Теперь ей было ясно, что она бешено влюблена в Дирка, и она мечтала, чтобы он сделал ей предложение. Тем не менее она была очень польщена, когда судья Генч, высокий, седой юрист из Солт-Лейк-Сити, с молодым румяным лицом и юношескими повадками, присел на край ее палубного кресла и почти целый час рассказывал о своей молодости, проведенной на Западе, и о своем несчастливом браке, и политике, и Тедди Рузвельте, и прогрессивной партии. Она предпочла бы общество Дирка, но, когда Дирк проходил мимо повесив голову, в то время как она слушала рассказы судьи Генча, она почувствовала себя особенно хорошенькой и оживленной. Ей хотелось, чтобы это плавание никогда не кончилось.
В Чикаго она часто встречалась с Дирком Мак-Артуром. Провожая ее домой, он всегда целовал ее на прощание и во время танцев тесно прижимал к себе и иногда брал за руку и говорил, какая она чудная девочка, но о браке не заикался.
На одном балу, где она была с Дирком, она встретилась с Салли Эмерсон, и ей пришлось признаться, что она совершенно забросила живопись, и у Салли Эмерсон было такое разочарованное лицо, что Эвелин почувствовала себя совсем пристыженной и быстро заговорила о Гордоне Крейге и о выставке Матисса, которую видела в Париже. Салли Эмерсон собиралась уходить. Один молодой человек ждал, когда Эвелин освободится, чтобы пойти с нею танцевать. Салли Эмерсон взяла ее за руку и сказала:
– Не забывайте, Эвелин, что мы возлагаем на вас большие надежды.
И пока Эвелин танцевала, в ее голове пронеслось, кем для нее была Салли Эмерсон и какой удивительной она ей казалась; но, когда она ехала домой с Дирком, все эти мысли растаяли в ярком свете фар, в резком рывке снявшегося с места автомобиля, в жужжании мотора, в его объятии, в мощной силе, валившей ее на него на крутых поворотах.
Была жаркая ночь, он мчал ее бесконечными, похожими друг на друга пригородами на запад, в степь. Эвелин знала, что ей надо домой, все уже вернулись из Европы, дома заметят, как она поздно возвращается, но она не произнесла ни слова. Только когда он остановил автомобиль, она заметила, что он очень пьян. Он достал фляжку и предложил ей выпить. Она покачала головой. Они остановились у белого сарая. В свете фар пластрон его рубашки и его лицо и растрепанные волосы казались белыми как мел.
– Вы не любите меня, Дирк, – сказала она.
– Нет, люблю… Больше всех, за исключением себя самого… В этом все мое горе… Я люблю себя больше всего на свете.
Она взъерошила ему волосы костяшками пальцев.
– Вы ужасно глупый, вам это известно?
– Ой, – сказал он.
Пошел дождь, и он поворотил машину и поехал в Чикаго.
Эвелин после никак не могла вспомнить, каким образом разбился автомобиль, помнила только, как вылезала из-под сиденья, и ее платье было разорвано, и она не ушиблась, только дождь сек фары автомобилей, выстроившихся вдоль шоссе по обе стороны от них. Дирк сидел на крыле первой машины в ряду.
– С вами ничего не случилось, Эвелин? – крикнул он нетвердым голосом.
– Нет, только платье, – сказала она.
Со лба у него текла кровь, и он прижимал руку к животу, словно ему было холодно. Все дальнейшее было как с кошмаре: звонок к папе, перевозка Дирка в больницу, приставания репортеров, обращение к мистеру Мак-Артуру с просьбой принять меры, чтобы эта история не попала в утренние газеты. Было восемь часов жаркого весеннего утра, когда она вернулась домой в одолженном у сиделки дождевике поверх изорванного вечернего платья.
Вся семья сидела за завтраком. Никто ничего не говорил. Потом папа поднялся и пошел к ней с салфеткой в руках.
– Дорогая моя, я не стану говорить сейчас о твоем поведении и тем более умолчу о нашем горе и стыде, причиной которых ты явилась… Могу только сказать, что если ты получила во время этой эскапады какие-либо серьезные повреждения, то ты их заслужила. Пойди наверх и отдохни, если можешь.
Эвелин поднялась наверх, дважды повернула ключ в замке и, рыдая, бросилась на кровать.
Мать и сестры при первой возможности увезли ее в Санта-Фе. Там было жарко и пыльно; и она возненавидела Санта-Фе. Она не могла забыть Дирка. Знакомым она говорила, что она сторонница свободной любви, и часами валялась на кровати в своей комнате, читая Суинберна и Лоренса Хопа и мечтая о приезде Дирка. Она доводила себя до того, что явственно ощущала его губы, его настойчивую руку на пояснице, как в ту ночь в «вороньем гнезде» на «Крунленде». Ей положительно повезло, что она заболела скарлатиной и слегла в кровать на восемь недель; она лежала в изоляторе местной больницы. Все посылали ей цветы, и она прочла уйму книг о живописи и о внутренней отделке квартир и писала акварели.
Когда она в октябре приехала в Чикаго на свадьбу Аделаиды, она была бледна и выглядела зрелой женщиной. Элинор, целуя ее, воскликнула: «Дорогая моя, ты удивительно похорошела!» Она думала только об одном – как бы повидаться с Дирком и поговорить с ним начистоту. Ей удалось встретиться с ним только через несколько дней, так как папа позвонил ему и отказал от дома, и у них произошла целая сцена по телефону.
Эвелин встретилась с Дирком в вестибюле «Дрейка». Она с первого взгляда увидала, что он все это время вел очень беспорядочный образ жизни. Он был слегка пьян. У него было сконфуженное, мальчишеское лицо; она чуть не разревелась, когда увидела его.
– Ну как живете, старина? – спросила она смеясь.
– Погано! А вот вы чудно выглядите, Эвелин… Знаете, У нас гастролируют «Фолли девятьсот четырнадцать», нью-йоркская сенсация… У меня есть билеты, хотите пойти?
– Замечательно.
Он заказал все самое дорогое, что было в меню, и шампанского. Но в горле у нее застрял какой-то комок, мешавший ей глотать. Она решила поговорить с ним, пока он не опьянел окончательно.
– Дирк… Вероятно, это не очень женственно, но ничего не поделаешь, мне вся эта история начинает действовать на нервы… Судя по вашему поведению прошлой весной, вы были ко мне неравнодушны… Ну так вот – в какой степени? Я хочу знать.
Дирк поставил бокал на стол и покраснел. Потом он глубоко вздохнул и сказал:
– Эвелин, вы же знаете, я не из тех, кто женится… Любить и бросать – это для меня самое подходящее. Таков я, ничего не поделаешь.
– Я ведь не настаиваю, чтобы вы на мне женились. – У нее сорвался голос, она теряла власть над собой. Она усмехнулась: – Я вовсе не хочу, чтобы вы покрывали мое бесчестье. Да это, впрочем, и не нужно. – Ей удалось рассмеяться более естественно. – Забудем об этом… Я больше не буду к вам приставать.
– Вы чудный парень, Эвелин. Я всегда знал, что вы чудный парень.
Когда они приехали в театр и шли по проходу на свои места, он был уже до того пьян, что ей пришлось ухватить его за локоть, чтобы он не споткнулся. Музыка, и дешевые краски, и колыхающиеся тела хористок – все бередило в ней какую-то рану; все, что она видела, действовало на нее, как сладкое на больной зуб. Дирк все время бормотал:
– Поглядите вон на ту девочку… вторую слева в заднем ряду… Это Куини Фрозингхем… Вы все поймете, Эвелин. Но одно я вам скажу: я еще не совратил ни одной невинной девушки… В этом я не могу себя упрекнуть.
Билетерша подошла к нему и попросила не разговаривать вслух – он мешает прочим зрителям наслаждаться спектаклем. Он дал ей доллар и сказал, что будет нем, как мышь, как маленькая немая мышка, и вдруг заснул.
После первого акта Эвелин сказала, что ей пора домой: доктор предписал ей как можно больше спать. Он увязался за ней и довез ее до дому в такси, а потом вернулся в театр, к Куини. Эвелин не спала всю ночь и не сводила глаз с окна. Утром она первая вышла к завтраку. Когда папа вошел в столовую, она сказала, что хочет взяться за работу, и попросила у него тысячу долларов взаймы – она решила открыть ателье по внутренней отделке квартир.
Ателье по внутренней отделке квартир, которое она открыла в Чикаго совместно с Элинор Стоддард, не приносило того дохода, на который рассчитывала Эвелин, и Элинор была ей, в общем, в тягость; но зато они перезнакомились со множеством интересных людей и ходили на вечеринки, и премьеры, и вернисажи, и Салли Эмерсон позаботилась о том, чтобы они все время вращались в самом лучшем чикагском обществе. Элинор постоянно жаловалась, что молодые люди, которых Эвелин собирает вокруг себя, – все до одного бедняки и представляют собой не столько актив, сколько пассив их предприятия. Эвелин же твердо верила, что все они рано или поздно прославятся, и когда Фредди Серджент, бывший для них тяжелой обузой и неоднократно занимавший у них денег, получил постановку «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» в Нью-Йорке, Эвелин пришла в такой восторг, что чуть не влюбилась в него. Фредди был по уши влюблен в нее, и Эвелин не знала, как ей быть с ним. Он был душка, й она очень его любила, но не могла себе представить, как она выйдет за него замуж, и вдобавок это был бы ее первый серьезный роман, а Фредди вовсе не вскружил ей голову.
Но ей нравилось засиживаться с ним допоздна за бокалом рейнвейна и сельтерской в кафе «Бревурт», где всегда была такая масса интересной публики. Эвелин сидела, глядя на него сквозь извилистый сигаретный дым, и размышляла – начать с ним роман или не начать. Он был высок ростом и худощав, лет около тридцати, с сединой в густых черных волосах и длинным, бледным лицом. У него были изысканные манеры, свойственные скорее всего литератору, и он так произносил «а», что очень многие принимали его за бостонца и думали, что он из семьи известных Серджентов.
Однажды вечером они сидели и строили планы о своей будущности и будущности американского театра. Если они добудут финансовую поддержку, они создадут постоянный театр и подлинный американский репертуар. Он будет американским Станиславским, а она – американской леди Грегори, а то еще и американским Бакстом. Когда кафе закрылось, она сказала ему, чтобы он поднялся в ее номер черным ходом. Она волновалась при мысли о том, что останется в номере гостиницы с глазу на глаз с молодым человеком, и представляла себе, как была бы шокирована Элинор, если бы узнала. Они курили и довольно рассеянно болтали о театре, и в конце концов Фредди обнял ее за талию, и поцеловал, и попросил разрешения остаться на всю ночь. Она позволила ему целовать ее, но все время думала только о Дирке и сказала, что сегодня, пожалуйста, не надо, и он был страшно пристыжен и со слезами на глазах попросил у нее прощения за то, что опошлил это дивное мгновение. Она сказала, что она вовсе не то имела в виду и пускай он завтра приходит к ней завтракать.
Когда он ушел, она готова была пожалеть, что отпустила его. Все ее тело горело, как в те минуты, когда ее обнимал Дирк, и ей ужасно хотелось узнать, что такое настоящая любовь. Она приняла холодную ванну и легла в постель. Когда она проснется и опять увидит Фредди, она решит, влюблена она в него или нет. Но наутро она получила телеграмму – ее вызывали домой. Папа серьезно заболел диабетом. Фредди проводил ее на вокзал. Она думала, что ей будет тяжело расстаться с ним, но почему-то это оказалось не так.
Доктору Хэтчинсу стало лучше, и Эвелин увезла его поправляться в Санта-Фе. Мать ее почти все время была больна, и так как Маргарет и Аделаида были обе замужем, а Джордж работал за границей в гуверовском Комитете помощи Бельгии, то ей пришлось взять на себя заботу о стариках. Она провела в Санта-Фе целый год, томительный и безрадостный, несмотря на внушительные суровые пейзажи, и поездки верхом, и акварельные портреты мексиканцев и индейцев. Она бродила по дому, заказывала завтраки и обеды, помогала вести хозяйство, возмущалась тупостью служанок, записывала сдаваемое в стирку белье.
Единственным человеком, в присутствии которого она оживлялась, был Хосе О'Рили. Несмотря на ирландскую фамилию, он был испанец, стройный молодой человек с лицом табачного цвета и темно-зелеными глазами; почему-то он был женат на дородной мексиканке, которая каждые девять месяцев рожала ему крикливого коричневого младенца. Он был художник, но зарабатывал себе пропитание тем, что плотничал и иногда позировал художникам. Эвелин случайно заговорила с ним, когда он красил двери их гаража, и попросила его позировать ей. Он так долго глядел на пастельный портрет, который она с него писала, и так долго объяснял ей, почему он никуда не годится, что она в конце концов не выдержала и расплакалась. Жестко произнеся английские слова, он попросил у нее прощения и сказал, что она не должна огорчаться: талант у нее есть, и он сам возьмется учить ее рисованию. Он повел ее к себе, в неопрятную хибарку в мексиканском квартале, и познакомил со своей женой Лолой, поглядевшей на нее испуганными, недоверчивыми глазами, и показал ей свои произведения – огромные, писанные на гипсе фрески, напоминавшие итальянские примитивы.
– Вы видите, я пишу мучеников, – сказал он, – но не христианских; я пишу мучеников эксплуатируемого рабочего класса. Лола ничего не понимает. Она хочет, чтобы я писал богатых дам вроде вас и зарабатывал большие деньги. Что, по-вашему, лучше?
Эвелин вспыхнула: ей было неприятно, что он причисляет ее к богатым дамам. Но его картины потрясли ее, и она сказала, что она будет рекламировать его среди своих друзей; она была уверена, что открыла гения.
О'Рили поблагодарил ее и с тех пор не хотел брать с нее денег ни за позирование, ни за критику ее картин; вместо этого он иногда по-дружески занимал у нее небольшие суммы. Еще до того, как он начал ухаживать за ней, она решила, что на этот раз у нее будет серьезный роман. Она сойдет с ума, если в ее жизни не произойдет какая-то перемена,
Главное затруднение было в том, что им негде было встречаться. Ее ателье находилось непосредственно за домом, и там их в любую минуту могли накрыть ее отец или мать или какие-нибудь знакомые, пришедшие в гости. Кроме того, Санта-Фе был небольшой городок, и соседи сразу заметили бы, что он часто ходит в ее ателье.
Однажды вечером, когда шофер Хэтчинсов ушел со двора, они забрались в его комнату над гаражом. Там было темно как в могиле и пахло трубочным табаком и грязным платьем. Эвелин пришла в ужас, когда заметила, что потеряла власть над собой; у нее было такое чувство, словно она нанюхалась эфира. Он очень удивился, когда увидел, что она девушка, и сразу стал нежным и внимательным, словно он был в чем-то виноват. Лежа в его объятиях на кровати шофера, она, однако, не испытала ожидаемого экстаза; ей даже казалось, что все это уже один раз было. Потом они лежали на кровати и долго разговаривали тихим, интимным шепотом. Его поведение изменилось, он обращался с ней серьезно и снисходительно, как с маленьким ребенком. Он сказал, что ему неприятно и унизительно встречаться тайком, это мучительно для них обоих. Он найдет место, где они смогут встречаться на открытом воздухе и на солнце, а не тайком, точно преступники. Он будет писать ее, дивная стройность ее тела будет вдохновлять его и ее прелестные маленькие круглые груди также. Потом он внимательно осмотрел ее, не измялось ли на ней платье, и сказал, чтобы она шла домой и ложилась спать; пусть она примет какие-нибудь меры предосторожности, если она не хочет иметь ребенка, хотя он лично будет только горд, если она забеременеет от него, тем более что она достаточно богата, чтобы кормить ребенка. Она пришла в ужас и подумала, как это грубо и бесчувственно с его стороны – говорить об этом так легкомысленно.
В течение зимы они встречались по два, по три раза в неделю в маленькой, заброшенной сторожке, в стороне от загородного шоссе, на дне небольшого скалистого каньона. Она ездила туда верхом, а он ходил пешком другой дорогой. Они называли эту сторожку своим необитаемым островом. А потом Лола однажды заглянула в его папки и нашла сотни рисунков, изображающих одну и ту же голую девушку; она явилась к Хэтчинсам, трясясь и крича, с падающими на глаза волосами; она искала Эвелин и вопила, что убьет ее. Доктор Хэтчинс был точно громом поражен; но Эвелин, несмотря на то что она внутренне тряслась от ужаса, сумела сохранить наружное спокойствие. Она сказала отцу, что позволяла О'Рили делать с нее наброски, но что ничего между ними не было и что его жена – тупая, невежественная мексиканка, – естественно, не представляет себе, что мужчина и женщина могут остаться вдвоем в ателье, не помышляя при этом ни о чем дурном. Папа выругал ее за бесстыдство, но поверил ей, и им общими усилиями удалось скрыть от мамы всю историю, но после этого ей удалось только один раз повидаться с Пепе. Он пожал плечами и сказал «ничего не поделаешь», не может же он бросить жену и детей на произвол судьбы, как он ни беден, а жить с ними он должен, и надо же человеку иметь жену, чтобы она работала и стряпала на него; он не может жить романтическими иллюзиями, ему надо есть, и Лола – хорошая женщина, хоть и тупая и неряшливая, и она взяла с него слово, что он больше не будет встречаться с Эвелин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
В Чикаго она часто встречалась с Дирком Мак-Артуром. Провожая ее домой, он всегда целовал ее на прощание и во время танцев тесно прижимал к себе и иногда брал за руку и говорил, какая она чудная девочка, но о браке не заикался.
На одном балу, где она была с Дирком, она встретилась с Салли Эмерсон, и ей пришлось признаться, что она совершенно забросила живопись, и у Салли Эмерсон было такое разочарованное лицо, что Эвелин почувствовала себя совсем пристыженной и быстро заговорила о Гордоне Крейге и о выставке Матисса, которую видела в Париже. Салли Эмерсон собиралась уходить. Один молодой человек ждал, когда Эвелин освободится, чтобы пойти с нею танцевать. Салли Эмерсон взяла ее за руку и сказала:
– Не забывайте, Эвелин, что мы возлагаем на вас большие надежды.
И пока Эвелин танцевала, в ее голове пронеслось, кем для нее была Салли Эмерсон и какой удивительной она ей казалась; но, когда она ехала домой с Дирком, все эти мысли растаяли в ярком свете фар, в резком рывке снявшегося с места автомобиля, в жужжании мотора, в его объятии, в мощной силе, валившей ее на него на крутых поворотах.
Была жаркая ночь, он мчал ее бесконечными, похожими друг на друга пригородами на запад, в степь. Эвелин знала, что ей надо домой, все уже вернулись из Европы, дома заметят, как она поздно возвращается, но она не произнесла ни слова. Только когда он остановил автомобиль, она заметила, что он очень пьян. Он достал фляжку и предложил ей выпить. Она покачала головой. Они остановились у белого сарая. В свете фар пластрон его рубашки и его лицо и растрепанные волосы казались белыми как мел.
– Вы не любите меня, Дирк, – сказала она.
– Нет, люблю… Больше всех, за исключением себя самого… В этом все мое горе… Я люблю себя больше всего на свете.
Она взъерошила ему волосы костяшками пальцев.
– Вы ужасно глупый, вам это известно?
– Ой, – сказал он.
Пошел дождь, и он поворотил машину и поехал в Чикаго.
Эвелин после никак не могла вспомнить, каким образом разбился автомобиль, помнила только, как вылезала из-под сиденья, и ее платье было разорвано, и она не ушиблась, только дождь сек фары автомобилей, выстроившихся вдоль шоссе по обе стороны от них. Дирк сидел на крыле первой машины в ряду.
– С вами ничего не случилось, Эвелин? – крикнул он нетвердым голосом.
– Нет, только платье, – сказала она.
Со лба у него текла кровь, и он прижимал руку к животу, словно ему было холодно. Все дальнейшее было как с кошмаре: звонок к папе, перевозка Дирка в больницу, приставания репортеров, обращение к мистеру Мак-Артуру с просьбой принять меры, чтобы эта история не попала в утренние газеты. Было восемь часов жаркого весеннего утра, когда она вернулась домой в одолженном у сиделки дождевике поверх изорванного вечернего платья.
Вся семья сидела за завтраком. Никто ничего не говорил. Потом папа поднялся и пошел к ней с салфеткой в руках.
– Дорогая моя, я не стану говорить сейчас о твоем поведении и тем более умолчу о нашем горе и стыде, причиной которых ты явилась… Могу только сказать, что если ты получила во время этой эскапады какие-либо серьезные повреждения, то ты их заслужила. Пойди наверх и отдохни, если можешь.
Эвелин поднялась наверх, дважды повернула ключ в замке и, рыдая, бросилась на кровать.
Мать и сестры при первой возможности увезли ее в Санта-Фе. Там было жарко и пыльно; и она возненавидела Санта-Фе. Она не могла забыть Дирка. Знакомым она говорила, что она сторонница свободной любви, и часами валялась на кровати в своей комнате, читая Суинберна и Лоренса Хопа и мечтая о приезде Дирка. Она доводила себя до того, что явственно ощущала его губы, его настойчивую руку на пояснице, как в ту ночь в «вороньем гнезде» на «Крунленде». Ей положительно повезло, что она заболела скарлатиной и слегла в кровать на восемь недель; она лежала в изоляторе местной больницы. Все посылали ей цветы, и она прочла уйму книг о живописи и о внутренней отделке квартир и писала акварели.
Когда она в октябре приехала в Чикаго на свадьбу Аделаиды, она была бледна и выглядела зрелой женщиной. Элинор, целуя ее, воскликнула: «Дорогая моя, ты удивительно похорошела!» Она думала только об одном – как бы повидаться с Дирком и поговорить с ним начистоту. Ей удалось встретиться с ним только через несколько дней, так как папа позвонил ему и отказал от дома, и у них произошла целая сцена по телефону.
Эвелин встретилась с Дирком в вестибюле «Дрейка». Она с первого взгляда увидала, что он все это время вел очень беспорядочный образ жизни. Он был слегка пьян. У него было сконфуженное, мальчишеское лицо; она чуть не разревелась, когда увидела его.
– Ну как живете, старина? – спросила она смеясь.
– Погано! А вот вы чудно выглядите, Эвелин… Знаете, У нас гастролируют «Фолли девятьсот четырнадцать», нью-йоркская сенсация… У меня есть билеты, хотите пойти?
– Замечательно.
Он заказал все самое дорогое, что было в меню, и шампанского. Но в горле у нее застрял какой-то комок, мешавший ей глотать. Она решила поговорить с ним, пока он не опьянел окончательно.
– Дирк… Вероятно, это не очень женственно, но ничего не поделаешь, мне вся эта история начинает действовать на нервы… Судя по вашему поведению прошлой весной, вы были ко мне неравнодушны… Ну так вот – в какой степени? Я хочу знать.
Дирк поставил бокал на стол и покраснел. Потом он глубоко вздохнул и сказал:
– Эвелин, вы же знаете, я не из тех, кто женится… Любить и бросать – это для меня самое подходящее. Таков я, ничего не поделаешь.
– Я ведь не настаиваю, чтобы вы на мне женились. – У нее сорвался голос, она теряла власть над собой. Она усмехнулась: – Я вовсе не хочу, чтобы вы покрывали мое бесчестье. Да это, впрочем, и не нужно. – Ей удалось рассмеяться более естественно. – Забудем об этом… Я больше не буду к вам приставать.
– Вы чудный парень, Эвелин. Я всегда знал, что вы чудный парень.
Когда они приехали в театр и шли по проходу на свои места, он был уже до того пьян, что ей пришлось ухватить его за локоть, чтобы он не споткнулся. Музыка, и дешевые краски, и колыхающиеся тела хористок – все бередило в ней какую-то рану; все, что она видела, действовало на нее, как сладкое на больной зуб. Дирк все время бормотал:
– Поглядите вон на ту девочку… вторую слева в заднем ряду… Это Куини Фрозингхем… Вы все поймете, Эвелин. Но одно я вам скажу: я еще не совратил ни одной невинной девушки… В этом я не могу себя упрекнуть.
Билетерша подошла к нему и попросила не разговаривать вслух – он мешает прочим зрителям наслаждаться спектаклем. Он дал ей доллар и сказал, что будет нем, как мышь, как маленькая немая мышка, и вдруг заснул.
После первого акта Эвелин сказала, что ей пора домой: доктор предписал ей как можно больше спать. Он увязался за ней и довез ее до дому в такси, а потом вернулся в театр, к Куини. Эвелин не спала всю ночь и не сводила глаз с окна. Утром она первая вышла к завтраку. Когда папа вошел в столовую, она сказала, что хочет взяться за работу, и попросила у него тысячу долларов взаймы – она решила открыть ателье по внутренней отделке квартир.
Ателье по внутренней отделке квартир, которое она открыла в Чикаго совместно с Элинор Стоддард, не приносило того дохода, на который рассчитывала Эвелин, и Элинор была ей, в общем, в тягость; но зато они перезнакомились со множеством интересных людей и ходили на вечеринки, и премьеры, и вернисажи, и Салли Эмерсон позаботилась о том, чтобы они все время вращались в самом лучшем чикагском обществе. Элинор постоянно жаловалась, что молодые люди, которых Эвелин собирает вокруг себя, – все до одного бедняки и представляют собой не столько актив, сколько пассив их предприятия. Эвелин же твердо верила, что все они рано или поздно прославятся, и когда Фредди Серджент, бывший для них тяжелой обузой и неоднократно занимавший у них денег, получил постановку «Тэсс из рода д'Эрбервиллей» в Нью-Йорке, Эвелин пришла в такой восторг, что чуть не влюбилась в него. Фредди был по уши влюблен в нее, и Эвелин не знала, как ей быть с ним. Он был душка, й она очень его любила, но не могла себе представить, как она выйдет за него замуж, и вдобавок это был бы ее первый серьезный роман, а Фредди вовсе не вскружил ей голову.
Но ей нравилось засиживаться с ним допоздна за бокалом рейнвейна и сельтерской в кафе «Бревурт», где всегда была такая масса интересной публики. Эвелин сидела, глядя на него сквозь извилистый сигаретный дым, и размышляла – начать с ним роман или не начать. Он был высок ростом и худощав, лет около тридцати, с сединой в густых черных волосах и длинным, бледным лицом. У него были изысканные манеры, свойственные скорее всего литератору, и он так произносил «а», что очень многие принимали его за бостонца и думали, что он из семьи известных Серджентов.
Однажды вечером они сидели и строили планы о своей будущности и будущности американского театра. Если они добудут финансовую поддержку, они создадут постоянный театр и подлинный американский репертуар. Он будет американским Станиславским, а она – американской леди Грегори, а то еще и американским Бакстом. Когда кафе закрылось, она сказала ему, чтобы он поднялся в ее номер черным ходом. Она волновалась при мысли о том, что останется в номере гостиницы с глазу на глаз с молодым человеком, и представляла себе, как была бы шокирована Элинор, если бы узнала. Они курили и довольно рассеянно болтали о театре, и в конце концов Фредди обнял ее за талию, и поцеловал, и попросил разрешения остаться на всю ночь. Она позволила ему целовать ее, но все время думала только о Дирке и сказала, что сегодня, пожалуйста, не надо, и он был страшно пристыжен и со слезами на глазах попросил у нее прощения за то, что опошлил это дивное мгновение. Она сказала, что она вовсе не то имела в виду и пускай он завтра приходит к ней завтракать.
Когда он ушел, она готова была пожалеть, что отпустила его. Все ее тело горело, как в те минуты, когда ее обнимал Дирк, и ей ужасно хотелось узнать, что такое настоящая любовь. Она приняла холодную ванну и легла в постель. Когда она проснется и опять увидит Фредди, она решит, влюблена она в него или нет. Но наутро она получила телеграмму – ее вызывали домой. Папа серьезно заболел диабетом. Фредди проводил ее на вокзал. Она думала, что ей будет тяжело расстаться с ним, но почему-то это оказалось не так.
Доктору Хэтчинсу стало лучше, и Эвелин увезла его поправляться в Санта-Фе. Мать ее почти все время была больна, и так как Маргарет и Аделаида были обе замужем, а Джордж работал за границей в гуверовском Комитете помощи Бельгии, то ей пришлось взять на себя заботу о стариках. Она провела в Санта-Фе целый год, томительный и безрадостный, несмотря на внушительные суровые пейзажи, и поездки верхом, и акварельные портреты мексиканцев и индейцев. Она бродила по дому, заказывала завтраки и обеды, помогала вести хозяйство, возмущалась тупостью служанок, записывала сдаваемое в стирку белье.
Единственным человеком, в присутствии которого она оживлялась, был Хосе О'Рили. Несмотря на ирландскую фамилию, он был испанец, стройный молодой человек с лицом табачного цвета и темно-зелеными глазами; почему-то он был женат на дородной мексиканке, которая каждые девять месяцев рожала ему крикливого коричневого младенца. Он был художник, но зарабатывал себе пропитание тем, что плотничал и иногда позировал художникам. Эвелин случайно заговорила с ним, когда он красил двери их гаража, и попросила его позировать ей. Он так долго глядел на пастельный портрет, который она с него писала, и так долго объяснял ей, почему он никуда не годится, что она в конце концов не выдержала и расплакалась. Жестко произнеся английские слова, он попросил у нее прощения и сказал, что она не должна огорчаться: талант у нее есть, и он сам возьмется учить ее рисованию. Он повел ее к себе, в неопрятную хибарку в мексиканском квартале, и познакомил со своей женой Лолой, поглядевшей на нее испуганными, недоверчивыми глазами, и показал ей свои произведения – огромные, писанные на гипсе фрески, напоминавшие итальянские примитивы.
– Вы видите, я пишу мучеников, – сказал он, – но не христианских; я пишу мучеников эксплуатируемого рабочего класса. Лола ничего не понимает. Она хочет, чтобы я писал богатых дам вроде вас и зарабатывал большие деньги. Что, по-вашему, лучше?
Эвелин вспыхнула: ей было неприятно, что он причисляет ее к богатым дамам. Но его картины потрясли ее, и она сказала, что она будет рекламировать его среди своих друзей; она была уверена, что открыла гения.
О'Рили поблагодарил ее и с тех пор не хотел брать с нее денег ни за позирование, ни за критику ее картин; вместо этого он иногда по-дружески занимал у нее небольшие суммы. Еще до того, как он начал ухаживать за ней, она решила, что на этот раз у нее будет серьезный роман. Она сойдет с ума, если в ее жизни не произойдет какая-то перемена,
Главное затруднение было в том, что им негде было встречаться. Ее ателье находилось непосредственно за домом, и там их в любую минуту могли накрыть ее отец или мать или какие-нибудь знакомые, пришедшие в гости. Кроме того, Санта-Фе был небольшой городок, и соседи сразу заметили бы, что он часто ходит в ее ателье.
Однажды вечером, когда шофер Хэтчинсов ушел со двора, они забрались в его комнату над гаражом. Там было темно как в могиле и пахло трубочным табаком и грязным платьем. Эвелин пришла в ужас, когда заметила, что потеряла власть над собой; у нее было такое чувство, словно она нанюхалась эфира. Он очень удивился, когда увидел, что она девушка, и сразу стал нежным и внимательным, словно он был в чем-то виноват. Лежа в его объятиях на кровати шофера, она, однако, не испытала ожидаемого экстаза; ей даже казалось, что все это уже один раз было. Потом они лежали на кровати и долго разговаривали тихим, интимным шепотом. Его поведение изменилось, он обращался с ней серьезно и снисходительно, как с маленьким ребенком. Он сказал, что ему неприятно и унизительно встречаться тайком, это мучительно для них обоих. Он найдет место, где они смогут встречаться на открытом воздухе и на солнце, а не тайком, точно преступники. Он будет писать ее, дивная стройность ее тела будет вдохновлять его и ее прелестные маленькие круглые груди также. Потом он внимательно осмотрел ее, не измялось ли на ней платье, и сказал, чтобы она шла домой и ложилась спать; пусть она примет какие-нибудь меры предосторожности, если она не хочет иметь ребенка, хотя он лично будет только горд, если она забеременеет от него, тем более что она достаточно богата, чтобы кормить ребенка. Она пришла в ужас и подумала, как это грубо и бесчувственно с его стороны – говорить об этом так легкомысленно.
В течение зимы они встречались по два, по три раза в неделю в маленькой, заброшенной сторожке, в стороне от загородного шоссе, на дне небольшого скалистого каньона. Она ездила туда верхом, а он ходил пешком другой дорогой. Они называли эту сторожку своим необитаемым островом. А потом Лола однажды заглянула в его папки и нашла сотни рисунков, изображающих одну и ту же голую девушку; она явилась к Хэтчинсам, трясясь и крича, с падающими на глаза волосами; она искала Эвелин и вопила, что убьет ее. Доктор Хэтчинс был точно громом поражен; но Эвелин, несмотря на то что она внутренне тряслась от ужаса, сумела сохранить наружное спокойствие. Она сказала отцу, что позволяла О'Рили делать с нее наброски, но что ничего между ними не было и что его жена – тупая, невежественная мексиканка, – естественно, не представляет себе, что мужчина и женщина могут остаться вдвоем в ателье, не помышляя при этом ни о чем дурном. Папа выругал ее за бесстыдство, но поверил ей, и им общими усилиями удалось скрыть от мамы всю историю, но после этого ей удалось только один раз повидаться с Пепе. Он пожал плечами и сказал «ничего не поделаешь», не может же он бросить жену и детей на произвол судьбы, как он ни беден, а жить с ними он должен, и надо же человеку иметь жену, чтобы она работала и стряпала на него; он не может жить романтическими иллюзиями, ему надо есть, и Лола – хорошая женщина, хоть и тупая и неряшливая, и она взяла с него слово, что он больше не будет встречаться с Эвелин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49