Но она промолчала. На ее крупном приветливом лице отражался лишь интерес к разговору, ничего больше.
— Вы же сами знаете, миссис Мэйкли, — сказала девушка, — что вы не относитесь ко мне так, как к барышням из гостиницы.
Ни в тоне ее голоса, ни в выражении глаз не сквозило обиды, только сожаление — она как будто думала, что, если бы не это досадное обстоятельство, она могла бы любить эту женщину, от которой, по-видимому, видела много добра.
Слезы выступили на глазах у миссис Мэйкли, и она обратилась к миссис Кэмп:
— Значит, вы все так к нам относитесь? — спросила она.
— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответила больная. — Однако нет, не все деревенские жители смотрят на вещи нашими глазами. Многие из них испытывают как раз те чувства, как вам бы хотелось, но это потому, что они живут бездумно. А раз задумавшись, начинают испытывать те же чувства, что и мы. Но я не осуждаю вас. Вы не можете переделать себя, так же как и мы. По крайней мере, в этом мы друг от друга мало чем отличаемся.
Усмотрев в этих словах признаки потепления, миссис Мэйкли слегка приободрилась и жалобным голосом — словно напрашиваясь на дальнейшее сочувствие — проговорила:
— То же самое сказала мне и хозяйка домика, который мы видели по дороге: кто-то должен быть богат и кто-то должен быть беден — так уж устроен мир.
— А как бы вам понравилось быть в числе тех, кто должен быть беден? — спросил молодой Кэмп с ехидной усмешкой.
— Не знаю, — сказала миссис Мэйкли с неожиданной горячностью, — но уверена, что я не стала бы обижать ни бедных ни богатых.
— Я очень сожалею, если мы обидели вас, миссис Мэйкли, — сказала миссис Кэмп с достоинством, — но вы задавали нам вопросы, и нам казалось, что вы хотите получить на них правдивые ответы. Зачем же было нам приглаживать правду?
— Иногда вы все же это делаете, — сказала миссис Мэйкли, и на глазах у нее снова показались слезы. — И потом вы ведь знаете, как я расположена ко всем вам.
У миссис Кэмп сделался растерянный вид.
— Может, мы и наговорили лишнего. Но я не могла иначе — да и дети, разумеется, не могли, — раз уж вы стали нас расспрашивать прямо при мистере Гомосе.
Я взглянул на альтрурца, который сидел молча и внимательно слушал, и внезапно в душу мне закралось сомнение относительно него: да человек ли он, обычный смертный, индивидуум, как мы все, или же некая лакмусовая бумажка, посланная свыше, чтобы выявить всю скрытую в нас искренность и показать, как мы в действительности относимся друг к другу. Бредовая мысль, но мне подумалось, что можно будет использовать ее в одном из моих будущих романов, и я почувствовал за ней прилив профессиональной благодарности.
— Да уж, — сказал я с веселой иронией. — Всем нам пришлось проявить гораздо больше искренности, чем хотелось, и если мистер Гомос намерен по возвращении домой написать путевые заметки, уж в чем, в чем, а в недостатке прямодушия обвинить нас он не сможет. Я всегда считал, что это одно из наших достоинств! Взять хотя бы мистера Кэмпа или моего приятеля банкира — нет, я не думаю, чтобы у мистера Гомоса был повод упрекать нас даже в излишней сдержанности.
— Ну что бы он там у себя о нас ни рассказал, — со вздохом сказала миссис Мэйкли, устремив благоговейный взгляд на саблю, висящую над кроватью, — он должен будет подтвердить, что, несмотря на все деления и классы, все мы — американцы, и даже если в мелочах наши взгляды и мнения расходятся, все равно мы дети одной страны.
— Ну, в этом-то я как раз не уверен, — возразил Рубен Кэмп с неприличной поспешностью, — я никак не считаю, что мы дети одной страны. Для вас Америка одно, а для нас совсем другое. Для вас Америка — это досуг, удобная легкая жизнь, разнообразные развлечения из года в год, а если и работа, то работа, которую вам хочется делать. Для нас же Америка — это работа, которую мы должны делать, причем работа тяжелая, отнимающая все время. Для вас она — свобода, но о какой свободе может говорить человек, если он не знает, будет ли у него завтра обед? Как-то раз, работая на железной дороге, я участвовал в забастовке и сам видел, как люди приходили и отрекались от своей свободы за возможность прокормить семью. Они не сомневались в своей правоте и понимали, что им нужно отстаивать свои права, но им приходилось покоряться и лизать руку, кормящую их. Да, все мы американцы, только вот, мне кажется, миссис Мэйкли, Америка у всех у нас разная. Ну какая может быть страна у человека, занесенного в черный список?
— Занесенного в черный список? Не понимаю, о ком вы?
— О ком? Да есть такие люди. Я сам кое-кого из них встречал в наших промышленных городах. Эти люди значатся в конторских книгах всех больших предприятий как рабочие, которым ни в коем случае нельзя давать работу, которых, иными словами, следует наказывать холодом и голодом, выгонять на улицу; они нанесли оскорбление своим хозяевам, почему и должны мучиться, созерцая мытарства своей беспомощной семьи.
— Простите меня, мистер Кэмп, — вмешался я. — Но ведь в черный список обычно попадают люди, игравшие значительную роль в рабочих беспорядках, — так, по крайней мере, я слышал.
— Совершенно верно, — ответил молодой человек, по-видимому, не дав себе труда вдуматься в смысл моего вопроса.
— Ага! — подхватил я. — Но в этом случае вряд ли можно порицать работодателя за желание поквитаться. Это в порядке вещей.
— Господи Боже! — воскликнул альтрурец. — Возможно ли, что в Америке считается в порядке вещей лишать хлеба чью-то семью только потому, что глава ее совершил в области экономики поступок, идущий вразрез с вашими интересами или вызывающий ваше неудовольствие.
— Мистер Твельфмо, по всей видимости, считает, что это так, — насмешливо заметил молодой человек. — Но в порядке это вещей или нет, именно так оно обстоит на деле, и вы легко можете представить себе, как горячо должен любить человек, занесенный в черный список, страну, где с ним могут поступить подобным образом. Как бы назвали вы в Альтрурии такое явление, как занесение в черный список?
— Да, да, пожалуйста! — взмолилась миссис Мэйкли. — Пусть он непременно расскажет нам об Альтрурии. Все эти разговоры относительно рабочих так скучны. Верно, миссис Кэмп?
Миссис Кэмп ничего не сказала, однако альтрурец ответил на вопрос ее сына:
— Мы никак не назвали бы такое явление, потому что у нас оно невозможно. Мы не знаем преступления, в наказание за которое человека, преступившего закон, следовало бы лишать возможности зарабатывать себе на жизнь.
— О, преступи он закон здесь , — сказал молодой Кэмп, — ему не о чем было бы тужить. Уж ему-то государство предоставило бы возможность зарабатывать себе на жизнь.
— Ну а если бы он никак не нарушил закон, в то же время не имел бы никакой возможности зарабатывать…
— Тогда государство предоставило бы ему право податься в бродяги. Вот как этот молодец…
Он отдернул слегка занавеску на окне, у которого сидел, и мы увидели, что возле дома остановился, с опаской поглядывая на крылечко, где, растянувшись, спала собака, омерзительный бродяга — досадный штрих, безобразящий очаровательный цветущий пейзаж, омрачающий светлый праздничный день. Лохмотья, плохо прикрывающие тело, придавали ему сходство с чучелом, истрепанные ботинки были покрыты густым слоем пыли, грубые волосы плюмажем выбивались сквозь дыру в шляпе; красное набрякшее лицо, поросшее двухнедельной ржавой щетиной, выражало одновременно свирепость и робость. Он был оскорбителен для глаз, как ставший вдруг зримым смрад. Жалкий человеческий отброс, сознавая, по-видимому, свою неприглядность, сам сжался под нашими взглядами.
— Господи! — сказала миссис Мэйкли. — Я думала, этих типов теперь забирают в тюрьму. Разве можно оставлять их на свободе. Они же опасны.
Молодой Кэмп вышел из комнаты, и мы увидели в окно, как он направился к бродяге.
— Ага, вот это правильно! — сказала миссис Мэйкли. — Надеюсь, Рубен пуганет его как следует. Ой! Уж не собирается ли он кормить этого жуткого субъекта? — вдруг воскликнула она, сделав большие глаза, когда Рубен, перекинувшись несколькими словами с бродягой, повернулся и скрылся вместе с ним за углом дома. — Знаете, миссис Кэмп, — по-моему, он подает очень плохой пример. Не надо их поощрять. Поев, этот бродяга вздумает поспать у вас в сарае, закурит трубку и еще пожар устроит. А как поступают с бродягами у вас в Альтрурии, мистер Гомос?
Альтрурец, казалось, не слышал ее. Он обратился к миссис Кэмп:
— Кстати, из фразы, случайно оброненной вашим сыном, я понял, что он не всегда жил здесь с вами. Ну и как он — легко ли смирился с деревенским укладом после городской сутолоки? Говорят, в Америке молодежь бежит из деревни.
— Мне не кажется, что он сожалеет о том, что ему пришлось вернуться, — ответила миссис Кэмп, и в голосе ее прозвучала материнская гордость. — Но после смерти отца ему ничего больше не оставалось. Он всегда был примерным сыном и ни разу не дал нам почувствовать, что он чем-то ради нас жертвует. Мы отпустили его, когда отец был еще жив и мы не так нуждались в опоре. Мне хотелось, чтобы он попытал счастья вдали от дома — ведь к этому стремятся все мальчики. Но он у меня не совсем такой, как все, и, мне кажется, с него довольно того, что он повидал. Подозреваю, что ему не пришлось увидеть мир с лучшей стороны. Сперва он поступил на фабрику в Понквоссете, но настали трудные времена: магазины ломились от товаров, которых никто не покупал, и в конце концов его уволили; тогда он устроился на железную дорогу — тормозным кондуктором в товарном составе, но тут его отец покинул нас.
— Да, надо думать, с лучшей стороны мир он не повидал, — улыбнулась миссис Мэйкли. — Ничего удивительного, что он набрался таких мрачных впечатлений. Я уверена, что, если бы он мог увидеть мир при более благоприятных обстоятельствах, образ мыслей у него был бы иным.
— Вполне возможно, — сухо сказала миссис Кэмп, — личный опыт безусловно влияет на наше мировоззрение. Но я не возражаю против образа мышления своего сына. Мне кажется, большинство своих взглядов Рубен перенял от отца; он вообще вылитый отец. Мой муж считал, что рабство — зло, и пошел на войну, чтобы сражаться за его отмену. Когда война окончилась, он, бывало, говаривал, что хоть негров освободили, с самим рабством еще далеко не покончено.
— А что, собственно, он хотел этим сказать? — спросила миссис Мэйкли.
— То, что он хотел сказать, мы с вами непременно поймем по-разному. Когда во время войны я впервые осталась одна — Рубен был еще слишком маленький, чтобы ощутительно помогать мне, и к тому же ему надо было ходить в школу, — мне пришлось тащить на себе всю ферму, и я, наверное, перестаралась. Во всяком случае, первый удар у меня случился именно тогда. Здоровьем я никогда не отличалась, да к тому же подорвала его еще до замужества, когда преподавала в школе и сама училась. Но теперь это не имеет значения, давно не имеет.
Ферма была тогда свободна от долгов, но мне пришлось заложить ее. Отделение банка в деревне дало мне под нее ссуду, и с того дня мы только и знаем, что платим проценты по закладной. Муж умер, платя их, и сын будет платить до самой моей смерти, а там уж банк, наверное, откажется переписать закладную. Банковский казначей был другом детства моего мужа и пообещал, что, пока кто-то из нас двоих жив, о закладной можно не беспокоиться.
— Как великодушно с его стороны, — воскликнула миссис Мэйкли. — Надо сказать, вам очень повезло.
— Я же говорила, что наши точки зрения тут не совпадут, — терпеливо сказала больная.
— И многие фермы в окрестностях заложены? — спросил альтрурец.
— Почти все, — ответила миссис Кэмп. — Выглядит, будто мы владеем ими, а на деле получается наоборот.
— Мой муж находит, что так и должно быть с недвижимостью, — не замедлила вмешаться миссис Мэйкли. — Если взять под нее максимальную ссуду, у вас высвобождается весь ваш капитал, который вы затем можете пустить в оборот. Что вам и следует сделать, миссис Кэмп. Но скажите, что это за рабство такое, с которым, по словам капитана Кэмпа, до сих пор не покончено?
Больная с минуту смотрела на нее, не отвечая, и тут дверь кухни отворилась, вошел молодой Кэмп и начал накладывать на тарелку еду.
— Почему ты не пригласил его за стол, Руб? — спросила Лиззи.
— Да он говорит, что не хочет мешать, поскольку у нас гости. Недостаточно, мол, парадно одет: оставил фрак в городе.
Молодой человек рассмеялся, за ним рассмеялась и сестра.
8
Рубен понес бродяге тарелку с едой, а миссис Мэйкли сказала, обращаясь к его матери:
— Я полагаю, что в будние-то дни вы заставляете таких оборванцев трудиться у вас на ферме, чтобы отработать свой завтрак?
— Не каждый раз, — ответила миссис Кэмп. — А разве постояльцам в гостинице приходится трудиться, чтобы отработать свой завтрак?
— Нет, конечно, — сказала миссис Мэйкли с резкостью, свидетельствующей об обиде, — но обычно они за него платят.
— Мне кажется, что заплатить за что-то еще не значит это заработать. Вполне возможно, что уплаченные деньги вовсе не вами заработаны. Но вообще я считаю, что людям приходится слишком много работать. Если бы мне начать жизнь сначала, я б из кожи вон лезть не стала. Мы с мужем взяли эту землю, когда оба были молоды и только что поженились; мы начали работать, чтобы поскорей выкупить ее. Мы хотели чувствовать, что она наша, что мы хозяева, а потом хозяевами здесь будут наши дети. Мы оба работали без отдыха весь день, как рабы, а часто — лунными ночами — и до утренней зари; выбирали камни из своих полей и хоронили их в глубоких рвах, вырытых своими же руками. Беда только, что мы похоронили в этих рвах и нашу молодость, и силы, и здоровье — а ради чего? Несмотря на все наши труды, мы так ссуду и не выплатили, мне ферма не принадлежит и детям моим принадлежать не будет. Вот чем все это кончилось. Надо думать, мы были справедливо наказаны за свою жадность. Может быть, никто не в праве владеть даже малой толикой земли. Иногда мне кажется, что это так, но, с другой стороны, ведь мы с мужем заработали эту ферму, а теперь ею владеет банк. Разве это не странно? Вы, конечно, скажете, что банк заплатил нам за нее. Может, и так, только ведь банк ее не заработал. И вот, когда я думаю об этом, мне иногда начинает казаться, что заплатить за завтрак еще не значит приобрести на него право.
Я прекрасно видел, что ее слова чистой воды софизм, но у меня не поворачивался язык сказать это. Кроме того, я остро чувствовал пафос ее слов. Миссис Мэйкли, совершенно очевидно, ничего не видела и не чувствовала.
— Все это так, — сказала она, — но должны же вы понимать, что, прикармливая бродяг и не заставляя их трудиться взамен, вы будете потворствовать лени. А лень действует развращающе — на тех, кто наблюдает ее.
— Вы хотите сказать, на селян? Да им ведь и так приходится наблюдать безделье сколько угодно. Дачники, которые проводят здесь четыре-пять месяцев в году, вообще с утра до вечера ничего не делают.
— Но вы не должны забывать, что они отдыхают! Вы и представить себе не можете, как много приходится им работать зимой в городе, — с азартом вступилась миссис Мэйкли.
— А может, бродяги тоже отдыхают. Во всяком случае, по-моему, вид лентяя в лохмотьях, просящего милостыню у заднего крыльца, вряд ли может разлагающе действовать на сельских жителей. Я еще ни разу не встречала бродягу, который заделался бы попрошайкой в селе — все они приходят из городов. Сбивает с пути нашу молодежь зрелище праздности совсем иного порядка. Мой сын говорит, что если он когда-нибудь и завидует бродягам, то только хорошо одетым, сильным, здоровым молодцам, которые каждое лето наезжают к нам из городов, чтобы полазить по горам и хорошенько поразмяться.
Обе дамы замолчали. Обе наконец выдохлись; миссис Мэйкли, по крайней мере, явно исчерпала все свои аргументы, и поэтому я сказал шутливо:
— Но это как раз и есть тот вид бродяг, к которым с таким неодобрением относится мистер Гомос. Он утверждает, что в Альтрурии моцион ради моциона считают порочной тратой сил, чуть ли не идиотством.
Я рассчитывал, что, услышав, как я утрирую его слова, альтрурец запротестует, но он, по всей видимости, не усмотрел в этом никакой передержки.
— Видите ли, — сказал он, — обращаясь к миссис Кэмп, — в Альтрурии физическим трудом занимаются все, чтобы тяжелая работа не выпадала на долю какого-то одного класса, и связанных с этим физических упражнений достаточно, чтобы поддерживать здоровье в порядке — а заодно и заработать на жизнь. Проработав обязательные три часа в день, молодые люди могут заниматься спортом или играть в какие-нибудь игры в соответствии со своими наклонностями, и до какого возраста они этим занимаются, зависит исключительно от их характера и желания. А говорил я мистеру Твельфмо вот что — только, возможно, я не совсем ясно выразил свою мысль — мы рассматриваем бесплодное приложение сил просто для того, чтобы подвигаться и поразмяться, в то время как другие изнемогают под бременем физического труда, как нечто несуразное или безнравственное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
— Вы же сами знаете, миссис Мэйкли, — сказала девушка, — что вы не относитесь ко мне так, как к барышням из гостиницы.
Ни в тоне ее голоса, ни в выражении глаз не сквозило обиды, только сожаление — она как будто думала, что, если бы не это досадное обстоятельство, она могла бы любить эту женщину, от которой, по-видимому, видела много добра.
Слезы выступили на глазах у миссис Мэйкли, и она обратилась к миссис Кэмп:
— Значит, вы все так к нам относитесь? — спросила она.
— А почему бы и нет? — вопросом на вопрос ответила больная. — Однако нет, не все деревенские жители смотрят на вещи нашими глазами. Многие из них испытывают как раз те чувства, как вам бы хотелось, но это потому, что они живут бездумно. А раз задумавшись, начинают испытывать те же чувства, что и мы. Но я не осуждаю вас. Вы не можете переделать себя, так же как и мы. По крайней мере, в этом мы друг от друга мало чем отличаемся.
Усмотрев в этих словах признаки потепления, миссис Мэйкли слегка приободрилась и жалобным голосом — словно напрашиваясь на дальнейшее сочувствие — проговорила:
— То же самое сказала мне и хозяйка домика, который мы видели по дороге: кто-то должен быть богат и кто-то должен быть беден — так уж устроен мир.
— А как бы вам понравилось быть в числе тех, кто должен быть беден? — спросил молодой Кэмп с ехидной усмешкой.
— Не знаю, — сказала миссис Мэйкли с неожиданной горячностью, — но уверена, что я не стала бы обижать ни бедных ни богатых.
— Я очень сожалею, если мы обидели вас, миссис Мэйкли, — сказала миссис Кэмп с достоинством, — но вы задавали нам вопросы, и нам казалось, что вы хотите получить на них правдивые ответы. Зачем же было нам приглаживать правду?
— Иногда вы все же это делаете, — сказала миссис Мэйкли, и на глазах у нее снова показались слезы. — И потом вы ведь знаете, как я расположена ко всем вам.
У миссис Кэмп сделался растерянный вид.
— Может, мы и наговорили лишнего. Но я не могла иначе — да и дети, разумеется, не могли, — раз уж вы стали нас расспрашивать прямо при мистере Гомосе.
Я взглянул на альтрурца, который сидел молча и внимательно слушал, и внезапно в душу мне закралось сомнение относительно него: да человек ли он, обычный смертный, индивидуум, как мы все, или же некая лакмусовая бумажка, посланная свыше, чтобы выявить всю скрытую в нас искренность и показать, как мы в действительности относимся друг к другу. Бредовая мысль, но мне подумалось, что можно будет использовать ее в одном из моих будущих романов, и я почувствовал за ней прилив профессиональной благодарности.
— Да уж, — сказал я с веселой иронией. — Всем нам пришлось проявить гораздо больше искренности, чем хотелось, и если мистер Гомос намерен по возвращении домой написать путевые заметки, уж в чем, в чем, а в недостатке прямодушия обвинить нас он не сможет. Я всегда считал, что это одно из наших достоинств! Взять хотя бы мистера Кэмпа или моего приятеля банкира — нет, я не думаю, чтобы у мистера Гомоса был повод упрекать нас даже в излишней сдержанности.
— Ну что бы он там у себя о нас ни рассказал, — со вздохом сказала миссис Мэйкли, устремив благоговейный взгляд на саблю, висящую над кроватью, — он должен будет подтвердить, что, несмотря на все деления и классы, все мы — американцы, и даже если в мелочах наши взгляды и мнения расходятся, все равно мы дети одной страны.
— Ну, в этом-то я как раз не уверен, — возразил Рубен Кэмп с неприличной поспешностью, — я никак не считаю, что мы дети одной страны. Для вас Америка одно, а для нас совсем другое. Для вас Америка — это досуг, удобная легкая жизнь, разнообразные развлечения из года в год, а если и работа, то работа, которую вам хочется делать. Для нас же Америка — это работа, которую мы должны делать, причем работа тяжелая, отнимающая все время. Для вас она — свобода, но о какой свободе может говорить человек, если он не знает, будет ли у него завтра обед? Как-то раз, работая на железной дороге, я участвовал в забастовке и сам видел, как люди приходили и отрекались от своей свободы за возможность прокормить семью. Они не сомневались в своей правоте и понимали, что им нужно отстаивать свои права, но им приходилось покоряться и лизать руку, кормящую их. Да, все мы американцы, только вот, мне кажется, миссис Мэйкли, Америка у всех у нас разная. Ну какая может быть страна у человека, занесенного в черный список?
— Занесенного в черный список? Не понимаю, о ком вы?
— О ком? Да есть такие люди. Я сам кое-кого из них встречал в наших промышленных городах. Эти люди значатся в конторских книгах всех больших предприятий как рабочие, которым ни в коем случае нельзя давать работу, которых, иными словами, следует наказывать холодом и голодом, выгонять на улицу; они нанесли оскорбление своим хозяевам, почему и должны мучиться, созерцая мытарства своей беспомощной семьи.
— Простите меня, мистер Кэмп, — вмешался я. — Но ведь в черный список обычно попадают люди, игравшие значительную роль в рабочих беспорядках, — так, по крайней мере, я слышал.
— Совершенно верно, — ответил молодой человек, по-видимому, не дав себе труда вдуматься в смысл моего вопроса.
— Ага! — подхватил я. — Но в этом случае вряд ли можно порицать работодателя за желание поквитаться. Это в порядке вещей.
— Господи Боже! — воскликнул альтрурец. — Возможно ли, что в Америке считается в порядке вещей лишать хлеба чью-то семью только потому, что глава ее совершил в области экономики поступок, идущий вразрез с вашими интересами или вызывающий ваше неудовольствие.
— Мистер Твельфмо, по всей видимости, считает, что это так, — насмешливо заметил молодой человек. — Но в порядке это вещей или нет, именно так оно обстоит на деле, и вы легко можете представить себе, как горячо должен любить человек, занесенный в черный список, страну, где с ним могут поступить подобным образом. Как бы назвали вы в Альтрурии такое явление, как занесение в черный список?
— Да, да, пожалуйста! — взмолилась миссис Мэйкли. — Пусть он непременно расскажет нам об Альтрурии. Все эти разговоры относительно рабочих так скучны. Верно, миссис Кэмп?
Миссис Кэмп ничего не сказала, однако альтрурец ответил на вопрос ее сына:
— Мы никак не назвали бы такое явление, потому что у нас оно невозможно. Мы не знаем преступления, в наказание за которое человека, преступившего закон, следовало бы лишать возможности зарабатывать себе на жизнь.
— О, преступи он закон здесь , — сказал молодой Кэмп, — ему не о чем было бы тужить. Уж ему-то государство предоставило бы возможность зарабатывать себе на жизнь.
— Ну а если бы он никак не нарушил закон, в то же время не имел бы никакой возможности зарабатывать…
— Тогда государство предоставило бы ему право податься в бродяги. Вот как этот молодец…
Он отдернул слегка занавеску на окне, у которого сидел, и мы увидели, что возле дома остановился, с опаской поглядывая на крылечко, где, растянувшись, спала собака, омерзительный бродяга — досадный штрих, безобразящий очаровательный цветущий пейзаж, омрачающий светлый праздничный день. Лохмотья, плохо прикрывающие тело, придавали ему сходство с чучелом, истрепанные ботинки были покрыты густым слоем пыли, грубые волосы плюмажем выбивались сквозь дыру в шляпе; красное набрякшее лицо, поросшее двухнедельной ржавой щетиной, выражало одновременно свирепость и робость. Он был оскорбителен для глаз, как ставший вдруг зримым смрад. Жалкий человеческий отброс, сознавая, по-видимому, свою неприглядность, сам сжался под нашими взглядами.
— Господи! — сказала миссис Мэйкли. — Я думала, этих типов теперь забирают в тюрьму. Разве можно оставлять их на свободе. Они же опасны.
Молодой Кэмп вышел из комнаты, и мы увидели в окно, как он направился к бродяге.
— Ага, вот это правильно! — сказала миссис Мэйкли. — Надеюсь, Рубен пуганет его как следует. Ой! Уж не собирается ли он кормить этого жуткого субъекта? — вдруг воскликнула она, сделав большие глаза, когда Рубен, перекинувшись несколькими словами с бродягой, повернулся и скрылся вместе с ним за углом дома. — Знаете, миссис Кэмп, — по-моему, он подает очень плохой пример. Не надо их поощрять. Поев, этот бродяга вздумает поспать у вас в сарае, закурит трубку и еще пожар устроит. А как поступают с бродягами у вас в Альтрурии, мистер Гомос?
Альтрурец, казалось, не слышал ее. Он обратился к миссис Кэмп:
— Кстати, из фразы, случайно оброненной вашим сыном, я понял, что он не всегда жил здесь с вами. Ну и как он — легко ли смирился с деревенским укладом после городской сутолоки? Говорят, в Америке молодежь бежит из деревни.
— Мне не кажется, что он сожалеет о том, что ему пришлось вернуться, — ответила миссис Кэмп, и в голосе ее прозвучала материнская гордость. — Но после смерти отца ему ничего больше не оставалось. Он всегда был примерным сыном и ни разу не дал нам почувствовать, что он чем-то ради нас жертвует. Мы отпустили его, когда отец был еще жив и мы не так нуждались в опоре. Мне хотелось, чтобы он попытал счастья вдали от дома — ведь к этому стремятся все мальчики. Но он у меня не совсем такой, как все, и, мне кажется, с него довольно того, что он повидал. Подозреваю, что ему не пришлось увидеть мир с лучшей стороны. Сперва он поступил на фабрику в Понквоссете, но настали трудные времена: магазины ломились от товаров, которых никто не покупал, и в конце концов его уволили; тогда он устроился на железную дорогу — тормозным кондуктором в товарном составе, но тут его отец покинул нас.
— Да, надо думать, с лучшей стороны мир он не повидал, — улыбнулась миссис Мэйкли. — Ничего удивительного, что он набрался таких мрачных впечатлений. Я уверена, что, если бы он мог увидеть мир при более благоприятных обстоятельствах, образ мыслей у него был бы иным.
— Вполне возможно, — сухо сказала миссис Кэмп, — личный опыт безусловно влияет на наше мировоззрение. Но я не возражаю против образа мышления своего сына. Мне кажется, большинство своих взглядов Рубен перенял от отца; он вообще вылитый отец. Мой муж считал, что рабство — зло, и пошел на войну, чтобы сражаться за его отмену. Когда война окончилась, он, бывало, говаривал, что хоть негров освободили, с самим рабством еще далеко не покончено.
— А что, собственно, он хотел этим сказать? — спросила миссис Мэйкли.
— То, что он хотел сказать, мы с вами непременно поймем по-разному. Когда во время войны я впервые осталась одна — Рубен был еще слишком маленький, чтобы ощутительно помогать мне, и к тому же ему надо было ходить в школу, — мне пришлось тащить на себе всю ферму, и я, наверное, перестаралась. Во всяком случае, первый удар у меня случился именно тогда. Здоровьем я никогда не отличалась, да к тому же подорвала его еще до замужества, когда преподавала в школе и сама училась. Но теперь это не имеет значения, давно не имеет.
Ферма была тогда свободна от долгов, но мне пришлось заложить ее. Отделение банка в деревне дало мне под нее ссуду, и с того дня мы только и знаем, что платим проценты по закладной. Муж умер, платя их, и сын будет платить до самой моей смерти, а там уж банк, наверное, откажется переписать закладную. Банковский казначей был другом детства моего мужа и пообещал, что, пока кто-то из нас двоих жив, о закладной можно не беспокоиться.
— Как великодушно с его стороны, — воскликнула миссис Мэйкли. — Надо сказать, вам очень повезло.
— Я же говорила, что наши точки зрения тут не совпадут, — терпеливо сказала больная.
— И многие фермы в окрестностях заложены? — спросил альтрурец.
— Почти все, — ответила миссис Кэмп. — Выглядит, будто мы владеем ими, а на деле получается наоборот.
— Мой муж находит, что так и должно быть с недвижимостью, — не замедлила вмешаться миссис Мэйкли. — Если взять под нее максимальную ссуду, у вас высвобождается весь ваш капитал, который вы затем можете пустить в оборот. Что вам и следует сделать, миссис Кэмп. Но скажите, что это за рабство такое, с которым, по словам капитана Кэмпа, до сих пор не покончено?
Больная с минуту смотрела на нее, не отвечая, и тут дверь кухни отворилась, вошел молодой Кэмп и начал накладывать на тарелку еду.
— Почему ты не пригласил его за стол, Руб? — спросила Лиззи.
— Да он говорит, что не хочет мешать, поскольку у нас гости. Недостаточно, мол, парадно одет: оставил фрак в городе.
Молодой человек рассмеялся, за ним рассмеялась и сестра.
8
Рубен понес бродяге тарелку с едой, а миссис Мэйкли сказала, обращаясь к его матери:
— Я полагаю, что в будние-то дни вы заставляете таких оборванцев трудиться у вас на ферме, чтобы отработать свой завтрак?
— Не каждый раз, — ответила миссис Кэмп. — А разве постояльцам в гостинице приходится трудиться, чтобы отработать свой завтрак?
— Нет, конечно, — сказала миссис Мэйкли с резкостью, свидетельствующей об обиде, — но обычно они за него платят.
— Мне кажется, что заплатить за что-то еще не значит это заработать. Вполне возможно, что уплаченные деньги вовсе не вами заработаны. Но вообще я считаю, что людям приходится слишком много работать. Если бы мне начать жизнь сначала, я б из кожи вон лезть не стала. Мы с мужем взяли эту землю, когда оба были молоды и только что поженились; мы начали работать, чтобы поскорей выкупить ее. Мы хотели чувствовать, что она наша, что мы хозяева, а потом хозяевами здесь будут наши дети. Мы оба работали без отдыха весь день, как рабы, а часто — лунными ночами — и до утренней зари; выбирали камни из своих полей и хоронили их в глубоких рвах, вырытых своими же руками. Беда только, что мы похоронили в этих рвах и нашу молодость, и силы, и здоровье — а ради чего? Несмотря на все наши труды, мы так ссуду и не выплатили, мне ферма не принадлежит и детям моим принадлежать не будет. Вот чем все это кончилось. Надо думать, мы были справедливо наказаны за свою жадность. Может быть, никто не в праве владеть даже малой толикой земли. Иногда мне кажется, что это так, но, с другой стороны, ведь мы с мужем заработали эту ферму, а теперь ею владеет банк. Разве это не странно? Вы, конечно, скажете, что банк заплатил нам за нее. Может, и так, только ведь банк ее не заработал. И вот, когда я думаю об этом, мне иногда начинает казаться, что заплатить за завтрак еще не значит приобрести на него право.
Я прекрасно видел, что ее слова чистой воды софизм, но у меня не поворачивался язык сказать это. Кроме того, я остро чувствовал пафос ее слов. Миссис Мэйкли, совершенно очевидно, ничего не видела и не чувствовала.
— Все это так, — сказала она, — но должны же вы понимать, что, прикармливая бродяг и не заставляя их трудиться взамен, вы будете потворствовать лени. А лень действует развращающе — на тех, кто наблюдает ее.
— Вы хотите сказать, на селян? Да им ведь и так приходится наблюдать безделье сколько угодно. Дачники, которые проводят здесь четыре-пять месяцев в году, вообще с утра до вечера ничего не делают.
— Но вы не должны забывать, что они отдыхают! Вы и представить себе не можете, как много приходится им работать зимой в городе, — с азартом вступилась миссис Мэйкли.
— А может, бродяги тоже отдыхают. Во всяком случае, по-моему, вид лентяя в лохмотьях, просящего милостыню у заднего крыльца, вряд ли может разлагающе действовать на сельских жителей. Я еще ни разу не встречала бродягу, который заделался бы попрошайкой в селе — все они приходят из городов. Сбивает с пути нашу молодежь зрелище праздности совсем иного порядка. Мой сын говорит, что если он когда-нибудь и завидует бродягам, то только хорошо одетым, сильным, здоровым молодцам, которые каждое лето наезжают к нам из городов, чтобы полазить по горам и хорошенько поразмяться.
Обе дамы замолчали. Обе наконец выдохлись; миссис Мэйкли, по крайней мере, явно исчерпала все свои аргументы, и поэтому я сказал шутливо:
— Но это как раз и есть тот вид бродяг, к которым с таким неодобрением относится мистер Гомос. Он утверждает, что в Альтрурии моцион ради моциона считают порочной тратой сил, чуть ли не идиотством.
Я рассчитывал, что, услышав, как я утрирую его слова, альтрурец запротестует, но он, по всей видимости, не усмотрел в этом никакой передержки.
— Видите ли, — сказал он, — обращаясь к миссис Кэмп, — в Альтрурии физическим трудом занимаются все, чтобы тяжелая работа не выпадала на долю какого-то одного класса, и связанных с этим физических упражнений достаточно, чтобы поддерживать здоровье в порядке — а заодно и заработать на жизнь. Проработав обязательные три часа в день, молодые люди могут заниматься спортом или играть в какие-нибудь игры в соответствии со своими наклонностями, и до какого возраста они этим занимаются, зависит исключительно от их характера и желания. А говорил я мистеру Твельфмо вот что — только, возможно, я не совсем ясно выразил свою мысль — мы рассматриваем бесплодное приложение сил просто для того, чтобы подвигаться и поразмяться, в то время как другие изнемогают под бременем физического труда, как нечто несуразное или безнравственное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23