До ухода последнего судна заключенных не выпускали за ворота тюрьмы. Монахи боялись встреч ссыльных с богомольцами, опасались побегов и разглашения тайны, которая окутывала соловецкую тюрьму и все, что творилось в ее «благочестивых» стенах.
Писатель С. Максимов, посетивший Соловки в июле 1856 года, рассказывает, что монахи охотно показывали монастырское хозяйство, но посетить тюрьму и навестить своего земляка известного беспоповца Популина ему не разрешили, хотя путешественник имел официальную бумагу, предлагавшую оказывать ему возможное содействие. Подгулявший караульный офицер доверительно сообщил писателю, что он не знает ни имен, ни фамилий заключенных, а знает только номера их. По приметам, переданным С. Максимовым, удалось установить, что Популин под Э 13 «летней порой сидит в чулане безвыходно».
В таких условиях жили арестанты при «гуманном» игумене Александре через год после отражения вражеского нападения на монастырь, во время которого «они с самоотвержением действовали против неприятеля».
Крутые и строгие настоятели, а таких было подавляющее большинство, летний режим распространяли на зимние месяцы и держали несчастных круглый год взаперти. Камеры днем и ночью были на замке. Ссыльный священник Лавровский так описывает порядки, царившие на Соловках в начале 30-х годов: «…Тюрьма сия действительно была игом несносным. В каждом чулане, всегда почти запертом, трех аршин длиною, в два аршина с двумя-тремя вершками шириною, находилось по два арестанта; между двух коек был проход только для одного узника; рамы не имели форточек, от чего воздух стесненный делался удушающим, и одно милосердие божие спасало страдальцев. Для исполнения естественной нужды не позволялось выходить в нужное место, куда однажды только в сутки выносили арестанты из чуланов свои судна для очищения».
До каких невероятных пределов доходил произвол архимандрита свидетельствует случай, происшедший с магистром богословия Серафимом, присланным на Соловки в середине 70-х годов на жительство среди братии. Причина ссылки Серафима достоверно неизвестна. Но не в этом дело. Как образованный и умный человек, магистр богословия стал вникать в жизнь монашеской общины и свои наблюдения оформлять в виде корреспонденции, которые направлял, минуя монастырскую цензуру, в столичные газеты. В статьях Серафима содержались критические замечания в адрес хозяев монастыря.
В летнее время опальный иеромонах встречался с приезжавшими на остров паломниками, вел с ними откровенные разговоры о монашеской жизни, переправлял на большую землю свои заметки. Все это, естественно, не нравилось братии. Архимандрит Мелетий попросил у синода разрешения применить к Серафиму более строгий режим. Синод посоветовал усилить наблюдение за ссыльным и взять с него расписку о том, что он впредь не будет встречаться с богомольцами. Соловецкий настоятель истолковал эти рекомендации по-своему. Он оборудовал в нижнем этаже игуменского корпуса маленькую келью, куда четверо дюжих хлебопеков насильно затолкали Серафима, жестоко избив его при этом. Каземат Серафима заперли на замок. Пищу узнику подавали через маленькое окошечко во внутренней двери. В этой кутузке магистра богословия продержали шесть зимних месяцев без огня, в полной темноте, несмотря на абсолютную неосновательность его заточения. В течение всей долгой полярной ночи узника никуда не выпускали из каземата и к нему никого не пускали. Серафиму не давали ни бумаги, ни чернил, ни книг. Только в мае 1884 года Серафима перевели на жительство в Архангельский монастырь.
М.А. Колчин, бывший в то время монастырским фельдшером, рассказывает, что на второй день заключения Серафима ему удалось разговаривать с ним через маленькое отверстие в двери. М. Колчин видел через форточку опухшую от побоев шею узника и выслушал его просьбы: «Если я не вынесу этого заключения и умру здесь, то передайте миру все то, что со мной проделали. Пусть знают, что инквизиторы еще не перевелись. Соловецкий настоятель ставит себя выше закона и для произвола его нет границ». Колчин выполнил просьбу магистра богословия.
Пищей, одеждой и обувью монастырь обязан был обеспечивать арестантов за выдаваемые на них казной деньги. В начале XIX века правительство выплачивало монастырю за каждого арестанта по 20 рублей в год, с 30 апреля 1811 года стало выдавать по 50 рублей в год, с 10 января 1820 года — по 120 рублей в год, с 23 июня 1835 года — по 160 рублей (48 рублей на серебро). В связи с ростом цен на продукты питания этих денег не хватало на одну пищу. В 30-е годы на трехразовое питание вольнонаемного работника монастырь расходовал 60 копеек в сутки (216 рублей в год). Поэтому в дополнение к государственному «жалованью» в монастыре была кружка «для христолюбивого подаяния», и богомольцы охотно опускали в нее свои медяки, которые должны были идти на арестантские нужды. Должны были… но они не всегда попадали в арестантский котел.
Официально арестантам выдавали пищу, полагавшуюся каждому иноку, монашескую порцию, а на самом деле они получали мизерный паек и влачили полуголодное существование: фунт черствого, заплесневелого хлеба на день, щи, рыба и каша, приготовленные из залежавшихся и недоброкачественных продуктов. Монахи бессовестно обворовывали ссыльных, наживались за счет страдальцев.
В 1820 году заключенные попросили выдавать им на руки по 7 рублей в месяц из определенных на содержание их 120 рублей в год и делить между ними милостыню, вынимаемую из кружки. За эти деньги арестанты хотели через караульного унтер-офицера сами покупать себе пищу. Оставшиеся деньги — по 3 рубля на человека в год — просили употребить на платье и посуду. Архимандрит запросил столицу. Оттуда ответили отказом.
Ссыльные продолжали терпеть нужду в питании и в одежде. Уже известный нам Лавровский рассказывал: «Пища доставлялась убогая, арестанты восхищались от радости, когда им изредка приносим был мягкий хлеб. В продолжительные здешние зимние ночи узникам не позволялось при огне и отужинать, посему, держа только перед лицом чашку, ощупью употребляли они пищу. Но всех прискорбий тогдашнего содержания в нынешнем моем положении и объяснить неможно, дабы и самое истинное описание утеснений не вменено мне было в новое преступление».
Узники соловецкой тюрьмы подвергались не только физическим, но и нравственным утеснениям. Часто в одиночную камеру архимандриты помещали двух-трех арестантов, принадлежавших к различным сектам и ненавидевших друг друга за это. Так, архимандрит Досифей вселил в камеру основателя секты духоносцев Евлампия Котельникова сектантов другого рода, которых «хозяин» чулана считал «богохульниками еретиками», ниспосланными самим сатаною «для досады слуха и мучения сердца». Котельников признает, что «сие внутреннее мучение было мне несноснее телесной болезни, от которой я страдал в изнеможении сил».
Совместное пребывание в одной камере арестантов враждебных религиозных взглядов игумены применяли как исправительную меру, наставляющую «отступников» на путь истинной веры. Из представителей разных сект, помещенных в одну камеру, архимандриты приобретали чутких осведомителей. Это вело к усилению шпионажа в тюрьме.
Другой тяжелой стороной режима монастырского острога на Соловках было совместное содержание психически здоровых и умалишенных арестантов. Многие узники от длительного пребывания в одиночках теряли рассудок. Некоторые прибывали на Соловки в расстроенном уме. Между тем специальной больницы для душевнобольных на Соловках не было. Врачей и лекарств также не имелось. Умалишенных содержали под замком в одиночных камерах тюремного замка. Лечили их обычно голодом, неделями выдерживали «для лучшего восчувствования» на хлебе и воде.
Беспрестанные вопли, отчаянные крики, брань, песни, стоны и плач душевнобольных узников, озлобленных тюремной обстановкой, разносились по тюрьме и слышны были во всех камерах. Соловецкий острог в такие часы уподоблялся аду кромешному.
Буйно помешанные арестанты своим поведением выводили из душевного равновесия психически здоровых людей. Соловецкий настоятель сообщал в синод, что один душевнобольной арестант (Федор Рабочий) «непрестанно почти кричит, все ломает: окно, полы, двери, скамейку, на чем спит, даже всякую посуду с пищею, ибо особенно для него делают оную…» Другой душевнобольной (Петр Потапов) «своим криком и стуком в сильном умалишенном положении даже на всех караульных наводит страх». Уж если на часовых арестант «наводил страх», то как могли чувствовать себя замурованные «навсегда» здоровые узники! Неудивительно, что некоторые из них разделили участь Рабочего и Потапова.
Состав заключенных в соловецкую тюрьму в XIX веке был необычайно разношерстным. В остроге перебывали рабочие и крестьяне, лица духовного звания и чиновники, солдаты и офицеры… Столь же пестрым был и национальный состав: русские, украинцы, грузины, иноземцы.
Как и в былые времена, в XIX веке не существовало никакого наставления, никакой инструкции, которая бы называла проступки и преступления, наказуемые заключением в монастырские тюрьмы. Поэтому преступления, которые карались заточением в соловецкий острог, были самыми разнообразными как по характеру, так и по тяжести, хотя в монастырскую тюрьму должны были бы заключать за преступления против церкви и религии.
На Соловки присылали на смирение «за дерзкие и буйные поступки» отчаянных скандалистов и дебоширов; на исправление, по просьбе родителей, вышедших из повиновения непутевых сыновей. Духовные лица чаще всего попадали на Соловки «за неисправимую нетрезвость». Заключали в соловецкую тюрьму даже за такие «преступления», которые не подходили ни под одну из статей светского карательного кодекса. Так, 30 мая 1830 года на Соловки прибыл «под строгий надзор» иеромонах Тихвинского монастыря Иероним «за сварливый его нрав». Одно несомненно: подавляющее большинство арестантов соловецкой тюрьмы в XIX веке составляли лица, обвинявшиеся в религиозной неблагонадежности, придерживавшиеся и проповедовавшие религиозные учения, несогласные с православием или заподозренные в преступлениях против веры и церкви.
Берем первую попавшуюся в наши руки ведомость соловецких арестантов за 1834 год. В ней 46 фамилий. Среди них 30 человек заключены были в тюрьму по религиозным делам.
Особую категорию узников составляли лица, брошенные в соловецкую тюрьму за преступления смешанного религиозно-политического характера. Типичным представителем этой группы арестантов был отказавшийся от офицерского звания бывший хорунжий Оренбургского казачьего войска Василий Шулепов. Его прислали в тюрьму 12 октября 1830 года «за нелепое толкование священного писания и произнесение дерзких на счет российских государей и правительства выражений».
В. Шулепов с позиций старовера осуждал царей российских, которые «возлюбили вместо монастырей театры и трактиры». В найденных у Шулепова бумагах можно прочитать, что «гордые императора Петра I законы богопротивны, но царям ради славы и корысти угодны, и поныне царствуют», что «императрица Елизавета, так же как и Петр, по законам его судила, казнила и вешала без пощады своих подданных христиан». Российскую империю Шулепов называет «зверем, имеющим герб двухглавого орла», государственный герб — «печатью антихриста», действующие законы считает «богопротивными», а начальство «злым». На Соловках Шулепов лишился рассудка и 19 мая 1833 года «волею божией помре», не раскаявшись.
Большой скандал произошел в монастыре в 1855 году, когда 13 арестантов по своим религиозным убеждениям отказались давать присягу на верность новому царю Александру II и его наследнику. Из них 7 человек после увещеваний согласились присягнуть на древнем евангелии и старообрядческом кресте, а остальные 6 человек (Иосиф Дыбовский, Иван Голицын, лжеинок Серафим, Иван Бураков, Петр Воронин и Василий Занегин), «наиболее ожесточенные против православия и власти», решительно отклонили присягу. Синод понимал, что никакой физической силой не сломишь сопротивления фанатически убежденных в своей правоте людей, ненавидящих господствующую религию и власть, и предписал архимандриту Александру «духовными увещеваниями убеждать их, чтобы исполнили сей священный долг».
Возвращаясь к рассмотрению упомянутой ведомости, устанавливаем, что в ней поименно названы арестанты, содержащиеся в соловецкой тюрьме по чисто политическим мотивам: Михаил Критский, Николай Попов, Александр Горожанский и священник Лавровский.
Ссылка в Соловки политических врагов самодержавия, революционных борцов, стала широко практиковаться с конца 20-х — начала 30-х годов XIX века. Кроме перечисленных в ведомости политических узников, Николай I заключил в соловецкую тюрьму члена Кирилло-Мефодиевского общества Г. Андрузского.
К политическим заключенным монахи относились с особой беспощадностью. Местный краевед и историк соловецкой тюрьмы и каторги А. Иванов передает, что игумен Досифей, составивший упомянутую ведомость, называл политических «погаными» и изощрялся в приемах издевательств над ними: оскорблял их, плевал им в лицо, волочил по земле арестантов, связанных веревками.
Ссылка на Соловки по политическим обвинениям продолжалась и при Александре II в период либеральных реформ. В 60-е годы в монастырский острог заключают руководителей народных выступлений, вызванных реформой 1861 года, и организаторов торжественных поминок по убитым в этих событиях крестьянам.
В 1861 году был сослан на Соловки «под строжайший надзор» священник села Студенки Пензенской губернии Федор Померанцев за неправильное толкование крестьянам царского манифеста об освобождении их от господ. Ф. Померанцев убеждал крестьян в том, что «барщину, вместо отбывать, как указано в Положении 19-го февраля, следует отбивать».
Под влиянием агитации Ф. Померанцева крестьяне Чембарского уезда, села Черногай графа Уварова, «вышли из повиновения и отказались от всяких работ на помещика». Началось открытое крестьянское восстание, принявшее, по определению усмирителя «бунта» генерала Дренякина, «оттенок и приемы пугачевщины». К черногайцам примкнули крестьяне соседних деревень. Волнение крестьян, по словам пензенского губернатора Толстого, приобрело характер «безумного буйства». Ф. Померанцев пробыл на беломорском острове до 1863 года, пока не был переведен по состоянию здоровья в Суздальский монастырь.
Тремя годами позднее Ф. Померанцева на Соловки привезли студента Казанской духовной академии священника Ивана Яхонтова, имевшего прямое отношение к восстанию крестьян в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. И. Яхонтов был тем человеком, который вместе с иеродиаконом Мелетием в присутствии 150 студентов академии и университета отслужил в Казани в Куртинской церкви на кладбище панихиду по Антону Петрову и другим жертвам Бездненского восстания. Он же был одним из организаторов сбора денег в пользу семей убитых крестьян. За это И. Яхонтова арестовали и после долгого предварительного заключения в 1864 году выслали в Соловецкий монастырь «с тем, чтобы он был там вразумляем к исправлению образа мыслей и нравственных расположений».В литературе есть упоминание о том, что монахи заточили И. Яхонтова в Голавленкову башню.
Одиночное заключение так сильно подействовало на Яхонтова, что временами он стал терять рассудок. В 1867 году И. Яхонтова освободили из заключения, и он уехал миосионерствовать в Сибирь.
На панихиде, за которую пострадал И. Яхонтов, известный историк и публицист Афанасий Прокопьевич Щапов произнес революционную речь, которую закончил словами: «Да здравствует демократическая конституция!» Биограф А. Щапова Н.Я. Аристов рассказывает, что синод приговорил оратора к ссылке в Соловецкий монастырь на смирение. Это доставило Щапову много неприятностей, и он «совсем было сгоряча написал и подал прошение, чтобы его сослали лучше в Сибирь…». Только заступничество влиятельных лиц и тот огромный авторитет среди молодежи, которым пользовался историк, помешали привести в исполнение резолюцию синода. Казанский губернатор телеграфно предупреждал министра внутренних дел, что «здесь арестовать Щапова неудобно: это может произвести студенческую демонстрацию». Сыграло свое значение и то обстоятельство, что за неделю до панихиды А.П. Щапов уволился из академии и из духовного звания. Это не давало духовным властям формального права настаивать на выполнении решения синода. Не будь этих благоприятных обстоятельств, А.П. Щапову пришлось бы познакомиться с Соловками.
Здесь уместно будет сказать о том, что Соловки угрожали одно время Александру Сергеевичу Пушкину за его оду «Вольность» и открыто высказываемые симпатии к убийце герцога Беррийского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Писатель С. Максимов, посетивший Соловки в июле 1856 года, рассказывает, что монахи охотно показывали монастырское хозяйство, но посетить тюрьму и навестить своего земляка известного беспоповца Популина ему не разрешили, хотя путешественник имел официальную бумагу, предлагавшую оказывать ему возможное содействие. Подгулявший караульный офицер доверительно сообщил писателю, что он не знает ни имен, ни фамилий заключенных, а знает только номера их. По приметам, переданным С. Максимовым, удалось установить, что Популин под Э 13 «летней порой сидит в чулане безвыходно».
В таких условиях жили арестанты при «гуманном» игумене Александре через год после отражения вражеского нападения на монастырь, во время которого «они с самоотвержением действовали против неприятеля».
Крутые и строгие настоятели, а таких было подавляющее большинство, летний режим распространяли на зимние месяцы и держали несчастных круглый год взаперти. Камеры днем и ночью были на замке. Ссыльный священник Лавровский так описывает порядки, царившие на Соловках в начале 30-х годов: «…Тюрьма сия действительно была игом несносным. В каждом чулане, всегда почти запертом, трех аршин длиною, в два аршина с двумя-тремя вершками шириною, находилось по два арестанта; между двух коек был проход только для одного узника; рамы не имели форточек, от чего воздух стесненный делался удушающим, и одно милосердие божие спасало страдальцев. Для исполнения естественной нужды не позволялось выходить в нужное место, куда однажды только в сутки выносили арестанты из чуланов свои судна для очищения».
До каких невероятных пределов доходил произвол архимандрита свидетельствует случай, происшедший с магистром богословия Серафимом, присланным на Соловки в середине 70-х годов на жительство среди братии. Причина ссылки Серафима достоверно неизвестна. Но не в этом дело. Как образованный и умный человек, магистр богословия стал вникать в жизнь монашеской общины и свои наблюдения оформлять в виде корреспонденции, которые направлял, минуя монастырскую цензуру, в столичные газеты. В статьях Серафима содержались критические замечания в адрес хозяев монастыря.
В летнее время опальный иеромонах встречался с приезжавшими на остров паломниками, вел с ними откровенные разговоры о монашеской жизни, переправлял на большую землю свои заметки. Все это, естественно, не нравилось братии. Архимандрит Мелетий попросил у синода разрешения применить к Серафиму более строгий режим. Синод посоветовал усилить наблюдение за ссыльным и взять с него расписку о том, что он впредь не будет встречаться с богомольцами. Соловецкий настоятель истолковал эти рекомендации по-своему. Он оборудовал в нижнем этаже игуменского корпуса маленькую келью, куда четверо дюжих хлебопеков насильно затолкали Серафима, жестоко избив его при этом. Каземат Серафима заперли на замок. Пищу узнику подавали через маленькое окошечко во внутренней двери. В этой кутузке магистра богословия продержали шесть зимних месяцев без огня, в полной темноте, несмотря на абсолютную неосновательность его заточения. В течение всей долгой полярной ночи узника никуда не выпускали из каземата и к нему никого не пускали. Серафиму не давали ни бумаги, ни чернил, ни книг. Только в мае 1884 года Серафима перевели на жительство в Архангельский монастырь.
М.А. Колчин, бывший в то время монастырским фельдшером, рассказывает, что на второй день заключения Серафима ему удалось разговаривать с ним через маленькое отверстие в двери. М. Колчин видел через форточку опухшую от побоев шею узника и выслушал его просьбы: «Если я не вынесу этого заключения и умру здесь, то передайте миру все то, что со мной проделали. Пусть знают, что инквизиторы еще не перевелись. Соловецкий настоятель ставит себя выше закона и для произвола его нет границ». Колчин выполнил просьбу магистра богословия.
Пищей, одеждой и обувью монастырь обязан был обеспечивать арестантов за выдаваемые на них казной деньги. В начале XIX века правительство выплачивало монастырю за каждого арестанта по 20 рублей в год, с 30 апреля 1811 года стало выдавать по 50 рублей в год, с 10 января 1820 года — по 120 рублей в год, с 23 июня 1835 года — по 160 рублей (48 рублей на серебро). В связи с ростом цен на продукты питания этих денег не хватало на одну пищу. В 30-е годы на трехразовое питание вольнонаемного работника монастырь расходовал 60 копеек в сутки (216 рублей в год). Поэтому в дополнение к государственному «жалованью» в монастыре была кружка «для христолюбивого подаяния», и богомольцы охотно опускали в нее свои медяки, которые должны были идти на арестантские нужды. Должны были… но они не всегда попадали в арестантский котел.
Официально арестантам выдавали пищу, полагавшуюся каждому иноку, монашескую порцию, а на самом деле они получали мизерный паек и влачили полуголодное существование: фунт черствого, заплесневелого хлеба на день, щи, рыба и каша, приготовленные из залежавшихся и недоброкачественных продуктов. Монахи бессовестно обворовывали ссыльных, наживались за счет страдальцев.
В 1820 году заключенные попросили выдавать им на руки по 7 рублей в месяц из определенных на содержание их 120 рублей в год и делить между ними милостыню, вынимаемую из кружки. За эти деньги арестанты хотели через караульного унтер-офицера сами покупать себе пищу. Оставшиеся деньги — по 3 рубля на человека в год — просили употребить на платье и посуду. Архимандрит запросил столицу. Оттуда ответили отказом.
Ссыльные продолжали терпеть нужду в питании и в одежде. Уже известный нам Лавровский рассказывал: «Пища доставлялась убогая, арестанты восхищались от радости, когда им изредка приносим был мягкий хлеб. В продолжительные здешние зимние ночи узникам не позволялось при огне и отужинать, посему, держа только перед лицом чашку, ощупью употребляли они пищу. Но всех прискорбий тогдашнего содержания в нынешнем моем положении и объяснить неможно, дабы и самое истинное описание утеснений не вменено мне было в новое преступление».
Узники соловецкой тюрьмы подвергались не только физическим, но и нравственным утеснениям. Часто в одиночную камеру архимандриты помещали двух-трех арестантов, принадлежавших к различным сектам и ненавидевших друг друга за это. Так, архимандрит Досифей вселил в камеру основателя секты духоносцев Евлампия Котельникова сектантов другого рода, которых «хозяин» чулана считал «богохульниками еретиками», ниспосланными самим сатаною «для досады слуха и мучения сердца». Котельников признает, что «сие внутреннее мучение было мне несноснее телесной болезни, от которой я страдал в изнеможении сил».
Совместное пребывание в одной камере арестантов враждебных религиозных взглядов игумены применяли как исправительную меру, наставляющую «отступников» на путь истинной веры. Из представителей разных сект, помещенных в одну камеру, архимандриты приобретали чутких осведомителей. Это вело к усилению шпионажа в тюрьме.
Другой тяжелой стороной режима монастырского острога на Соловках было совместное содержание психически здоровых и умалишенных арестантов. Многие узники от длительного пребывания в одиночках теряли рассудок. Некоторые прибывали на Соловки в расстроенном уме. Между тем специальной больницы для душевнобольных на Соловках не было. Врачей и лекарств также не имелось. Умалишенных содержали под замком в одиночных камерах тюремного замка. Лечили их обычно голодом, неделями выдерживали «для лучшего восчувствования» на хлебе и воде.
Беспрестанные вопли, отчаянные крики, брань, песни, стоны и плач душевнобольных узников, озлобленных тюремной обстановкой, разносились по тюрьме и слышны были во всех камерах. Соловецкий острог в такие часы уподоблялся аду кромешному.
Буйно помешанные арестанты своим поведением выводили из душевного равновесия психически здоровых людей. Соловецкий настоятель сообщал в синод, что один душевнобольной арестант (Федор Рабочий) «непрестанно почти кричит, все ломает: окно, полы, двери, скамейку, на чем спит, даже всякую посуду с пищею, ибо особенно для него делают оную…» Другой душевнобольной (Петр Потапов) «своим криком и стуком в сильном умалишенном положении даже на всех караульных наводит страх». Уж если на часовых арестант «наводил страх», то как могли чувствовать себя замурованные «навсегда» здоровые узники! Неудивительно, что некоторые из них разделили участь Рабочего и Потапова.
Состав заключенных в соловецкую тюрьму в XIX веке был необычайно разношерстным. В остроге перебывали рабочие и крестьяне, лица духовного звания и чиновники, солдаты и офицеры… Столь же пестрым был и национальный состав: русские, украинцы, грузины, иноземцы.
Как и в былые времена, в XIX веке не существовало никакого наставления, никакой инструкции, которая бы называла проступки и преступления, наказуемые заключением в монастырские тюрьмы. Поэтому преступления, которые карались заточением в соловецкий острог, были самыми разнообразными как по характеру, так и по тяжести, хотя в монастырскую тюрьму должны были бы заключать за преступления против церкви и религии.
На Соловки присылали на смирение «за дерзкие и буйные поступки» отчаянных скандалистов и дебоширов; на исправление, по просьбе родителей, вышедших из повиновения непутевых сыновей. Духовные лица чаще всего попадали на Соловки «за неисправимую нетрезвость». Заключали в соловецкую тюрьму даже за такие «преступления», которые не подходили ни под одну из статей светского карательного кодекса. Так, 30 мая 1830 года на Соловки прибыл «под строгий надзор» иеромонах Тихвинского монастыря Иероним «за сварливый его нрав». Одно несомненно: подавляющее большинство арестантов соловецкой тюрьмы в XIX веке составляли лица, обвинявшиеся в религиозной неблагонадежности, придерживавшиеся и проповедовавшие религиозные учения, несогласные с православием или заподозренные в преступлениях против веры и церкви.
Берем первую попавшуюся в наши руки ведомость соловецких арестантов за 1834 год. В ней 46 фамилий. Среди них 30 человек заключены были в тюрьму по религиозным делам.
Особую категорию узников составляли лица, брошенные в соловецкую тюрьму за преступления смешанного религиозно-политического характера. Типичным представителем этой группы арестантов был отказавшийся от офицерского звания бывший хорунжий Оренбургского казачьего войска Василий Шулепов. Его прислали в тюрьму 12 октября 1830 года «за нелепое толкование священного писания и произнесение дерзких на счет российских государей и правительства выражений».
В. Шулепов с позиций старовера осуждал царей российских, которые «возлюбили вместо монастырей театры и трактиры». В найденных у Шулепова бумагах можно прочитать, что «гордые императора Петра I законы богопротивны, но царям ради славы и корысти угодны, и поныне царствуют», что «императрица Елизавета, так же как и Петр, по законам его судила, казнила и вешала без пощады своих подданных христиан». Российскую империю Шулепов называет «зверем, имеющим герб двухглавого орла», государственный герб — «печатью антихриста», действующие законы считает «богопротивными», а начальство «злым». На Соловках Шулепов лишился рассудка и 19 мая 1833 года «волею божией помре», не раскаявшись.
Большой скандал произошел в монастыре в 1855 году, когда 13 арестантов по своим религиозным убеждениям отказались давать присягу на верность новому царю Александру II и его наследнику. Из них 7 человек после увещеваний согласились присягнуть на древнем евангелии и старообрядческом кресте, а остальные 6 человек (Иосиф Дыбовский, Иван Голицын, лжеинок Серафим, Иван Бураков, Петр Воронин и Василий Занегин), «наиболее ожесточенные против православия и власти», решительно отклонили присягу. Синод понимал, что никакой физической силой не сломишь сопротивления фанатически убежденных в своей правоте людей, ненавидящих господствующую религию и власть, и предписал архимандриту Александру «духовными увещеваниями убеждать их, чтобы исполнили сей священный долг».
Возвращаясь к рассмотрению упомянутой ведомости, устанавливаем, что в ней поименно названы арестанты, содержащиеся в соловецкой тюрьме по чисто политическим мотивам: Михаил Критский, Николай Попов, Александр Горожанский и священник Лавровский.
Ссылка в Соловки политических врагов самодержавия, революционных борцов, стала широко практиковаться с конца 20-х — начала 30-х годов XIX века. Кроме перечисленных в ведомости политических узников, Николай I заключил в соловецкую тюрьму члена Кирилло-Мефодиевского общества Г. Андрузского.
К политическим заключенным монахи относились с особой беспощадностью. Местный краевед и историк соловецкой тюрьмы и каторги А. Иванов передает, что игумен Досифей, составивший упомянутую ведомость, называл политических «погаными» и изощрялся в приемах издевательств над ними: оскорблял их, плевал им в лицо, волочил по земле арестантов, связанных веревками.
Ссылка на Соловки по политическим обвинениям продолжалась и при Александре II в период либеральных реформ. В 60-е годы в монастырский острог заключают руководителей народных выступлений, вызванных реформой 1861 года, и организаторов торжественных поминок по убитым в этих событиях крестьянам.
В 1861 году был сослан на Соловки «под строжайший надзор» священник села Студенки Пензенской губернии Федор Померанцев за неправильное толкование крестьянам царского манифеста об освобождении их от господ. Ф. Померанцев убеждал крестьян в том, что «барщину, вместо отбывать, как указано в Положении 19-го февраля, следует отбивать».
Под влиянием агитации Ф. Померанцева крестьяне Чембарского уезда, села Черногай графа Уварова, «вышли из повиновения и отказались от всяких работ на помещика». Началось открытое крестьянское восстание, принявшее, по определению усмирителя «бунта» генерала Дренякина, «оттенок и приемы пугачевщины». К черногайцам примкнули крестьяне соседних деревень. Волнение крестьян, по словам пензенского губернатора Толстого, приобрело характер «безумного буйства». Ф. Померанцев пробыл на беломорском острове до 1863 года, пока не был переведен по состоянию здоровья в Суздальский монастырь.
Тремя годами позднее Ф. Померанцева на Соловки привезли студента Казанской духовной академии священника Ивана Яхонтова, имевшего прямое отношение к восстанию крестьян в селе Бездна Спасского уезда Казанской губернии. И. Яхонтов был тем человеком, который вместе с иеродиаконом Мелетием в присутствии 150 студентов академии и университета отслужил в Казани в Куртинской церкви на кладбище панихиду по Антону Петрову и другим жертвам Бездненского восстания. Он же был одним из организаторов сбора денег в пользу семей убитых крестьян. За это И. Яхонтова арестовали и после долгого предварительного заключения в 1864 году выслали в Соловецкий монастырь «с тем, чтобы он был там вразумляем к исправлению образа мыслей и нравственных расположений».В литературе есть упоминание о том, что монахи заточили И. Яхонтова в Голавленкову башню.
Одиночное заключение так сильно подействовало на Яхонтова, что временами он стал терять рассудок. В 1867 году И. Яхонтова освободили из заключения, и он уехал миосионерствовать в Сибирь.
На панихиде, за которую пострадал И. Яхонтов, известный историк и публицист Афанасий Прокопьевич Щапов произнес революционную речь, которую закончил словами: «Да здравствует демократическая конституция!» Биограф А. Щапова Н.Я. Аристов рассказывает, что синод приговорил оратора к ссылке в Соловецкий монастырь на смирение. Это доставило Щапову много неприятностей, и он «совсем было сгоряча написал и подал прошение, чтобы его сослали лучше в Сибирь…». Только заступничество влиятельных лиц и тот огромный авторитет среди молодежи, которым пользовался историк, помешали привести в исполнение резолюцию синода. Казанский губернатор телеграфно предупреждал министра внутренних дел, что «здесь арестовать Щапова неудобно: это может произвести студенческую демонстрацию». Сыграло свое значение и то обстоятельство, что за неделю до панихиды А.П. Щапов уволился из академии и из духовного звания. Это не давало духовным властям формального права настаивать на выполнении решения синода. Не будь этих благоприятных обстоятельств, А.П. Щапову пришлось бы познакомиться с Соловками.
Здесь уместно будет сказать о том, что Соловки угрожали одно время Александру Сергеевичу Пушкину за его оду «Вольность» и открыто высказываемые симпатии к убийце герцога Беррийского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16