Аргентина Бразилия Африка
Ну и как я теперь скажу обо всем жене, как дозвонюсь и скажу ей, что нам еще трехлетнюю ссуду за квартиру выплачивать и двухлетнюю ссуду за тратататата
За машину. Ща я припаркуюсь прямо тут, прямо посреди площади Лорето. Ща я припаркуюсь, ща. Как дети-то жить будут — ума не приложу. Безмазняк полный. Вот ща-ща
Так поливает... Поставлю-ка лайбу у заправки, так... Ты подумай, как кровь в жилах стучит, а все тело мандраж колотит. Вот ща-ща
Зовут меня Луиджи. Мне двадцать восемь.
Меня поперли с работы, и этот дождик, вот сегодня, он такой нежный, такой мокрый. Надо бы звякнуть Бертони, сказать, чтобы взял ключи от конторы. Вот ща-ща
Поливает площадь Аргентины. Помню как
В детстве мама все говорила (чего это я вдруг про это?), говорила мама, что каждая капля, что падает на землю или на карнизы автогриля или там куда еще, каждая капля — это вроде как мысль: вначале она выпарилась, а теперь типа снова на землю вернулась.
Я и знать не знаю, что будет завтра-послезавтра, в жизни соскок вышел, надо переопределиться, понять надо
Дом за детьми останется, если удержу дом, на паях ведь он, вот ща...
Ща. Выхожу из машины. Вот ща поливает, и я выхожу из машины, выхожу, от дождя меня уже повело, и я так на секундочку стопорюсь, и гляжу на дождь, и слышу, как он катится по моим щекам, по моему
Кардигану, и такого со мной еще не было, и так он еще не катился, не катился по моим рукам, ща я его слышу, и ща вынимаю из штанов свой штырь, вот ща уже в середине проспекта Буэнос-Айрес вынимаю
Свой шомпол и без всякого там зонта подхожу к дверям станции Лима, без всякого там плаща выхожу вот прямо ща
Льет-поливает, чтоб меня уже всего проглючило, что ли.
В кои веки раз чтобы уже реально пробакланило, вот ща-ща.
А там поканаю на площадь, что зовется
АРГЕНТИНА, как будто
БРАЗИЛИЯ, как будто уже вся
АФРИКА вот прямо ща под этим ливнем, как будто обняли меня вот этим вот
Ливнем обняли, и нет больше этого хаоса, как будто я стал карнизом, как будто вот-вот
Растворюсь в этом ливне, он поливает каждую среду, двадцать четвертого января, скоро уже меня не будет совсем, потому как вот ща-ща я выйду из машины, и каждая капля по капле капает ща
вот капает ща.
Сенна
Мальчишкой я все мечтал, что однажды буду говорить по телику перед сотнями журналистов. Они будут жадно хватать мои слова, которые потом напечатают тысячи газет и узнают миллионы людей. Меня зовут Михаэль. Мне двадцать лет. Мой знак Скорпион.
Мы прождали всю ночь в международном аэропорту Сан-Пауло. Была такая холодрыга, будто повывелись все времена года, будто температуру заклинило в одной точке, будто она назло застыла где-то внутри нас и время никуда не шло.
Нас были тысячи, а может, миллионы. И все молчали. Мы были усталые и растерянные, как ребенок, у которого остались от матери лишь воспоминания.
Аэртон Сенна был моим отцом. Отцом, которого у меня никогда не было. Сказочным героем, от которого слепит глаза. Так слепит только имя — великое, огромное.
Аэртон Сенна был моей школой. Он был первый среди равных. Он уверенно смотрел поверх пестрой толпы и вереницы дорог. Его узнавали все. Потоки слов и дней уносились неизвестно куда, за пределы моей жизни, но она продолжается там, где я сейчас.
Аэртон Сенна был моей женой и моей жизнью. Он был каждой моей улыбкой. Улыбаясь, я отрешался от неслыханной тяжести звезд в ночном Рио, этих темных, далеких звезд, которые предвещали столько бед.
В среду все самолеты всех телевидений всего мира узнали, что наши сердца пылают любовью. Ее взяли в кадр с высоты, и тогда наша любовь стала отчетливой. Она появилась на экране, будто датчик в душах простых людей. Любовь летела через горы и моря. Любовь связывала нас всех с нашим национальным героем.
Мальчишкой я мечтал, что у меня будет пистолет еще убойнее этого. Такой, что любого завалит. Короче, пушкарь что надо — с таким очко не заиграет. И палить он будет чумовыми синими пулями.
Мальчишкой я мечтал стать знаменитым. Таким, что умри я — и каждый человек на земле со слезами коснулся бы моего гроба. И тогда я стал бы еще живее, чем был до сих пор. Тогда, умерев, я начал бы жить по-настоящему.
Мальчишкой я мечтал, что смогу купить все, что захочу, даже если особо и не буду хотеть, и что у меня будет агент, который позаботится о том, чтобы купить все, что я забыл купить.
You Can Dance
Сижу я тут с дружками в баре. Кофейком балуюсь. Глядь — Марчелло. Солдатёрили мы вместе. Вот, говорю, это — Марчелло, прошу любить и жаловать. Когда тебе за восемнадцать, по кайфу вспоминать былое. Марчелло как услыхал, что я женился, прорадовался. Он тоже тридцатник разменял (как и я). Да и родились мы впритирочку. Он дня на два моложе будет. Так что оба мы Раки. Раз даже день варенья вместе справляли. Только в другом баре.
Ну, вспомянули, как положено, про того чмошника-сардинца, что на крышу залез, а слезать ни под каким видом; про то, как затащили в казарму путан; как Марчеллик слямзил коробку шоколада, пятнадцать кило, и мы толкнули ее одному торгашу. А еще вспомянули про педрилу-старлея и торчка-часового, что ширнулся, да и похерил склад — пришлось на него рапорт катать.
Как-то Марчелло откопал надувную куклу в шкафчике у You Can Dance. Ну, мы ее, значит, надули и запихали в очко. Тут нас дежурный и накрыл, мы — ноги. Он ее тащит-потащит, чтобы самому-то попользоваться, а она возьми да и лопни...
Марчелло помордел. Дочке два года. Заказал себе мерзавчика. Говорит, кантуется на выездных играх «Ювентуса», вместе с другими фанами. Звал типа в гости.
Пора было расходиться. Марчелло вызвался заплатить. Э-э, нет. Столько не виделись, обижаешь, старик, — плачу я. Марчеллино ни в какую: пыжится, толкает меня. Брось, говорю, давай не будем, кончай базар.
Он: еще чего. Я ему: и думать забудь. Он мне: шутки шутишь? Я: ну прямо! Марчелло скривился. Я ему: чего кривишься, бля, я плачу. Марчелло мне: мудозвон.
Я ему: иди, говорю, просрись, пора уже въехать, угощаю тут я. Он мне: даже не рыпайся со своим бамажником, ты меня и так заколебал, плачу все одно я.
Кругом народ тусуется, мочалки там местные, ну и вообще; всем охота узнать, кто из нас забашлит. Вылупились на меня, ждут, чего дальше. И кассирша за стойкой тоже глазеет.
Короче, расклад такой, Марчелло: ты лучше не выёгивайся, последний раз говорю, прикинь. Тут он как пихнет меня к витрине мороженого, а бабки-то кассирше сует.
Мать твою, завопил я и выхватил пушку. Ты врубишься или нет, что пора завязывать эту лабуду? Да или нет, да или нет — и зашмалил ему всю обойму конкретно в зенки.
Что, ты этого хотел, этого? Ласты завернуть хотел, а, Марчеллино, орал я не своим голосом. Марчелло бухнулся на пол. Так и сжал в кулаке свои тугрики, заляпанные кровью. Все повалили из бара. Я за ними. А сам палю без разбора и реву во всю глотку: обижаешь, старик, — я плачу, плачу я.

лот номер четыре
Бабушка
Есть ли у меня бабушка, нет ли — роли не роляет. Никто еще не добивался успеха или там любви только потому, что у него есть бабушка.
Моя бабушка глухая, грязная и лживая.
Она у меня малость со сдвигом, а может, только косит под малахольную. Вся ее жизнь теперь — сплошные залепухи, которые она откалывает на голубом глазу.
Бывало, такие завороты накрутит, лишь бы отмазаться. Хотя известно, что в доме никого и схавать весь «Осенний вальс», кроме нее, некому. Но развозит она реально — не подкопаешься.
Бывало, обдует диван, а сама ни сном ни духом. Хоть ты тут тресни.
И бровью не поведет: мол, соседский мальчик напроказил. Наглость на грани гениальности. Двухлетка и вправду топает ножками, но не так шустро, чтобы ходить по-маленькому на наш диван.
Особо впечатляют бабулькины фотки в юности.
Она была красавицей.
Как раскину, что и на такую старуху бывает прореха, голова кругом идет.
Разок я ее спросил, мол, не пора ли тебе уже пора, ну типа дубаря секануть. А про то, чтобы загнать себе балду под кожу, и думать забудь. Такую гусеницу никто и даром пялить не станет. Тем паче она скоро своим ходом увянет. Душок и так уж пошел, того гляди, струпья повылезут.
Бабулина ряшка все та же, что и в молодости, с той разницей, что из нее как будто всю жидкость выкачали, вот кожа там-сям и обвисла.
Без конца таскает меня с собой на кладбище. Проведать своего супружника — моего деда. Он в 1972 откинулся, а она до сих пор нюни разводит.
Причем по эту вот сторону могильной плиты, где еще живые.
Лично я, когда ей карачун уже придет, не буду доставать бабулю на том свете и звать ее прошвырнуться вместе с этим жмуриком, ее старикашкой.
Чтобы я да куда поперся с собственной бабкой! Я и так уже последним из ребят оторвал себе Moncler. Болтался я раз по центру с бабулей, болтался, ну и зашли мы в одну забегаловку ударить по гамбургеру. Только вот у нее с хавалкой неудобняк: вместо зубьев дёсны как сопли свисают — беэ-э.
Короче, в прошлую пятницу, пока она там несла всякую гиль, стоя на коленях у дедовой могилы, мне вдруг вступило.
Взял я с соседней могилки железную лампадину, да и приложил бабушке по кумполу.
Думаете, бабуля хвостом щелкнула? Как же, щас!
Кто недопонял — поясняю: стоит ей унюхать запашок червей, учуять, что тянет родной гнилятинкой, как она тут же силенки набирает. Это у нее дома силов никаких нету, всех замотает вконец.
И молится, и молится. Что в лоб ей, что по лбу.
Понты давит, прямо как на своем поле.
Христопляска
Иногда мы ходим проведать одного старикана.
Мы — команда парней. Марко, 17 лет, Рак, не обневестился. Энрико, 17 лет, Близнец, не обневестился. Сальваторе, 16 лет, Телец, не обневестился.
Старцы сидят, лупятся в телик и говорят, что смотрят радиво. Потому что они старцы. Им уже телик радио не слаще. Включают что попало, лукают или слухают — все одно. Потому что они внутри своих мыслей. Вроде бы они здесь, а думают о своем, типа отключаются до того, как откинуть концы. Кто как может. Без байды.
Знал я такого. Он вечно спрашивал: ты кто, мол, моя мать, дочь моя, мой отец. Ну, то есть полный неврубон. Где там мужики, где бабы, ему пополам. Тюбик с пастой открыть не мог, все кремом для бритья зубья вымазать норовил. Марко ему: ты чо, ваще што ли, это ж крем для бритья. Тут все как прыснут. Еще бы, поди плохо, когда тебе 17, и ты еще не пескоструйщик, и охота кучу всего переделать, и все так ясно и просто.
Не то что старикану там. Охота-то ему охота, а соображалки уже нетути.
Взять хотя бы нашу команду волонтеров. Отправили нас тут к одному. Он все на раковину забирался и сверху, стало быть, отливал. А ведь был когда-то биг боссом. Теперь вот отливает в раковину.
С утра до вечера снует по дому — сладости ищет. И все капает на мозги про шамовку, хоть сам только что из-за стола после полдника. Карманы набиты сластями, заедками и, главное, сахаром. Как сахар увидит, аж заходится весь.
Синьор Микеле, говорю, а ну, как все будут так себя вести — клянчить пончики, варенку, кексы, колечки. Это же дурдом какой-то.
Синьор Микеле и не думает меня слушать. Все бубнит, что пора бы перехватить чего-нибудь сладенького.
Ну, синьор Микеле, отвечаю, пирожные кончились. А в доме сладкого битком. На следующий день все по-новой. Такой вот кулек.
Раз с Энрико и Марко завернули мы к другому дедуле. Тот всю жизнь горбатился на фирме, где горбатился отец и горбатится сын. Сорок лет отпахал и все долдонит про то, как на той же фирме шуршал его папоротник, шуршит сынок и отшуршал он сам. Вот так шуршат они, шуршат, и один за другим стареют и все долдонят про фирму. Дедок долдонит про фирму до начала программы с Рисполи и после конца программы с Рисполи. И видно, что долдонит со смаком.
Сидит в кресле и долдонит.
Я спросил, он типа только про фирму гнать может или, может, еще про что, а то про фирму-то уже запарило вконец.
Не отвечает. В телик уперся и снова о своем. А днем, бывало, умолкнет, и такая тишина в доме, странно даже. Сожмет палку и молча таращится перед собой.
У всех старцев включен телик.
В их голове все давно уже перемешалось с теликом. В прошлом году один такой врубал телик с восьми утра, чтобы засмотреть новости. А перепутает канал — любая программа за новости сойдет. Приходит и рассказывает, что сегодня американская машина врезалась в стену. Главная новость дня. Мол, в новостях сказали, что немецкая, нет, английская, нет, американская машина взяла и врезалась в стену какого-то там американского городишка.
Другой такой говорил с Альбой Парьетти. Все в спальню ее зазывал покувыркаться. Да еще делал ей особые знаки, чтобы не дай бог на месте Парьетти не оказался Леви. Кувыркаться с Арриго Леви было ему в облом. Он даже видеть его на экране не мог. Он хотел одну Альбу Парьетти, целую программу про Альбу Парьетти, чтобы все время говорить с ней, чтобы говорить ей похабные и нежные слова. Бывало, ящик уже выключен, а он все говорит, говорит. Он видел ее и на потухшем экране. У него мозги раскумаривались от Альбы Парьетти.
Этот перечник был уверен, что мадонна — это Мадонна. Когда показывали клип «Like a Prayer», он говорил, что по ящику христопляску показывают, потому что путал Мадонну с Христом.
Руанда
Прикупил я, значит, новый ящик. 24-дюймовый, водонепроницаемый. Теперь могу Руанду хоть на дне бассейна отсматривать. В полной прикидке: маске там и всех делах. Главное, батареи не садятся. Могу вынырнуть, хлебнуть оранжа San Pellegrino и снова на глубину — отсматривать Руанду.
А еще я могу отсматривать Руанду, пока колесую в Милан на своем Cherokee Limited TD 4x4. У меня телега со стиралкой, магнитолой и теликом. Паркуюсь, а сам поглядываю на любых мертвяков, каких хочу.
Руанда — это реальная такая речка из частей тела, нарубленных топором. По TG4 их прилично так видно с вертолета: масса обрубков плывет сплошняком по течению.
Руки, ноги, туловища, вагины тыкаются в спины, головы, ступни, камни и консервные банки. Иногда они налезают друг на друга, но их тут же сносит течением.
Как в калейдоскопе складываются коричневые и черные фигуры. Репортер тарахтит про всю эту заморочку.
По ходу передачи про Руанду стараюсь разобрать, чего там в кадре. Ну, где там люди или хотя бы то, что от них осталось сейчас в кадре.
Еду в горы — мой наручный телик с автонастройкой при мне. Остановишься, глянешь кругом, потрескаешь чего не то — и Руанду смотреть.
Правда, из-за помех на Руанду всю дорогу налезает Video-Music. И тогда внахлестку видно певичек sexy, детские головки, кока-колу, рекламу выборов, репортера, расстрел или там разрубку — короче, где встанешь, то и увидишь.
В какие-то кадры въезжаешь особо. Помню того чела, что палил наобум. Прямо как в Америке, когда такой вот мэнок заходит в «Бурги» и давай бабахать напропалую. Но это так, бывает, остальной пипл живет нормально, вроде нас с вами. А бывает, из-за жары. Или если совсем замонался. Не то что эта месиловка, что заварилась сейчас в Руанде.
А недавно поставил в бундесрате ящик с двух-скоростным видяшником. Теперь вот можно и подристать, глядючи на беженцев из Руанды. Валят всем скопом: дети, старухи, зверьё. Толкаются, падают, вопят, мечутся, чтобы не задавить друг дружку. Пылищи — туча, потому как засуха. Камера оператора нарезает кадры вразнобой. Потом кадры накладываются, а в этот мом
Музон
Когда отрезанная голова Микелы скатилась мне в руки, чего-то там шмякнуло, и заглох музон.
Max Emotion, как всегда, угарно зачесывали «Life is Life».
Вот какую я думал думу, когда стальной лист отчикал мне левую клешню.
Я взял их сорокопятку пару месяцев назад, но так и не заслушал, потому что взял еще кассету Mixage с концертной записью «Life is Life», ну это просто алё!
Там еще были «You Are My Heart You Are My Soul» Modern Talking и «I Like Chopin» Gazebo.
Теперь Микелы больше нет — буду тусоваться один.
Если, конечно, оклемаюсь. Ну и если тачка не рванет.
Все вы тут наверняка слышали «Elettrica Salsa» группы Off.
Там целый кусок под аварию заделан.
Я так себе и прикидывал, что, если когда и долбанусь вломак, эта вещь в самую жилу пойдет.
Пойти-то она пошла, только не сразу.
Поначалу в башке закрутилась «Heart of Fire» Альберта Вана.
Правда, сразу после этого радио типа закряхтело.
«Life is Life». Моя левая клешня лежала передо мной.
Прямо под носом.
Сама по себе. Полный финиш.
Хотя, если ее приклепать на место, та еще будет грабля.
Тогда снова подергаюсь под тот хиток Фалько, «Jeanie».
В клепешнике был красный башмак, а потом он сам в смирительной рубахе.
Фалько забацал еще и «Der Kommissar».
Я дважды заговаривал с Микелой. Все забывал, что она по лопатки воткнулась в бардачок.
С ней я слушал обвальные сонги.
С ней мы делали херакты.
Раз пошли мы вместе на Duran Duran.
Она была пристебней всей тусы.
Но если честно, теперь она отдала концы.
Но я не то чтобы вообще скис.
Просто я стал один.
И это было ни то ни сё.
Гуделки «скорой» завыли скоро.
Вся эта запарка начинала уже доставать.
Когда меня загрузили на носилки, я подумал, что Рино Гаэтано, как и Микела, тоже отъехал на шоссе.
Я только итальянский музон не слушаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13