Он встал и, когда сполз со стула, над краем стола высилась лишь верхняя половина его головы с прямым пробором посередине зализанных жидких волос. Я и не знал, что наш лилипут партийный. Его представили нам как неподкупного коммуниста, который выследил и вывел на чистую воду всю шайку безродных космополитов, окопавшихся в ресторане «Версаль» под видом безобидных музыкантов, как волки, натянувшие на себя овечьи шкуры.
Меня стало подташнивать. Лайма скосила свои большие серые глаза на меня и прикусила нижнюю губу. Она сразу поняла, что я обречен.
Все выглядело нереальным. Темный, с дубовыми панелями зал. Красный, кровавый бархат штор на окнах. Длинный овальный стол, за которым мы сидели на мягких стульях с резными дубовыми спинками. На одной стене в позолоченной раме висела картина, изображающая битву под Грюнвальдом: месиво конских крупов, сверкающих мечей, выпученных глаз и лежащих под копытами тел в кольчугах.
Шторы были опущены, и свет, проникавший сквозь толстую ткань, был оранжево-красным. И, словно мы находились на сеансе циркового иллюзиониста и фокусника, над краем стола, как отрезанная, виднелась лишь верхушка головы оратора-лилипута, писклявым детским голоском выносившего мне приговор.
Я был объявлен космополитом номер один. Мне инкриминировалось, что я засорил наш репертуар упадническими западными мелодиями, как пример приводилась пресловутая «Африка» — коронный номер ресторанного оркестра, в основном и привлекавший публику в наш зал.
Я хотел было возразить, что не я ввел в репертуар этот номер. «Африка» исполнялась в ресторане задолго до моего прихода в оркестр. Но мне не дали говорить. И когда я нервно вскочил, требуя слова, Лайма дернула меня сзади за пиджак и, вернув на место, прошипела в ухо:
— Сиди, идиот. Не видишь, что делается? Молчи!
Я плохо слышал, что говорилось дальше. Лилипут назвал, подряд всех евреев, но лишь меня он требовал изгнать из коллектива, чтобы очистить атмосферу. Мне стало все ясно. Как во сне, я увидел за половинкой головы со сморщенным лобиком ухмыляющееся лицо Алоизаса. Он, как фокусник, был в черной мантии и черном цилиндре и рукою в белой перчатке дергал ниточки — они вели к лилипуту, и тот детским голоском пищал страшные слова.
Колесо жуткой комедии продолжало вертеться. Лилипут поставил на голосование — изгнать меня из оркестра. И все покорно подняли руки. И мои коллегим-узыканты, и повара, совсем недавно изготовившие чудо-торт к моей свадьбе, и официанты, и еврей-кладовщик, и еврейка-буфетчица.
Лишь один человек не поднял руки. Лайма. Все смотрели на нее, а она, с презрительной улыбкой на красивых губах, рассматривала кровавую штору поверх половинки головы лилипута.
— Решение принято единогласно, — проскрипел «Купите даме шоколаду» и, после паузы, добавил: — А вы, Лайма, останетесь в нашем коллективе. Вы — хорошая литовская певица. И вам совсем не к лицу еврейская фамилия. Вернитесь к своей добрачной девичьей фамилии.
— Вы предлагаете мне развестись? — спокойно спросила Лайма.
— Зачем так заострять? — вмешался представитель горкома, высившийся рядом с макушкой лилипута. — Просто ваша девичья фамилия теперь больше… ну, скажем… в моде.
— Я никогда не следила за модой, — ответила Лайма. — Тем более за вашей. За ней не успеваешь угнаться. С вашего разрешения, я себе оставлю немодную фамилию.
Я был готов зарыдать. Лайма казалась мне в этот момент Жанной д'Арк, античной богиней, самым мужественным и честным человеком из тех, кого я знал. Встретив мой восхищенный взгляд, она остудила мой пыл злым шепотом:
— Чему ты радуешься, еврей несчастный?
Меня уволили в тот же день. Лайму оставили. В эту ночь дома, на Зеленой горе, я напился как свинья, и Лайма, вытирая тряпкой загаженный мною пол, сама тоже пьяная, жаловалась неизвестно кому:
— Мало мне того, что у меня муж-еврей, так он еще и алкоголик.
x x x
«Папа, у меня горе. Может быть, самое большое горе после расставания с мамой. Но маму я, возможно, еще увижу. А его — никогда.
Ты его не знал, папа. Я не хотела тебе писать до поры до времени, а теперь уже все постфактум. Бог ты мой, ничего не нужно откладывать.
Мы с ним хотели пожениться. Строили планы. И отложили до лучших времен. А когда эти лучшие времена наступают? Чаще всего, когда уже поздно. Мы собирались жениться, когда он и я завершим службу в армии. Ему еще оставалось всего три месяца служить. А мне — пять. Через полгода мы бы сочетались браком, и я понесла бы под сердцем ребенка от него.
Не будет от него ребенка. Ничего не останется на земле после него.
А каких красивых людей он мог породить! Он был красив, как Бог. Как наш еврейский Бог, которого никто не видел и чей облик пытаться изобразить строго возбраняется еврейской религией. Но я всегда, когда думала о Боге, представляла его таким же красивым, как наши библейские цари. Соломон. Давид.
Его и звали Давид. Давид Левин. Двадцати трех лет, старше он никогда не будет.
Антисемиты изображают наш народ маленькими плюгавыми человечками с крючковатыми носами, оттопыренными ушами и вислой, как у старой клячи, нижней губой.
Ах, какой костью в горле у антисемитов застревал мой Давид! Рядом с ним они выглядели плюгавыми и ничтожными. Давид был породистым евреем. Стройным и красивым той удивительной древней библейской красотой, какую сейчас редко сыщешь. Глаза как миндалины. Губы крепкие, чуть припухшие. Подбородок широкий, упрямый. С крохотной впадинкой посередине. Нос прямой и ноздри вразлет. Волосы черные и мягкие, с чуть заметной волной. Таков портрет моего бога. Добавь к этому высокий рост. Атлетическую шею. Развернутые плечи. И узкую, стянутую мышцами, как пружина, талию.
От него, папа, должны были пойти твои внуки. Этих внуков у тебя не будет. Они не родятся на свет божий, чтобы своим присутствием украсить его. Они убиты в зародыше. Они насильственно умерщвлены вместе со своим предполагаемым отцом.
Я знаю, чем ты постараешься утешить: мол, страна воюет и жертвы неизбежны. Так бывает во всех войнах.
И ты будешь прав, отец, и неправ. Да, жертвы бывают во всех войнах, но мы, евреи, несем еще и дополнительные потери из-за того, что законы войны для нас иные, чем для всех других народов. Что позволено другим, не позволено нам. Нам не позволено побеждать.
В войну Судного дня, когда наши танки пересекли Суэцкий канал и дорога на Каир — каких-нибудь сто с лишним километров
— была открыта, когда на севере сирийская армия была разгромлена и Дамаск уже был досягаем для нашей дальнобойной артиллерии, весь мир, и СССР и США, дружно накинулись на нас с увещеваниями и угрозами, скрутили нам руки и заставили остано— виться. У нас вырвали из рук победу, доставшуюся немалой кровью, и арабы, которые уже складывали чемоданы, чтобы бежать куда глаза глядят из Каира и Дамаска, ошалели от этого подарка и, не краснея, заорали, что они одержали победу над нами.
А ведь в первые дни войны, когда противник действительно нанес нам несколько чувствительных ударов, напав внезапно и в такой день, когда все евреи находятся в синагогах и даже движение транспорта запрещено по всей стране, в день Иом-Кипур, — вот тогда ни один народ мира не бросился останавливать нашего врага. Организация Объединенных Наций набрала в рот воды, и по всей земле антисемиты, скрытые и открытые, со злорадством ожидали нашего конца.
Мы выстояли назло всему миру. Но еще раз убедились, что то, что позволено другим, не позволено нам. Нам не позволяют окончательно разгромить врага. Нам не дают пользоваться плодами победы.
Русские после войны присоединили к себе Бог весть сколько чужих территорий, выселив под метелку все население оккупированных земель, и весь мир это съел, и даже сами пострадавшие молчат и стараются делать вид, что так и надо. Франция присоединила к себе, оторвав от Германии, Эльзас и Лотарингию. Румыния отняла у Венгрии Трансильванию. Россия у Румынии — Бессарабию. Примеров можно еще привести сколько угодно.
А теперь я тебя спрашиваю, отец, ты где-нибудь слышал, чтобы потребовали возвращения этих земель? Тишина. Все молчат в тряпочку. Победителей не судят.
Но стоило нам, евреям, отбить у арабов древние библейские земли Иудею и Самарию, занять эти районы не потому, что мы напали, а потому, что, отбив вероломное нападение Иордании, разгромили ее наголову и как трофей получили эти земли. И тут просвещенное человечество нарушило молчание. Весь мир взорвался от негодования. Как мы посмели? Занять Иудею? И даже в гневе не заметили, что само название территории говорит о том, что она издревле наша, иудейская, и ни у кого мы ее не отнимали, а лишь вернули в лоно еврейского государства. А вот Кенигсберг никогда не был русским. Это — оплот пруссачества, символ немецкого тевтонского духа. Этот город уже тридцать лет переименован в Калининград, и там с тех пор не встретишь ни единого немца, и это никого не удивляет.
Но мы, евреи, тоже хороши. Вместо того чтобы плюнуть на мир, который к нам откровенно недружелюбен и несправедлив, послать к чертовой матери так называемое мировое общественное мнение, мы сами помогаем им, с извинительными улыбочками оправдываемся за каждый свой шаг, который считается нормальным у других народов.
Вот теперь я возвращаюсь к гибели Давида. Тебе станет понятно, почему к моему страшному горю примешивается еще и чувство раздражения и злости против наших еврейских «голубей», которые, как и антисемиты, считают, что то, что позволено другим народам, не позволено нам.
Мы держим под своим контролем территории, заселенные арабами. Наши военные патрули курсируют по дорогам, и это естественно. Так поступает любая оккупационная армия. Арабы нас не любят. И это тоже естественно. Побежденные не испытывают любви к победителю. Неестественно другое. Солдат любой оккупационной армии ведет себя с побежденным населением так, чтобы его боялись. Оккупант есть оккупант. Попробуй подними против него руку — расправа будет короткой. Можешь ли ты себе представить, что советского солдата забросали на оккупированной территории камнями? Что осталось бы от тех, кто посмел поднять руку на советского оккупанта? Ответ знает каждый, кто имел возможность наблюдать советскую армию в действии. Например, литовцы. От замахнувшегося осталось бы мокрое место. И не только от него. Но и от всей его родни. И даже соседей. Чтобы другим неповадно было впредь.
На наших израильских солдат можно не только замахиваться. Их можно закидывать среди бела дня камнями, а им категорически возбраняется делать что-нибудь в ответ. Не дай Бог, в мире прослышат о жестокости еврея! Какой поднимется скандал! Нам, мол, потом не оправдаться. Да и к лицу ли еврею уподобляться другим. Мы — мягкий, мы — добрый, мы — мудрый народ. Мы не можем себе такого позволить.
Арабы хорошенько изучили эту нашу слабость и превосходно пользуются ею. Сами они, взрослые, не отваживаются приблизиться к израильским солдатам и посылают детей, несовершеннолетних мальчиков и девочек, швырять камни в проезжающие по дороге израильские военные грузовики и бронетранспортеры.
Командование строго запретило солдатам реагировать на это. Не воевать же, мол, с детьми.
Зачем воевать с детьми? Разве нельзя каждого, бросившего камень, взять за ухо и вежливо-вежливо предложить ему показать дом, где живут родители и не нарадуются, глядя в окошко на «проказы» своего отпрыска? И вытащить из дома папашу и повесить его тут же перед домом на глазах у сынка.
Вот и будет наука. Вот и замрет рука с камнем. Вот и зауважают израильского солдата. Когда, поймут, что с ним хитрые шутки плохи.
Нет, отвечают нам. Мы так никогда не поступим. Мы — самая гуманная армия в мире.
Но ведь так считаем лишь мы, израильтяне. А весь остальной мир, даже наши так называемые друзья не верят этому. Не желают верить. Вопреки всем фактам. Нас обзывают на всех мировых перекрестках агрессорами, убийцами, палачами. Сравнивают с гитлеровцами, нацистами. Вешают на нас всех собак.
Когда мой Давид сказал своему командиру, что, если в него угодит камень, он не ручается за жизнь того, кто бросил этот камень, ему было ведено вынуть из автомата магазин с патронами и отдать командиру. То есть его обезоружили. Чтобы не вздумал постоять за себя.
Вот они каковы, наши «голуби»! И вот чем мы заплатили за их голубиную кротость и смирение.
Джип, в котором находился Давид, подорвался на подложенной арабами мине. Все, кроме него, погибли. А он, раненный, выбрался из-под горящих обломков автомобиля и пополз в сторону. Там его окружили арабы. Давид не смог оказать сопротивления. Магазин его автомата был пуст. И его, безоружного, добили палками и ударами каблуков по лицу.
Так мы, евреи, платим за свою беспросветную глупость, за веками укоренившуюся в нас привычку оправдываться перед всем миром за каждый свой шаг, даже сам факт нашего существования.
Ты назовешь меня жестокой. Ты назовешь меня бессердечной. Ты сделаешь для себя вывод, что мое сердце огрубело и зачерствело. Что девушке, тем более еврейке, так рассуждать неподобает, и будешь сокрушаться о моей судьбе, исковерканной жизнью в Израиле, и службой в армии, которая постоянно находится в состоянии войны.
И ты снова будешь неправ. Я та же, какую ты знал. С той лишь разницей, что ближе к сердцу принимаю все, происходящее вокруг, задаю недоуменные вопросы и ищу ответы. В том числе и у тебя. Кроме того, что ты — мой отец, ты еще и еврей. А евреев принято считать мудрым народом. Ответь мне, отец.
Мне очень и очень тяжко».
x x x
У нас родилась дочь.
Полуеврейка, полулитовка.
Назвали ее Рутой. Весьма распространенным и весьма заурядным литовским именем по названию неяркого цветка, который в Литве тоже весьма распространен.
На этом имени настояла Лайма. Она категорически отказалась, и я понял, что в этом ее переубедить не удастся, дать дочери имя моей покойной мамы. По древней еврейской традиции, согласно которой имена в семье передаются через поколение, сохраняя ощущение бессмертия и нескончаемости рода.
Лайма, как разъяренная тигрица, защитила свое дитя от еврейского имени, которое, и я с этим спорить не мог, как клеймо, мешало бы ей в жизни.
— Достаточно ей твоей фамилии, чтобы быть несчастной! — кричала Лайма. — Но, слава Богу, она женщина, и выход замуж принесет ей новую фамилию, и, будем надеяться, более… удобную.
Появление на свет Руты изменило Лайму до неузнаваемости. Она совершенно перестала пить. Слегка пополнела, и это еще больше усилило ее красоту, добавив к прежней яркой женственности мягкую грацию материнства. Она перестала быть рассеянной и отрешенной, какой была все эти годы, и вся сосредоточилась на маленьком существе, попискивающем в кроватке.
Рута стала источником ее тихой радости и глубоко запрятанного горя. Радости, которую испытывает любая нормальная мать. А вот горе шло от антисемитизма Лаймы. Ее дочь родилась абсолютной еврейкой. В ней ничего литовского не угадывалось. У девочки были типичные еврейские черты, да еще при этом утрированные, окарикатуренные. Рута родилась некраси— вой, уродливой еврейкой. С большим, да еще придавленным носом, вислыми губами, торчащими, как лопухи, оттопыренными ушами и жгуче-черными глазами.
Только глаза были хороши у младенца. Черные, как зрелые вишни, радужки и белки с синевой. Разрез глаз был узкий, восточный. Точь-в-точь как у моей покойной матери. За эти глаза она слыла красавицей. У моей младшей сестренки тоже были подобные глаза.
Этим сходство с красивыми женщинами нашего рода ограничивалось. В остальном моя дочь была каким-то пугающим уродцем, и я, млея от впервые познанного щемяще-сладкого чувства отцовства, должен был с горечью признать, что природа сыграла со мной и Лаймой злую шутку. Рута была некрасива раздражающей еврейской некрасивостью.
Лайма страдала. Молчала. Затаенно. А оттого еще тяжелей. Она катила по улице коляску с маленькой Рутой и, пока никого не встречала, светилась тихой материнской радостью. Но стоило кому-нибудь из ее знакомых остановиться и с притворно-восторженными восклицаниями заглянуть под кружевную накидку, Лайма напрягалась, деревенела, глаза ее становились как у затравленного зверя, словно ее уличили в жуткой непристойности, за что нет ни оправдания, ни прощения.
Страдания Лаймы приняли характер ненависти. Ко всему миру, которому, она понимала, раздражающе неприятна внешность ее дочери. Она ненавидела всех. И литовцев, которые, как ей казалось, злорадствуют и подтрунивают над ней, изменившей своему народу, выйдя замуж за чужого, и за это жестоко наказанной. Она стала еще нетерпимей к евреям, словно все они были повинны в ее нынешних страданиях.
И при этом Лайма с каменным лицом, высокая, белокурая, элегантная, как витринный манекен, ежедневно катила коляску с Рутой по самым людным улицам, в толпе брала девочку на руки, нервно и зло зацеловывала ее некрасивое обезьянье личико, дразня окружающих и демонстрируя им свою любовь и привязанность к крохотному уродливому существу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Меня стало подташнивать. Лайма скосила свои большие серые глаза на меня и прикусила нижнюю губу. Она сразу поняла, что я обречен.
Все выглядело нереальным. Темный, с дубовыми панелями зал. Красный, кровавый бархат штор на окнах. Длинный овальный стол, за которым мы сидели на мягких стульях с резными дубовыми спинками. На одной стене в позолоченной раме висела картина, изображающая битву под Грюнвальдом: месиво конских крупов, сверкающих мечей, выпученных глаз и лежащих под копытами тел в кольчугах.
Шторы были опущены, и свет, проникавший сквозь толстую ткань, был оранжево-красным. И, словно мы находились на сеансе циркового иллюзиониста и фокусника, над краем стола, как отрезанная, виднелась лишь верхушка головы оратора-лилипута, писклявым детским голоском выносившего мне приговор.
Я был объявлен космополитом номер один. Мне инкриминировалось, что я засорил наш репертуар упадническими западными мелодиями, как пример приводилась пресловутая «Африка» — коронный номер ресторанного оркестра, в основном и привлекавший публику в наш зал.
Я хотел было возразить, что не я ввел в репертуар этот номер. «Африка» исполнялась в ресторане задолго до моего прихода в оркестр. Но мне не дали говорить. И когда я нервно вскочил, требуя слова, Лайма дернула меня сзади за пиджак и, вернув на место, прошипела в ухо:
— Сиди, идиот. Не видишь, что делается? Молчи!
Я плохо слышал, что говорилось дальше. Лилипут назвал, подряд всех евреев, но лишь меня он требовал изгнать из коллектива, чтобы очистить атмосферу. Мне стало все ясно. Как во сне, я увидел за половинкой головы со сморщенным лобиком ухмыляющееся лицо Алоизаса. Он, как фокусник, был в черной мантии и черном цилиндре и рукою в белой перчатке дергал ниточки — они вели к лилипуту, и тот детским голоском пищал страшные слова.
Колесо жуткой комедии продолжало вертеться. Лилипут поставил на голосование — изгнать меня из оркестра. И все покорно подняли руки. И мои коллегим-узыканты, и повара, совсем недавно изготовившие чудо-торт к моей свадьбе, и официанты, и еврей-кладовщик, и еврейка-буфетчица.
Лишь один человек не поднял руки. Лайма. Все смотрели на нее, а она, с презрительной улыбкой на красивых губах, рассматривала кровавую штору поверх половинки головы лилипута.
— Решение принято единогласно, — проскрипел «Купите даме шоколаду» и, после паузы, добавил: — А вы, Лайма, останетесь в нашем коллективе. Вы — хорошая литовская певица. И вам совсем не к лицу еврейская фамилия. Вернитесь к своей добрачной девичьей фамилии.
— Вы предлагаете мне развестись? — спокойно спросила Лайма.
— Зачем так заострять? — вмешался представитель горкома, высившийся рядом с макушкой лилипута. — Просто ваша девичья фамилия теперь больше… ну, скажем… в моде.
— Я никогда не следила за модой, — ответила Лайма. — Тем более за вашей. За ней не успеваешь угнаться. С вашего разрешения, я себе оставлю немодную фамилию.
Я был готов зарыдать. Лайма казалась мне в этот момент Жанной д'Арк, античной богиней, самым мужественным и честным человеком из тех, кого я знал. Встретив мой восхищенный взгляд, она остудила мой пыл злым шепотом:
— Чему ты радуешься, еврей несчастный?
Меня уволили в тот же день. Лайму оставили. В эту ночь дома, на Зеленой горе, я напился как свинья, и Лайма, вытирая тряпкой загаженный мною пол, сама тоже пьяная, жаловалась неизвестно кому:
— Мало мне того, что у меня муж-еврей, так он еще и алкоголик.
x x x
«Папа, у меня горе. Может быть, самое большое горе после расставания с мамой. Но маму я, возможно, еще увижу. А его — никогда.
Ты его не знал, папа. Я не хотела тебе писать до поры до времени, а теперь уже все постфактум. Бог ты мой, ничего не нужно откладывать.
Мы с ним хотели пожениться. Строили планы. И отложили до лучших времен. А когда эти лучшие времена наступают? Чаще всего, когда уже поздно. Мы собирались жениться, когда он и я завершим службу в армии. Ему еще оставалось всего три месяца служить. А мне — пять. Через полгода мы бы сочетались браком, и я понесла бы под сердцем ребенка от него.
Не будет от него ребенка. Ничего не останется на земле после него.
А каких красивых людей он мог породить! Он был красив, как Бог. Как наш еврейский Бог, которого никто не видел и чей облик пытаться изобразить строго возбраняется еврейской религией. Но я всегда, когда думала о Боге, представляла его таким же красивым, как наши библейские цари. Соломон. Давид.
Его и звали Давид. Давид Левин. Двадцати трех лет, старше он никогда не будет.
Антисемиты изображают наш народ маленькими плюгавыми человечками с крючковатыми носами, оттопыренными ушами и вислой, как у старой клячи, нижней губой.
Ах, какой костью в горле у антисемитов застревал мой Давид! Рядом с ним они выглядели плюгавыми и ничтожными. Давид был породистым евреем. Стройным и красивым той удивительной древней библейской красотой, какую сейчас редко сыщешь. Глаза как миндалины. Губы крепкие, чуть припухшие. Подбородок широкий, упрямый. С крохотной впадинкой посередине. Нос прямой и ноздри вразлет. Волосы черные и мягкие, с чуть заметной волной. Таков портрет моего бога. Добавь к этому высокий рост. Атлетическую шею. Развернутые плечи. И узкую, стянутую мышцами, как пружина, талию.
От него, папа, должны были пойти твои внуки. Этих внуков у тебя не будет. Они не родятся на свет божий, чтобы своим присутствием украсить его. Они убиты в зародыше. Они насильственно умерщвлены вместе со своим предполагаемым отцом.
Я знаю, чем ты постараешься утешить: мол, страна воюет и жертвы неизбежны. Так бывает во всех войнах.
И ты будешь прав, отец, и неправ. Да, жертвы бывают во всех войнах, но мы, евреи, несем еще и дополнительные потери из-за того, что законы войны для нас иные, чем для всех других народов. Что позволено другим, не позволено нам. Нам не позволено побеждать.
В войну Судного дня, когда наши танки пересекли Суэцкий канал и дорога на Каир — каких-нибудь сто с лишним километров
— была открыта, когда на севере сирийская армия была разгромлена и Дамаск уже был досягаем для нашей дальнобойной артиллерии, весь мир, и СССР и США, дружно накинулись на нас с увещеваниями и угрозами, скрутили нам руки и заставили остано— виться. У нас вырвали из рук победу, доставшуюся немалой кровью, и арабы, которые уже складывали чемоданы, чтобы бежать куда глаза глядят из Каира и Дамаска, ошалели от этого подарка и, не краснея, заорали, что они одержали победу над нами.
А ведь в первые дни войны, когда противник действительно нанес нам несколько чувствительных ударов, напав внезапно и в такой день, когда все евреи находятся в синагогах и даже движение транспорта запрещено по всей стране, в день Иом-Кипур, — вот тогда ни один народ мира не бросился останавливать нашего врага. Организация Объединенных Наций набрала в рот воды, и по всей земле антисемиты, скрытые и открытые, со злорадством ожидали нашего конца.
Мы выстояли назло всему миру. Но еще раз убедились, что то, что позволено другим, не позволено нам. Нам не позволяют окончательно разгромить врага. Нам не дают пользоваться плодами победы.
Русские после войны присоединили к себе Бог весть сколько чужих территорий, выселив под метелку все население оккупированных земель, и весь мир это съел, и даже сами пострадавшие молчат и стараются делать вид, что так и надо. Франция присоединила к себе, оторвав от Германии, Эльзас и Лотарингию. Румыния отняла у Венгрии Трансильванию. Россия у Румынии — Бессарабию. Примеров можно еще привести сколько угодно.
А теперь я тебя спрашиваю, отец, ты где-нибудь слышал, чтобы потребовали возвращения этих земель? Тишина. Все молчат в тряпочку. Победителей не судят.
Но стоило нам, евреям, отбить у арабов древние библейские земли Иудею и Самарию, занять эти районы не потому, что мы напали, а потому, что, отбив вероломное нападение Иордании, разгромили ее наголову и как трофей получили эти земли. И тут просвещенное человечество нарушило молчание. Весь мир взорвался от негодования. Как мы посмели? Занять Иудею? И даже в гневе не заметили, что само название территории говорит о том, что она издревле наша, иудейская, и ни у кого мы ее не отнимали, а лишь вернули в лоно еврейского государства. А вот Кенигсберг никогда не был русским. Это — оплот пруссачества, символ немецкого тевтонского духа. Этот город уже тридцать лет переименован в Калининград, и там с тех пор не встретишь ни единого немца, и это никого не удивляет.
Но мы, евреи, тоже хороши. Вместо того чтобы плюнуть на мир, который к нам откровенно недружелюбен и несправедлив, послать к чертовой матери так называемое мировое общественное мнение, мы сами помогаем им, с извинительными улыбочками оправдываемся за каждый свой шаг, который считается нормальным у других народов.
Вот теперь я возвращаюсь к гибели Давида. Тебе станет понятно, почему к моему страшному горю примешивается еще и чувство раздражения и злости против наших еврейских «голубей», которые, как и антисемиты, считают, что то, что позволено другим народам, не позволено нам.
Мы держим под своим контролем территории, заселенные арабами. Наши военные патрули курсируют по дорогам, и это естественно. Так поступает любая оккупационная армия. Арабы нас не любят. И это тоже естественно. Побежденные не испытывают любви к победителю. Неестественно другое. Солдат любой оккупационной армии ведет себя с побежденным населением так, чтобы его боялись. Оккупант есть оккупант. Попробуй подними против него руку — расправа будет короткой. Можешь ли ты себе представить, что советского солдата забросали на оккупированной территории камнями? Что осталось бы от тех, кто посмел поднять руку на советского оккупанта? Ответ знает каждый, кто имел возможность наблюдать советскую армию в действии. Например, литовцы. От замахнувшегося осталось бы мокрое место. И не только от него. Но и от всей его родни. И даже соседей. Чтобы другим неповадно было впредь.
На наших израильских солдат можно не только замахиваться. Их можно закидывать среди бела дня камнями, а им категорически возбраняется делать что-нибудь в ответ. Не дай Бог, в мире прослышат о жестокости еврея! Какой поднимется скандал! Нам, мол, потом не оправдаться. Да и к лицу ли еврею уподобляться другим. Мы — мягкий, мы — добрый, мы — мудрый народ. Мы не можем себе такого позволить.
Арабы хорошенько изучили эту нашу слабость и превосходно пользуются ею. Сами они, взрослые, не отваживаются приблизиться к израильским солдатам и посылают детей, несовершеннолетних мальчиков и девочек, швырять камни в проезжающие по дороге израильские военные грузовики и бронетранспортеры.
Командование строго запретило солдатам реагировать на это. Не воевать же, мол, с детьми.
Зачем воевать с детьми? Разве нельзя каждого, бросившего камень, взять за ухо и вежливо-вежливо предложить ему показать дом, где живут родители и не нарадуются, глядя в окошко на «проказы» своего отпрыска? И вытащить из дома папашу и повесить его тут же перед домом на глазах у сынка.
Вот и будет наука. Вот и замрет рука с камнем. Вот и зауважают израильского солдата. Когда, поймут, что с ним хитрые шутки плохи.
Нет, отвечают нам. Мы так никогда не поступим. Мы — самая гуманная армия в мире.
Но ведь так считаем лишь мы, израильтяне. А весь остальной мир, даже наши так называемые друзья не верят этому. Не желают верить. Вопреки всем фактам. Нас обзывают на всех мировых перекрестках агрессорами, убийцами, палачами. Сравнивают с гитлеровцами, нацистами. Вешают на нас всех собак.
Когда мой Давид сказал своему командиру, что, если в него угодит камень, он не ручается за жизнь того, кто бросил этот камень, ему было ведено вынуть из автомата магазин с патронами и отдать командиру. То есть его обезоружили. Чтобы не вздумал постоять за себя.
Вот они каковы, наши «голуби»! И вот чем мы заплатили за их голубиную кротость и смирение.
Джип, в котором находился Давид, подорвался на подложенной арабами мине. Все, кроме него, погибли. А он, раненный, выбрался из-под горящих обломков автомобиля и пополз в сторону. Там его окружили арабы. Давид не смог оказать сопротивления. Магазин его автомата был пуст. И его, безоружного, добили палками и ударами каблуков по лицу.
Так мы, евреи, платим за свою беспросветную глупость, за веками укоренившуюся в нас привычку оправдываться перед всем миром за каждый свой шаг, даже сам факт нашего существования.
Ты назовешь меня жестокой. Ты назовешь меня бессердечной. Ты сделаешь для себя вывод, что мое сердце огрубело и зачерствело. Что девушке, тем более еврейке, так рассуждать неподобает, и будешь сокрушаться о моей судьбе, исковерканной жизнью в Израиле, и службой в армии, которая постоянно находится в состоянии войны.
И ты снова будешь неправ. Я та же, какую ты знал. С той лишь разницей, что ближе к сердцу принимаю все, происходящее вокруг, задаю недоуменные вопросы и ищу ответы. В том числе и у тебя. Кроме того, что ты — мой отец, ты еще и еврей. А евреев принято считать мудрым народом. Ответь мне, отец.
Мне очень и очень тяжко».
x x x
У нас родилась дочь.
Полуеврейка, полулитовка.
Назвали ее Рутой. Весьма распространенным и весьма заурядным литовским именем по названию неяркого цветка, который в Литве тоже весьма распространен.
На этом имени настояла Лайма. Она категорически отказалась, и я понял, что в этом ее переубедить не удастся, дать дочери имя моей покойной мамы. По древней еврейской традиции, согласно которой имена в семье передаются через поколение, сохраняя ощущение бессмертия и нескончаемости рода.
Лайма, как разъяренная тигрица, защитила свое дитя от еврейского имени, которое, и я с этим спорить не мог, как клеймо, мешало бы ей в жизни.
— Достаточно ей твоей фамилии, чтобы быть несчастной! — кричала Лайма. — Но, слава Богу, она женщина, и выход замуж принесет ей новую фамилию, и, будем надеяться, более… удобную.
Появление на свет Руты изменило Лайму до неузнаваемости. Она совершенно перестала пить. Слегка пополнела, и это еще больше усилило ее красоту, добавив к прежней яркой женственности мягкую грацию материнства. Она перестала быть рассеянной и отрешенной, какой была все эти годы, и вся сосредоточилась на маленьком существе, попискивающем в кроватке.
Рута стала источником ее тихой радости и глубоко запрятанного горя. Радости, которую испытывает любая нормальная мать. А вот горе шло от антисемитизма Лаймы. Ее дочь родилась абсолютной еврейкой. В ней ничего литовского не угадывалось. У девочки были типичные еврейские черты, да еще при этом утрированные, окарикатуренные. Рута родилась некраси— вой, уродливой еврейкой. С большим, да еще придавленным носом, вислыми губами, торчащими, как лопухи, оттопыренными ушами и жгуче-черными глазами.
Только глаза были хороши у младенца. Черные, как зрелые вишни, радужки и белки с синевой. Разрез глаз был узкий, восточный. Точь-в-точь как у моей покойной матери. За эти глаза она слыла красавицей. У моей младшей сестренки тоже были подобные глаза.
Этим сходство с красивыми женщинами нашего рода ограничивалось. В остальном моя дочь была каким-то пугающим уродцем, и я, млея от впервые познанного щемяще-сладкого чувства отцовства, должен был с горечью признать, что природа сыграла со мной и Лаймой злую шутку. Рута была некрасива раздражающей еврейской некрасивостью.
Лайма страдала. Молчала. Затаенно. А оттого еще тяжелей. Она катила по улице коляску с маленькой Рутой и, пока никого не встречала, светилась тихой материнской радостью. Но стоило кому-нибудь из ее знакомых остановиться и с притворно-восторженными восклицаниями заглянуть под кружевную накидку, Лайма напрягалась, деревенела, глаза ее становились как у затравленного зверя, словно ее уличили в жуткой непристойности, за что нет ни оправдания, ни прощения.
Страдания Лаймы приняли характер ненависти. Ко всему миру, которому, она понимала, раздражающе неприятна внешность ее дочери. Она ненавидела всех. И литовцев, которые, как ей казалось, злорадствуют и подтрунивают над ней, изменившей своему народу, выйдя замуж за чужого, и за это жестоко наказанной. Она стала еще нетерпимей к евреям, словно все они были повинны в ее нынешних страданиях.
И при этом Лайма с каменным лицом, высокая, белокурая, элегантная, как витринный манекен, ежедневно катила коляску с Рутой по самым людным улицам, в толпе брала девочку на руки, нервно и зло зацеловывала ее некрасивое обезьянье личико, дразня окружающих и демонстрируя им свою любовь и привязанность к крохотному уродливому существу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21