо использовать, чтобы подавить недовольство Борисова, который был оскорблен в своих отцовских чувствах. Все это кончилось последним памятным разговором в машине по дороге от гаража Спиридона Спасова к стадиону.
– Ангел категорически потребовал, чтобы я порвал с его дочерью. Сказал, что предупреждает меня в последний раз. Я ответил, как и раньше, что он не имеет права вмешиваться в ее жизнь, она уже совершеннолетняя и ей нужен мужчина… Если не я, будет другой. Можно привести тысячи примеров подобных связей, в них нет ничего ненормального. Ненормально его отношение к этому… Он точно не слышал меня. Я много раз говорил то же самое, но он жил как во сне и никак не мог проснуться. Это продолжалось месяцы. Я злился, считал это глупостью, тупостью. В конце концов каждый должен жить своей жизнью и не мешать другим. Так я ему и сказал. Тогда он ответил, что, наоборот, это я мешаю ему жить… Я виноват в том, что его бросила любимая женщина – эта Зорница. Тогда, признаюсь, я в бешенстве сказал ему то, чего, наверно, говорить не стоило. Я давно знаю Зорницу, а он считал, что я познакомился с ней только в Созополе… Вот я и сказал ему об этом тогда, в машине… С Зорницей я знаком… скажем, достаточно близко, и она была со мной совершенно откровенна. Когда Ангел уехал с дочерью в Ахтополь, Зорница жутко разозлилась, сказала мне, что девушка ревнует отца, и попросила меня сделать так, чтобы она от него отвязалась. Зорница хотела выйти замуж за Борисова, а дочь мешала… Я заявляю, что Зорница Стойнова попросила меня помочь ей разлучить дочь с отцом… Девушка мне нравилась. Потом я даже увлекся ею. И в тот вечер, в машине, я сказал Борисову правду, думая, что так лучше: пусть знает, что представляет собой эта Зорница Стойнова, может, перестанет думать о ней… Допускаю, что поступил нетактично. Но я ему добра хотел! Как Борисов пришел к решению покончить с собой, не знаю и не могу себе этого объяснить.
Вот и весь рассказ Патронева. Почему Борисов покончил с собой, он не мог понять…
Может, за те годы, которые ему придется посидеть в тюрьме за участие в валютных махинациях, он уяснит себе свою роль в трагедии Борисова… Хотя, насколько мне известно по опыту, мужчина в сорок лет редко меняет взгляды на жизнь. Как бы он ни притворялся и ни приспосабливался, хищник всегда остается хищником.
– Донков, – спросил я, когда Патронева увели, – ты записал тех, с кем он играл в карты?
– Разрешите идти?
– Иди и действуй, – напутствовал его Троянский.
Мы остались с полковником вдвоем. Троянский задумчиво стоял у окна. Мне показалось, что на губах его играет ироническая улыбка, но, может быть, это была только игра света.
– Борисов, – сказал я, – оставил Патронева в дураках, унеся в могилу тайну золота. Патронев отсидит, выйдет из тюрьмы и опять начнет его искать. Как кладоискатель. Будет бродить по местам, связанным с жизнью его соучастника и почти что тестя, будет копать, обшаривать все углы, выстукивать стены, но ничего не найдет… Потому что в этом единственный смысл исчезновения Борисова. Иначе его самоубийство теряет всякое значение, становится бессмысленным актом самоуничтожения. А так он мстит Патроневу за все совершенное им зло…
Я чувствовал, что голос мой звучит неуверенно. На сей раз губы Троянского совершенно явно растянулись в улыбке, и это была не игра света, а усмешка.
Я, смутившись, пошел на попятную:
– Впрочем, это предположение чересчур…
– Нет, почему же? Оно вполне логично, если считать, что Борисов сам покончил с собой. Что думаешь делать дальше?
– Думаю прекратить следствие…
Троянский выпрямился, прижимая руку к тому месту, где находится желудок (наверно, его опять мучила язва), пожал плечами, испытующе посмотрел на меня и, выходя из комнаты, бросил:
– Как знаешь…
ГЛАВА XVIII
Подобный уход был не в стиле Троянского. Я понимал, что он не согласен с моими заключениями, но в таких случаях он обычно высказывает свое мнение напрямик. А тут вдруг ушел, ничего не объясняя, оставив столько нерешенных вопросов. Я почувствовал себя растерявшимся и усталым.
Домой я вернулся поздно. Коккер-спаниель – любимец моей матери – встретил меня, радостно ласкаясь, но молча, поскольку знал, что ночью лаять нельзя.
Пожалуй, пришло время сказать два слова о своем житье-бытье, а то я все о радостях службы…
Если не считать собаки, наша семья состоит из матери и меня. Отец умер довольно рано, ему было едва за пятьдесят. Может, оттого, что он любил выпить, а может, как говорили врачи, сказались годы напряженных занятий спортом, но сердце его неожиданно сыграло с ним ту злую шутку, о которой все чаще приходится слышать в наше время.
Не хочу злоупотреблять черной краской, но не могу не упомянуть, что нынешней осенью с ее особенно густыми туманами трое наших коллег, все лет пятидесяти, получили повестки из небесной канцелярии, и хотя мы народ достаточно тренированный и не раз сталкивались со смертью, все же, как и все нормальные люди, мы тяжело переживали грустный ряд этих потерь. У меня было чувство, что подобной цепью несчастий, следующих одно за другим, кто-то словно хочет напомнить остающимся в живых, что не мешало бы поубавить суеты и спешки в наших земных делах. Но возвращаюсь к моему рассказу. Такой же вот осенью умер и мой отец. Единственным утешением – если это может служить кому-то (не ему, конечно) утешением – было то, что за месяц до этого он увидел своего внука. Моя старшая сестра рано вышла замуж, родила быстренько, в один год, двух девочек, но дед, бывший футболист, мечтавший о наследнике, который продолжит его дело, упорно ждал внука – и дождался…
В ту ночь мне хотелось поскорее заснуть. Но я ворочался с боку на бок, и, насколько мне помнится, в моих ушах снова зазвучали слова Неды о том, что я неверно выбрал профессию и только делаю вид, что доволен своей работой, потому что никакой я не клинок и никогда им не буду.
Клинок, который покоится в ножнах, но всегда должен быть наготове… Разумеется, профессия моя подчас требует причинять неприятности нашим клиентам, то есть людям, которые своими действиями причиняют вред обществу. Профессия требует применять к ним действия, и притом весьма решительные, в ситуациях исключительных, когда приходится прибегать не к клинку, а к более современным видам оружия. Удивительно, как это Неде удалось одним словом определить смысл моей профессии… Но тогда, ворочаясь без сна, я не испытывал восхищения, напротив, я был сердит, зол на Неду за то, что она стала виновницей одолевающих меня сомнений…
Если человек по природе – физически или генетически – не наделен способностями к тому, чем ему приходится заниматься, значит ли это, что он должен бросить работу?
Я отчетливо вижу лицо моего отца – бухгалтера. Круглое, но не толстое, а опухшее, бледное, одутловатое лицо стареющего пьяницы… Вечно небритое… Но ведь этот человек когда-то был футболистом! Вот он на фотографии пятидесятых годов, в газете, на четвертой странице, в белых трусах и темной футболке. Несмотря на плохую печать тех лет и на пожелтевшую от времени газетную бумагу, видно худое волевое лицо собранного, энергичного, смелого парня; вот он ударил по мячу правой ногой – и, отскочив от ноги, мяч катится в ворота мимо вратаря, который висит в воздухе, как летучая рыба. Под фотографией подпись: «Так был забит победный гол!» Что общего между парнем на фотографии и тучным бухгалтером, тихим алкоголиком, таким же заурядным в своем пьянстве, каким он был во всем остальном?.. Фотография историческая не только для нашей семьи, но, так сказать, и для отечественного футбола, поскольку этим ударом мой отец обеспечил тогда своей команде первое место в чемпионате страны. Это та вершина, с которой он потом лишь спускался, утешаясь водкой в компании поклонников, но все же, я думаю, он был счастливый человек – ведь если прикинуть количество людей, переживших миг такой славы, они составят ничтожный процент населения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21