Не волнуй папу. Завтра утром мы поговорим опять. Спокойной ночи. Успокойся. Я не оставлю вас!
— Я… ты очень мне нужен, — сказала она. — Спи и ты спокойно. Благодарю тебя.
Во время этого длинного разговора Морауэр ушел.
— Теперь нам нужно все уладить с ребенком, — сказала неумолимая старуха. — Его окрестили? Родные извещены?
— Да, но я не знаю, откликнулись ли они.
— Мы справимся в клинике.
— Так поздно? — возразил я.
— Все равно. Должны же мы знать, как обстоит дело.
Мы позвонили, и нам сказали, что от родных Эвелины до сих пор нет ответа.
— Здоров ли ребенок? — спросил я.
Экономка посмотрела на меня с некоторым удивлением.
— Покамест здоров. Мы будем вскармливать его искусственно. Завтра или послезавтра начнем.
Через три дня мы хоронили Эвелину. На деревенском кладбище, где покоились наши больные, пробивалась уже первая трава. По моей просьбе на покойницу надели черное вечернее платье, правда, оно было без рукавов и юбка была коротковата. Но поверх мы накинули шубу. На руки ей натянули длинные черные перчатки. Хотели снять кольца. Но я знал, что она любила свои драгоценности. Пусть она сохранит их и здесь.
Директор, скучая, следил за службой, которую служил деревенский священник. Взгляд его блуждал по окрестным могилам, и по выражению его лица я догадался, что он вспоминает о своих пациентах, лежащих здесь, об их давно минувших душевных болезнях. Я не мог ни о чем думать. Я был словно парализован и хотел только, чтобы все кончилось. Сейчас же после краткой надгробной речи, не успев пожать мне руку, мой шеф закурил сигару.
Он одолжил мне деньги. Он относился ко мне еще теплей, чем всегда, и я должен был поклясться ему, что вернусь. У меня оставалось немного времени до отхода поезда. Морауэр предоставил мне старый больничный автомобиль. Было еще рано. Я отправился опять в родильный дом и спросил о письмах. Меня поняли превратно.
— Нет, дама ничего для вас не оставила, — сказала старшая сестра. — К сожалению, мы ничего не нашли.
— А от родных нет никаких известий?
— Нет, муж не отвечает. Мы написали ее шурину. У нее есть еще, кажется, брат. Дама оставила нам его адрес, на всякий случай. Но ребенок здоров, просто радость смотреть на него.
2
Я должен был бы потребовать, чтобы мне показали ребенка. Я прекрасно видел, что от меня этого ждут. Может быть, меня считали отцом. Я не был им.
Перед отъездом я не успел навестить моего бедного Перикла. Мне сказали, что он заболел гриппом, жестоким воспалением легких и ко всему прочему еще гнойным воспалением среднего уха. Этого я не хотел. Это было лишним! Я только хотел, чтобы он не остался один, когда я умру, совсем без близких и совсем без денег. Впрочем, теперь, когда мне пришлось остаться жить, я не очень-то о нем думал. Я был так разбит, так уничтожен, что не чувствовал уже ничего схожего с печалью, с благородной болью. Больше всего мне хотелось растерзать себя в клочья, выпроводить себя самым простым способом из мира, в котором я не находил ничего, ради чего стоило бы жить.
Но если это было невозможно, раз уж из-за бесполезного участия или преступного любопытства я распечатал печальное известие от моей семьи, мне пришлось направить свое внимание на обстоятельства, наиболее важные в данную минуту, например, на то, чтобы не опоздать к поезду. Но у меня оказалось так много времени, что я смог даже сделать кое-какие покупки. У вокзала я увидел магазин белья, перчаток и дорожных принадлежностей. Мне ничего не было нужно. Я вынужден был экономить. Зимнее пальто мое уже износилось, манжеты на сорочках обтрепались, но все эти вещи еще пока служили. Вдруг, когда я снова повернул к вокзалу, я вспомнил, что один предмет мне все-таки необходим — траурная креповая повязка на левый рукав или, в сущности, две повязки, одна на пальто, другая на пиджак. Я ограничился одной. У продавщицы был целый запас крепа любой ширины. Мы выбрали подходящий.
После поездки, которой конца не было, — только теперь суждено мне было узнать то, чего я не узнал после ранения в колено: в какие муки ада может повергнуть человека жестокая, ясная, неистребимая память, — после этой незабываемой поездки, которая присоединилась ко всему остальному незабываемому, я приехал в город, где жил мой отец. На перроне рядом с Валли стояла юная, роскошно одетая, увешанная драгоценностями дама, которая бросилась мне на грудь, благоухая всеми благовониями Аравии, — моя сестра Юдифь. Валли, уже немолодая женщина с пышными формами, скромно стояла в стороне. Обе они сразу заметили траурную повязку. Да и не могли не заметить. Но они не обратили на нее внимания, во всяком случае, старались не обращать. Юдифь бурно обрадовалась моему появлению. Жена держалась более робко, сдержанно, но все же я чувствовал, как она рада!
Юдифь повисла у меня на правой руке, Валли на левой, и так я вступил в отчий дом. По дороге Валли, которую часто прерывала и поправляла Юдифь, сообщила мне в общих чертах, что делается дома. Отец все еще лежал, то ли парализованный, то ли еще не оправившийся после обморока — они не могли мне этого объяснить. Приходили пациенты, но он не принимал их. Приносили и новые повестки из банка, он не вскрывал их. Управляющие его пятью домами — я знал только о двух и о нашем домике в Пушберге — настойчиво требовали его к телефону. Он не обращал никакого внимания на их просьбы. И не желал также, чтобы кто-нибудь вел переговоры вместо него. И все дожидались меня.
Никогда еще меня не принимали с такой нежностью, даже во времена следствия по делу о трахоме. Наконец-то заклали упитанного тельца. Мне отвели лучшую комнату, вечером за ужином мне подносили самые лакомые кусочки, и отец улыбался мне своей самой милой улыбкой. На этот раз совершенно недвусмысленной. Он был искренне, до глубины души рад, что я приехал. Я хотел извиниться за то, что приехал только через три дня. Он готов был целовать мне руки за то, что я приехал уже через три дня.
Пальто с крепом я оставил в передней. Отец ни о чем не подозревал. Он нашел, что я выгляжу ослепительно, что мое поведение выше всяких похвал, что «немилосердное время выковало из меня мужа», так не совсем верно процитировал он «старого Гете». Он лежал еще немного бледный у себя в кабинете на диване, с которого сняли обычный полотняный чехол. Но он совершенно не производил впечатления тяжелобольного.
— Если тебе угодно, я встану. Ты уже ужинал?
— Нет, благодарю, это не к спеху, обсудим сначала самое важное, — сказал я.
Проходя мимо столовой, я понял по великолепна накрытому, украшенному цветами столу, что мне готовится почетный прием.
— Я должен благодарить тебя, — продолжал я с вымученной улыбкой, садясь на постель. Я взял его прекрасную, прохладную, белую, как мрамор, руку, чтобы проверить пульс. — Ты, может быть, спас мне жизнь.
— Ты хочешь сказать, что спасаешь мою? С тех пор, как ты здесь, я чувствую себя гораздо лучше. Но на что вам всем моя жизнь?
— Но, отец!
Я обнял его. Несмотря ни на что, я все еще любил его. Я заплакал. Я плакал об Эвелине, о нем, о Валли, о себе. Но он и теперь понял меня превратно.
— Да, ты оплакиваешь наше состояние. Я должен был следовать твоим советам. Теперь слишком поздно. Я ни на что не годен. Как всегда, ты оказался прав. Ты предостерегал меня против спекуляций бумагами. Но наш курс был так низок. Кто мог предположить, что он когда-нибудь поднимется, разумеется! Ты никогда не простишь мне, что я проиграл на бирже твое наследство!
— Нет, отец, — сказал я, — мне нечего от тебя требовать. Когда я женился, я отказался от наследства.
— Какой характер! Какое золотое сердце! — сказал старик не мне, а матери, которая глядела на нас обоих. Она была так взволнована, что ее дряблые щеки прыгали и дрожали.
Мать незаметно подмигнула мне, подавая знак уйти. Она была на моей стороне. Она подмигнула мне так же плутовато, как много лет назад, когда при мне бранила отца за то, что он рассказывает мне о всяких мерзостях, например, о существовании несносных пилигримов. Она и Валли увели меня, отец вздохнул с облегчением и вытянулся на своем ложе страданий. Его, очевидно, очень успокаивало сознание, что я остаюсь.
— Завтра я встану, — сказал он, приветливо кивая мне на прощание, — сегодня вы еще извините меня. Подойди еще раз, сын мой, обними меня! Ты лучше, чем я думал, ты настоящий мужчина!
И когда я получил и возвратил полагающийся мне поцелуй и когда он выпустил меня из своих крепких, и на этот раз, может быть, искренних, объятий, он сказал:
— Прежде всего — я настаиваю на этом — наш дорогой гость должен быть в десять часов в постели. Позже не засиживаться! Поняли? А ты, Юдифь, — обратился он к девушке, которая не сводила с меня глаз, — ты не поцелуешь меня?
— Ах, да, — холодно сказала Юдифь, склонилась над ним во всей своей юной красе и легонько поцеловала в лоб.
Он попытался удержать ее, ему хотелось, чтобы она осталась до ужина у него, пока Валли и мать будут вводить меня в лабиринт финансовых дел. Но она высвободила свои руки и отправилась вслед за нами. В продолжение всего разговора, который затянулся до двух часов ночи (а мне еще не все стало ясным), она терпеливо оставалась на месте и следила за нашей беседой. Только на короткий миг она оставила нас и, ступая на цыпочках, удостоверилась, лег ли ее Виктор спать, вычистил ли он предварительно зубы, прочитал ли вечернюю молитву и уложил ли учебники к завтрашним урокам. Она как бы заменяла мать младшему брату, который подчинялся ей беспрекословно. Он был тихий, послушный, но вспыльчивый мальчик. Все говорили, что он чрезвычайно похож на меня в детстве.
Я в детстве! Моя жестокая память откликнулась и на это, и с затаенной болью я устремился к тому времени, когда я не знал еще Эвелины.
Мать старалась изобразить мне наше финансовое положение более расстроенным, чем это, вероятно, было в действительности. Впрочем, мать была мало осведомлена. Юдифь, при всей ее юности и кажущемся легкомыслии, знала о многом лучше, чем мать. Я видел это по ее взгляду. Все три женщины хотели только одного — снова втянуть меня в круг семьи. Они боялись, что я стану сопротивляться. Они не видели, что среди них сидит совсем другой, потерянный человек. Часов около десяти мать на короткое время оставила нас одних. Она хотела уложить отца. Насколько я мог судить, он и без посторонней помощи мог проделать короткий путь из кабинета в спальню. Его непременно хотели изобразить жалким, неспособным вести свои дела стариком, а он сохранил всю свою несокрушимую силу воли.
Среди многих обстоятельств имелось одно, которое казалось мне особенно неприятным. Несколько лет назад отец, тогда еще колоссально богатый человек, потребовал от своих швейцаров и управляющих денежный залог. Получив деньги, он обменял их на иностранную валюту. Каким-то образом люди об этом проведали. Они потребовали вернуть им их деньги в золотом исчислении. Отец отказывался это сделать. Они боялись лишиться места, он это понимал и нарочно тянул и мешкал. Буква закона была на его стороне. Деньги обесценивались со дня на день, а он обогащался за счет бедняков. Правда, прибыль для него была небольшая, зато потеря для них очень большой.
Я попросил мать выманить у него согласие на немедленный возврат этих залогов — половину в иностранной валюте, половину в нашей, обесцененной. Но когда мать уложила его в постель и, воспользовавшись случаем, заговорила об этом деле, он ответил нам твердым отказом и дал добрый совет: не делать великодушных подарков за чужой счет.
Значит, он и теперь считал себя главой семьи, полновластным хозяином домов, ценных бумаг и прочего. Я видел, как потемнело лицо Валли. Она боялась, что я вскочу из-за стола, уйду с возмущением к себе и на другой же день навсегда вернусь на старую работу. Когда мы поднялись около двух часов ночи и жена проводила меня до постели, она замешкалась, и я понял, что означают ее смиренные и мрачные взгляды.
— Я прекрасно знаю, мой дорогой и милый муж, — сказала она, — что прежнего у нас с тобой уже не будет. Но я была бы счастлива, и больше чем счастлива, если бы мы могли мирно жить и стариться рядом, просто как брат и сестра.
— Больше чем счастлива? Ты преувеличиваешь, — сказал я жестко. Мне не понравилась елейная манера в ее разговоре.
— Потребуй все, что угодно, ты увидишь, что я изменилась.
— Я не хочу подвергать тебя испытанию! — сказал я.
— Хочешь, я поклянусь?
— Не клянись, — сказал я.
— Я не узнаю тебя. Почему ты мне не веришь? Сегодня вечером ты почти не раскрыл рта!
— Вы говорили, я слушал.
— Я никогда ничего о тебе не знаю, — сказала она тихо, провела рукой по рукаву моей сорочки и увидела, что она потерта. — Где ты? Где я? Ты нуждаешься в уходе, тебе нужен человек, который станет о тебе заботиться. Вернись к нам, я попытаюсь сделать тебя если не счастливым, то, во всяком случае, довольным. Не отталкивай меня! Я оттолкнула тебя в Пушберге, помнишь? Я горько раскаялась, я дорого заплатила за это.
— Ах, заплатила, раскаялась! Одни слова, просто манера выражаться.
— Нет, клянусь тебе жизнью нашего ребенка, я сделаю все, чтобы ты мог жить у нас.
— Жизнью нашего ребенка? — спросил я задумчиво. На лице ее вдруг выразился страх.
— Ты не станешь требовать, чтобы мы забрали ребенка из Блуденца? Ты сам знаешь, с каким трудом свыкается подросток с новой обстановкой. Не надо вырывать его оттуда, как тебя тогда из мужского пансиона в А.
— Хорошо, посмотрим, — сказал я. — Завтра вечером я уезжаю обратно к Морауэру. С утра ты поедешь со мной в банк. Залоги должны быть возвращены. Половина по курсу дня. Если он откажется, он меня больше не увидит. Дальше! Нам нужно подумать, как урегулировать финансовые дела. Страховой полис тоже заложен?
— Нет, это единственное, что твой отец оставил неприкосновенным.
— Переведен ли он на доллары?
Она принялась разъяснять мне подробности, и мы проговорили до трех часов ночи. На другой день я, по мере сил, урегулировал все дела. Обстоятельства пришли мне на помощь: некоторые ценные бумаги в последние дни очень повысились, а наша валюта упала. Отец сразу расцвел, услыхав об этом. После обеда он снова начал принимать больных, и я мог бы уехать спокойно, если б не боялся, что в первую же свободную минуту мной овладеет воспоминание об Эвелине. Так и случилось. Боль была тем неистовей, что я оставил свою семью беззаботной и успокоенной. Мое несчастье не сделало меня добрее.
В лечебнице не было ничего нового. Впрочем, нет, было! Ассистент сообщил мне, что мой друг перенес воспаление легких и находится на пути к выздоровлению. Уши были еще не совсем в порядке, и предполагалось, что этим вызвана легкая температура, которая все еще держится. В глубине сердца я был очень рад, что мой замысел не удался. Я не хотел больше брать на себя роль господа бога и его ответственность. Перикл узнал меня, протянул руку и назвал по имени! Приехала его старая тетка, уродливая старушонка, с белыми, как лунь, волосами, одетая в черные ветхие шелка.
— Я отслужила очень много месс, мой дорогой господин доктор, — сказала она мне, — они помогли. Он выздоравливает. У меня хороший ходатай там, наверху. Обедни помогают куда больше, чем обеды!
Мне не хотелось, мешать ей лечить его своими ходатайствами.
После утомительной поездки в третьем классе я нуждался в покое. Но об этом не могло быть и речи. Вечером ко мне пришла экономка, у нее было несколько предложений.
— В чем дело?
— Разумеется, в Эвелине! — Экономка удивилась, что я сам не подумал об этом.
Я вскочил, меня обдало холодом.
— Ах, сядьте, молодой человек, — сказала она ласково. — Что вас так испугало? Не бойтесь! Ребенок, слава богу, здоров. Но не может же он оставаться в родильном доме вечно. Как нам быть?
— От родных ничего нет?
— Отозвалась невестка. Вот письмо, по-польски. Я дала его перевести. Она пишет, что полковник пропал без вести, муж ее, брат полковника, в армии, она сама кочует из имения в имение, боится, что придут большевики. Значит, к ним Эвелина ехать не может.
— Не называйте ребенка Эвелиной, я запрещаю это! — сказал я в ярости.
Она привыкла иметь дело с больными, сумасшедшими и невменяемыми и не обиделась на меня. Я тут же раскаялся в своей вспыльчивости, поцеловал ей руку и расплакался. Если непосредственно после катастрофы я жалел, что не в состоянии плакать, то теперь сосуд слез казался неиссякаемым. Но человек никогда не бывает доволен.
— Я хотела только сказать, что не остается ничего другого, как отдать ребенка в сиротский приют. Деньги, которые были в клинике, уже все вышли.
— Я… У меня есть сберегательная книжка, — пробормотал я, запинаясь, и попытался взять себя в руки. — Я открыл ее для Эвелины… Она дала мне деньги взаймы, сейчас же после приезда.
— Ну-ка, давайте сюда, но на сколько их хватит?
— А Морауэр? — спросил я.
— Он привязан к вам всем сердцем, — ответила она, — но если вы оставите нас, он не даст вам и медного гроша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Я… ты очень мне нужен, — сказала она. — Спи и ты спокойно. Благодарю тебя.
Во время этого длинного разговора Морауэр ушел.
— Теперь нам нужно все уладить с ребенком, — сказала неумолимая старуха. — Его окрестили? Родные извещены?
— Да, но я не знаю, откликнулись ли они.
— Мы справимся в клинике.
— Так поздно? — возразил я.
— Все равно. Должны же мы знать, как обстоит дело.
Мы позвонили, и нам сказали, что от родных Эвелины до сих пор нет ответа.
— Здоров ли ребенок? — спросил я.
Экономка посмотрела на меня с некоторым удивлением.
— Покамест здоров. Мы будем вскармливать его искусственно. Завтра или послезавтра начнем.
Через три дня мы хоронили Эвелину. На деревенском кладбище, где покоились наши больные, пробивалась уже первая трава. По моей просьбе на покойницу надели черное вечернее платье, правда, оно было без рукавов и юбка была коротковата. Но поверх мы накинули шубу. На руки ей натянули длинные черные перчатки. Хотели снять кольца. Но я знал, что она любила свои драгоценности. Пусть она сохранит их и здесь.
Директор, скучая, следил за службой, которую служил деревенский священник. Взгляд его блуждал по окрестным могилам, и по выражению его лица я догадался, что он вспоминает о своих пациентах, лежащих здесь, об их давно минувших душевных болезнях. Я не мог ни о чем думать. Я был словно парализован и хотел только, чтобы все кончилось. Сейчас же после краткой надгробной речи, не успев пожать мне руку, мой шеф закурил сигару.
Он одолжил мне деньги. Он относился ко мне еще теплей, чем всегда, и я должен был поклясться ему, что вернусь. У меня оставалось немного времени до отхода поезда. Морауэр предоставил мне старый больничный автомобиль. Было еще рано. Я отправился опять в родильный дом и спросил о письмах. Меня поняли превратно.
— Нет, дама ничего для вас не оставила, — сказала старшая сестра. — К сожалению, мы ничего не нашли.
— А от родных нет никаких известий?
— Нет, муж не отвечает. Мы написали ее шурину. У нее есть еще, кажется, брат. Дама оставила нам его адрес, на всякий случай. Но ребенок здоров, просто радость смотреть на него.
2
Я должен был бы потребовать, чтобы мне показали ребенка. Я прекрасно видел, что от меня этого ждут. Может быть, меня считали отцом. Я не был им.
Перед отъездом я не успел навестить моего бедного Перикла. Мне сказали, что он заболел гриппом, жестоким воспалением легких и ко всему прочему еще гнойным воспалением среднего уха. Этого я не хотел. Это было лишним! Я только хотел, чтобы он не остался один, когда я умру, совсем без близких и совсем без денег. Впрочем, теперь, когда мне пришлось остаться жить, я не очень-то о нем думал. Я был так разбит, так уничтожен, что не чувствовал уже ничего схожего с печалью, с благородной болью. Больше всего мне хотелось растерзать себя в клочья, выпроводить себя самым простым способом из мира, в котором я не находил ничего, ради чего стоило бы жить.
Но если это было невозможно, раз уж из-за бесполезного участия или преступного любопытства я распечатал печальное известие от моей семьи, мне пришлось направить свое внимание на обстоятельства, наиболее важные в данную минуту, например, на то, чтобы не опоздать к поезду. Но у меня оказалось так много времени, что я смог даже сделать кое-какие покупки. У вокзала я увидел магазин белья, перчаток и дорожных принадлежностей. Мне ничего не было нужно. Я вынужден был экономить. Зимнее пальто мое уже износилось, манжеты на сорочках обтрепались, но все эти вещи еще пока служили. Вдруг, когда я снова повернул к вокзалу, я вспомнил, что один предмет мне все-таки необходим — траурная креповая повязка на левый рукав или, в сущности, две повязки, одна на пальто, другая на пиджак. Я ограничился одной. У продавщицы был целый запас крепа любой ширины. Мы выбрали подходящий.
После поездки, которой конца не было, — только теперь суждено мне было узнать то, чего я не узнал после ранения в колено: в какие муки ада может повергнуть человека жестокая, ясная, неистребимая память, — после этой незабываемой поездки, которая присоединилась ко всему остальному незабываемому, я приехал в город, где жил мой отец. На перроне рядом с Валли стояла юная, роскошно одетая, увешанная драгоценностями дама, которая бросилась мне на грудь, благоухая всеми благовониями Аравии, — моя сестра Юдифь. Валли, уже немолодая женщина с пышными формами, скромно стояла в стороне. Обе они сразу заметили траурную повязку. Да и не могли не заметить. Но они не обратили на нее внимания, во всяком случае, старались не обращать. Юдифь бурно обрадовалась моему появлению. Жена держалась более робко, сдержанно, но все же я чувствовал, как она рада!
Юдифь повисла у меня на правой руке, Валли на левой, и так я вступил в отчий дом. По дороге Валли, которую часто прерывала и поправляла Юдифь, сообщила мне в общих чертах, что делается дома. Отец все еще лежал, то ли парализованный, то ли еще не оправившийся после обморока — они не могли мне этого объяснить. Приходили пациенты, но он не принимал их. Приносили и новые повестки из банка, он не вскрывал их. Управляющие его пятью домами — я знал только о двух и о нашем домике в Пушберге — настойчиво требовали его к телефону. Он не обращал никакого внимания на их просьбы. И не желал также, чтобы кто-нибудь вел переговоры вместо него. И все дожидались меня.
Никогда еще меня не принимали с такой нежностью, даже во времена следствия по делу о трахоме. Наконец-то заклали упитанного тельца. Мне отвели лучшую комнату, вечером за ужином мне подносили самые лакомые кусочки, и отец улыбался мне своей самой милой улыбкой. На этот раз совершенно недвусмысленной. Он был искренне, до глубины души рад, что я приехал. Я хотел извиниться за то, что приехал только через три дня. Он готов был целовать мне руки за то, что я приехал уже через три дня.
Пальто с крепом я оставил в передней. Отец ни о чем не подозревал. Он нашел, что я выгляжу ослепительно, что мое поведение выше всяких похвал, что «немилосердное время выковало из меня мужа», так не совсем верно процитировал он «старого Гете». Он лежал еще немного бледный у себя в кабинете на диване, с которого сняли обычный полотняный чехол. Но он совершенно не производил впечатления тяжелобольного.
— Если тебе угодно, я встану. Ты уже ужинал?
— Нет, благодарю, это не к спеху, обсудим сначала самое важное, — сказал я.
Проходя мимо столовой, я понял по великолепна накрытому, украшенному цветами столу, что мне готовится почетный прием.
— Я должен благодарить тебя, — продолжал я с вымученной улыбкой, садясь на постель. Я взял его прекрасную, прохладную, белую, как мрамор, руку, чтобы проверить пульс. — Ты, может быть, спас мне жизнь.
— Ты хочешь сказать, что спасаешь мою? С тех пор, как ты здесь, я чувствую себя гораздо лучше. Но на что вам всем моя жизнь?
— Но, отец!
Я обнял его. Несмотря ни на что, я все еще любил его. Я заплакал. Я плакал об Эвелине, о нем, о Валли, о себе. Но он и теперь понял меня превратно.
— Да, ты оплакиваешь наше состояние. Я должен был следовать твоим советам. Теперь слишком поздно. Я ни на что не годен. Как всегда, ты оказался прав. Ты предостерегал меня против спекуляций бумагами. Но наш курс был так низок. Кто мог предположить, что он когда-нибудь поднимется, разумеется! Ты никогда не простишь мне, что я проиграл на бирже твое наследство!
— Нет, отец, — сказал я, — мне нечего от тебя требовать. Когда я женился, я отказался от наследства.
— Какой характер! Какое золотое сердце! — сказал старик не мне, а матери, которая глядела на нас обоих. Она была так взволнована, что ее дряблые щеки прыгали и дрожали.
Мать незаметно подмигнула мне, подавая знак уйти. Она была на моей стороне. Она подмигнула мне так же плутовато, как много лет назад, когда при мне бранила отца за то, что он рассказывает мне о всяких мерзостях, например, о существовании несносных пилигримов. Она и Валли увели меня, отец вздохнул с облегчением и вытянулся на своем ложе страданий. Его, очевидно, очень успокаивало сознание, что я остаюсь.
— Завтра я встану, — сказал он, приветливо кивая мне на прощание, — сегодня вы еще извините меня. Подойди еще раз, сын мой, обними меня! Ты лучше, чем я думал, ты настоящий мужчина!
И когда я получил и возвратил полагающийся мне поцелуй и когда он выпустил меня из своих крепких, и на этот раз, может быть, искренних, объятий, он сказал:
— Прежде всего — я настаиваю на этом — наш дорогой гость должен быть в десять часов в постели. Позже не засиживаться! Поняли? А ты, Юдифь, — обратился он к девушке, которая не сводила с меня глаз, — ты не поцелуешь меня?
— Ах, да, — холодно сказала Юдифь, склонилась над ним во всей своей юной красе и легонько поцеловала в лоб.
Он попытался удержать ее, ему хотелось, чтобы она осталась до ужина у него, пока Валли и мать будут вводить меня в лабиринт финансовых дел. Но она высвободила свои руки и отправилась вслед за нами. В продолжение всего разговора, который затянулся до двух часов ночи (а мне еще не все стало ясным), она терпеливо оставалась на месте и следила за нашей беседой. Только на короткий миг она оставила нас и, ступая на цыпочках, удостоверилась, лег ли ее Виктор спать, вычистил ли он предварительно зубы, прочитал ли вечернюю молитву и уложил ли учебники к завтрашним урокам. Она как бы заменяла мать младшему брату, который подчинялся ей беспрекословно. Он был тихий, послушный, но вспыльчивый мальчик. Все говорили, что он чрезвычайно похож на меня в детстве.
Я в детстве! Моя жестокая память откликнулась и на это, и с затаенной болью я устремился к тому времени, когда я не знал еще Эвелины.
Мать старалась изобразить мне наше финансовое положение более расстроенным, чем это, вероятно, было в действительности. Впрочем, мать была мало осведомлена. Юдифь, при всей ее юности и кажущемся легкомыслии, знала о многом лучше, чем мать. Я видел это по ее взгляду. Все три женщины хотели только одного — снова втянуть меня в круг семьи. Они боялись, что я стану сопротивляться. Они не видели, что среди них сидит совсем другой, потерянный человек. Часов около десяти мать на короткое время оставила нас одних. Она хотела уложить отца. Насколько я мог судить, он и без посторонней помощи мог проделать короткий путь из кабинета в спальню. Его непременно хотели изобразить жалким, неспособным вести свои дела стариком, а он сохранил всю свою несокрушимую силу воли.
Среди многих обстоятельств имелось одно, которое казалось мне особенно неприятным. Несколько лет назад отец, тогда еще колоссально богатый человек, потребовал от своих швейцаров и управляющих денежный залог. Получив деньги, он обменял их на иностранную валюту. Каким-то образом люди об этом проведали. Они потребовали вернуть им их деньги в золотом исчислении. Отец отказывался это сделать. Они боялись лишиться места, он это понимал и нарочно тянул и мешкал. Буква закона была на его стороне. Деньги обесценивались со дня на день, а он обогащался за счет бедняков. Правда, прибыль для него была небольшая, зато потеря для них очень большой.
Я попросил мать выманить у него согласие на немедленный возврат этих залогов — половину в иностранной валюте, половину в нашей, обесцененной. Но когда мать уложила его в постель и, воспользовавшись случаем, заговорила об этом деле, он ответил нам твердым отказом и дал добрый совет: не делать великодушных подарков за чужой счет.
Значит, он и теперь считал себя главой семьи, полновластным хозяином домов, ценных бумаг и прочего. Я видел, как потемнело лицо Валли. Она боялась, что я вскочу из-за стола, уйду с возмущением к себе и на другой же день навсегда вернусь на старую работу. Когда мы поднялись около двух часов ночи и жена проводила меня до постели, она замешкалась, и я понял, что означают ее смиренные и мрачные взгляды.
— Я прекрасно знаю, мой дорогой и милый муж, — сказала она, — что прежнего у нас с тобой уже не будет. Но я была бы счастлива, и больше чем счастлива, если бы мы могли мирно жить и стариться рядом, просто как брат и сестра.
— Больше чем счастлива? Ты преувеличиваешь, — сказал я жестко. Мне не понравилась елейная манера в ее разговоре.
— Потребуй все, что угодно, ты увидишь, что я изменилась.
— Я не хочу подвергать тебя испытанию! — сказал я.
— Хочешь, я поклянусь?
— Не клянись, — сказал я.
— Я не узнаю тебя. Почему ты мне не веришь? Сегодня вечером ты почти не раскрыл рта!
— Вы говорили, я слушал.
— Я никогда ничего о тебе не знаю, — сказала она тихо, провела рукой по рукаву моей сорочки и увидела, что она потерта. — Где ты? Где я? Ты нуждаешься в уходе, тебе нужен человек, который станет о тебе заботиться. Вернись к нам, я попытаюсь сделать тебя если не счастливым, то, во всяком случае, довольным. Не отталкивай меня! Я оттолкнула тебя в Пушберге, помнишь? Я горько раскаялась, я дорого заплатила за это.
— Ах, заплатила, раскаялась! Одни слова, просто манера выражаться.
— Нет, клянусь тебе жизнью нашего ребенка, я сделаю все, чтобы ты мог жить у нас.
— Жизнью нашего ребенка? — спросил я задумчиво. На лице ее вдруг выразился страх.
— Ты не станешь требовать, чтобы мы забрали ребенка из Блуденца? Ты сам знаешь, с каким трудом свыкается подросток с новой обстановкой. Не надо вырывать его оттуда, как тебя тогда из мужского пансиона в А.
— Хорошо, посмотрим, — сказал я. — Завтра вечером я уезжаю обратно к Морауэру. С утра ты поедешь со мной в банк. Залоги должны быть возвращены. Половина по курсу дня. Если он откажется, он меня больше не увидит. Дальше! Нам нужно подумать, как урегулировать финансовые дела. Страховой полис тоже заложен?
— Нет, это единственное, что твой отец оставил неприкосновенным.
— Переведен ли он на доллары?
Она принялась разъяснять мне подробности, и мы проговорили до трех часов ночи. На другой день я, по мере сил, урегулировал все дела. Обстоятельства пришли мне на помощь: некоторые ценные бумаги в последние дни очень повысились, а наша валюта упала. Отец сразу расцвел, услыхав об этом. После обеда он снова начал принимать больных, и я мог бы уехать спокойно, если б не боялся, что в первую же свободную минуту мной овладеет воспоминание об Эвелине. Так и случилось. Боль была тем неистовей, что я оставил свою семью беззаботной и успокоенной. Мое несчастье не сделало меня добрее.
В лечебнице не было ничего нового. Впрочем, нет, было! Ассистент сообщил мне, что мой друг перенес воспаление легких и находится на пути к выздоровлению. Уши были еще не совсем в порядке, и предполагалось, что этим вызвана легкая температура, которая все еще держится. В глубине сердца я был очень рад, что мой замысел не удался. Я не хотел больше брать на себя роль господа бога и его ответственность. Перикл узнал меня, протянул руку и назвал по имени! Приехала его старая тетка, уродливая старушонка, с белыми, как лунь, волосами, одетая в черные ветхие шелка.
— Я отслужила очень много месс, мой дорогой господин доктор, — сказала она мне, — они помогли. Он выздоравливает. У меня хороший ходатай там, наверху. Обедни помогают куда больше, чем обеды!
Мне не хотелось, мешать ей лечить его своими ходатайствами.
После утомительной поездки в третьем классе я нуждался в покое. Но об этом не могло быть и речи. Вечером ко мне пришла экономка, у нее было несколько предложений.
— В чем дело?
— Разумеется, в Эвелине! — Экономка удивилась, что я сам не подумал об этом.
Я вскочил, меня обдало холодом.
— Ах, сядьте, молодой человек, — сказала она ласково. — Что вас так испугало? Не бойтесь! Ребенок, слава богу, здоров. Но не может же он оставаться в родильном доме вечно. Как нам быть?
— От родных ничего нет?
— Отозвалась невестка. Вот письмо, по-польски. Я дала его перевести. Она пишет, что полковник пропал без вести, муж ее, брат полковника, в армии, она сама кочует из имения в имение, боится, что придут большевики. Значит, к ним Эвелина ехать не может.
— Не называйте ребенка Эвелиной, я запрещаю это! — сказал я в ярости.
Она привыкла иметь дело с больными, сумасшедшими и невменяемыми и не обиделась на меня. Я тут же раскаялся в своей вспыльчивости, поцеловал ей руку и расплакался. Если непосредственно после катастрофы я жалел, что не в состоянии плакать, то теперь сосуд слез казался неиссякаемым. Но человек никогда не бывает доволен.
— Я хотела только сказать, что не остается ничего другого, как отдать ребенка в сиротский приют. Деньги, которые были в клинике, уже все вышли.
— Я… У меня есть сберегательная книжка, — пробормотал я, запинаясь, и попытался взять себя в руки. — Я открыл ее для Эвелины… Она дала мне деньги взаймы, сейчас же после приезда.
— Ну-ка, давайте сюда, но на сколько их хватит?
— А Морауэр? — спросил я.
— Он привязан к вам всем сердцем, — ответила она, — но если вы оставите нас, он не даст вам и медного гроша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47