скамейка вместо кровати, покрытая войлоком, и подушка, набитая соломой.
Число арестантов всегда превышало количество казематов. Поэтому теснота в темнице была невероятная. Это заставляло бить тревогу даже такого свирепого тюремщика, как архимандрит Досифей Немчинов. 9 сентября 1830 года соловецкий архипастырь направил обер-прокурору синода письмо такого содержания: «Долгом почитаю вашему сиятельству почтеннейше донести, что в Соловецком монастыре арестантов по сие число находится 44 человека да еще ожидается в присылку двое, с коими составит 46, и может быть еще вновь между тем какие-либо пришлются. Чуланов же арестантских состоит 27; из них 16 чуланов в верхнем жилье по малости своей — в длину 3 аршина, а в ширину 2 — не могут вмещать в себе более одного человека, а затем все прочие арестанты помещаются по нужде в 11 чуланах нижнего жилья (хотя и сии немного просторнее первых) по двое и более, ибо один арестант сумасшедший тут содержится один. Сие обстоятельство от неимения для них места крайне озабочивает меня между прочим и потому, что от такого стеснения их легко могут произойти болезни по причине здешнего и без того уже тяжелого климата ко вреду не только их, но и караульных, и прочих здоровых людей, имеющих по надобностям законным быть в остроге. А как присылка арестантов из разных мест умножается, при том делается и прямо через г. генерал-адъютанта Бенкендорфа… то осмеливаюсь ваше сиятельство просить всепокорнейше, не благоугодно ли будет о неимении более мест, где содержать арестантов, довести до сведения Бенкендорфа или другого какого места по принадлежности, дабы приостановить присылку сюда арестантов, так как их совершенно негде уже будет поместить».
К числу истинных причин, заставивших архимандрита написать приведенное письмо, относится и то, что в 1830-1831 годах в прибрежных пунктах Беломорья — в Архангельске, в Онеге и в Кеми с уездами — бушевала холерная эпидемия. Настоятель опасался, как бы болезнь не перекинулась на острова. Поэтому он предложил дать арестантам «роздых от претерпеваемого ими изнурительного стеснения». Этим Досифей думал не столько облегчить участь арестантов, сколько уберечь от болезней и смерти себя и братию.
Если в 1830 году после заселения 16 камер верхнего этажа острога арестантов сажали по двое и более в один чулан, то можно себе представить их прежнее положение. До 1828 года, когда в остроге было всего лишь 11 камер, арестантов, по свидетельству губернатора, размещали «в одном покое по 2, по 3 и по 4 человека»
Арестантов-новичков казематы приводили в отчаяние. Рассказывают, что когда штабс-капитана Щеголева, присланного на Соловки в 1826 году за какое-то «духовное преступление», привели в чулан, он заявил караульному офицеру, что «разобьет себе голову об стену», если его долго будут держать здесь.
Положение арестантов соловецкой тюрьмы усугублялось еще и тем, что в здании острога жили караульные солдаты. Помещением для них служили коридоры между камерами арестантов и комната второго этажа. Власти не придавали значения частым столкновениям солдат с арестантами до тех пор, пока не случилось одно чрезвычайное происшествие. 9 мая 1833 года декабрист Горожанский в припадке сумасшествия убил часового. Этот случай заставил правительство обратить внимание на положение соловецких заточников.
В 1835 году для ревизии соловецкого острога был командирован из Петербурга подполковник корпуса жандармов Озерецковский. Жандармский офицер, видевший всякие картины тюремного быта, вынужден был признать, что монахи переусердствовали в своем тюремном рвении. Положение арестантов Соловецкого монастыря он определил как «весьма тяжкое». Комиссия установила, что некоторые из арестантов «искренно раскаиваются в своих проступках и что многие арестанты несут наказание, весьма превышающее меру вины их».
Такие выводы были доложены царю. После этого Николай I отменил прежний порядок ссылки в Соловки. Как уже отмечалось, до XVIII века этим правом пользовались, кроме царя, патриарх, митрополиты, епископы, а позднее ссыльных стали отправлять в монастырь по резолюциям синода и распоряжениям тайной розыскных дел канцелярии. С 1835 года высылать в Соловецкий монастырь можно было не иначе, как только «по высочайшему повелению». Местное духовенство через епархиальное начальство возбуждало ходатайство о ссылке того или иного человека в Соловки. Дело доводилось до обер-прокурора синода, тот докладывал царю, последний принимал решение. Изменено было положение находившихся на Соловках арестантов: 7 человек были освобождены из заключения, а 15 определены рядовыми на военную службу.
После ревизии Озерецковского арестантское отделение Соловков опустело, но продолжалось это недолго. С 1836 года камеры стали опять заполняться.
В 1836 году соловецкий игумен Иларий поставил перед синодом вопрос о выводе из тюремного здания стражи. Свою просьбу старец обосновывал тем, что в остроге караульной команде «быть неприлично, при том беспокойно и утеснительно для нее». Синод согласился с этими доводами. К 1838 году на арестантском дворе построили новое двухэтажное здание казармы, в которое вывели из острога инвалидную команду. Остались там только часовые.
В 1838 году неофициальный визит на Соловки нанес бывший когда-то декабристом архангельский гражданский губернатор А.Н. Муравьев. Как экскурсант он осмотрел на острове «тамошние древности и библиотеку», а также острог. Тюрьма произвела на Муравьева удручающее впечатление. Губернатор предложил построить для арестантов на монастырском дворе особый флигель и тем «сделать несчастным такое необходимое облегчение». Соловецкий архимандрит забаллотировал это предложение и со своей стороны выдвинул идею расширения «теперешнего арестантского здания», что было бы, по его мнению, «и дешевле особого флигеля и гораздо удобнее». Синод одобрил инициативу настоятеля.
К 1841-1842 годам по проекту архитектора Щедрина здание соловецкой тюрьмы было увеличено надстройкой третьего этажа, что дало еще 9 камер, но сделало острожный дом выше крепостной стены.
Игумен Иларий не щадил розовых красок, когда перечислял «удобства» выстроенного им острога. Камеры темницы он называл «комнатами», не лишенными домашнего уюта. Как достижение отмечал то, что «всякий содержащийся имеет необходимую единообразную мебель, вещи и даже единообразную недавно мною устроенную одежду».
Описывая «прелести» тюремного замка, архимандрит говорит, что ужас перед Соловками исчез якобы при Николае I: «Давно не слышно здесь звука цепей, нет страшных подземельев и погребов, где страдало человечество, где наказывалась злоба и пороки, а нередко и невинность. Это несчастное время осталось теперь только в воспоминании нашем и время просвещения изгладило уже следы его».
Однако в рассуждениях архимандрита есть одна неточность. Он настоящее соловецкой тюрьмы называет ее прошлым. Сам факт существования огромной трехэтажной гробницы на Соловках в XIX веке свидетельствовал о том, что «несчастное время» не миновало, что порядки инквизиционных времен не канули в Лету.
Даже в середине 70-х годов соловецкая тюрьма производила на путешественников отвратительное впечатление. «Эта сырая каменная масса внутри сырой каменной стены переносит разом за несколько веков назад», — говорил о тюрьме Вас. Ив. Немирович-Данченко, брат известного театрального деятеля. Писателя охватил «суеверный страх», когда он вошел внутрь тюрьмы: «Узкая щель без света тянулась довольно далеко. Одна стена ее глухая, в другой — несколько дверей с окошечками. За этими дверями мрачные, потрясающе мрачные темничные кельи. В каждой окно. В окне по три рамы, и между ними две решетки. Все это прозеленело, прокопчено, прогнило, почернело. День не бросит сюда ни одного луча света. Вечные сумерки, вечное молчание. Я вошел в одну из пустых келий. На меня пахнуло мраком и задушающею смрадною сыростью подвала. Точно я был на дне холодного и глубокого колодезя».
В режиме соловецкой тюрьмы заметных изменений в XIX веке не произошло. Верно, что исчезли пытки, забыты были батоги, шелепы, плети и «нещадное битье» колодников, но сохранились цепи, веревки, ручные и ножные кандалы, избиение арестантов и «смирение» их голодом, чего не было даже в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Втихомолку использовались старые, уже известные читателю, внутристенные казематы и каменные мешки Корожанской и Головленковой башен, темные клети на Анзерском скиту, а также земляные тюрьмы.
В XIX веке, как и в XVIII, на Соловки обыкновенно ссылали людей без указания срока или с пометкой «навсегда». Этим объясняется длительность пребывания многих арестантов в тюрьме и устойчивый состав ссыльных.
Есаул войска донского Евлампий Котельников «за распространение вредных толкав о вере и богопротивные деяния» просидел в тюрьме 28 лет! Крестьянин графа Головкина Антон Дмитриев «за оскопление себя и своего господина» провел в монастыре 62 года — с 1818 по 1880, из них 48 лет он маялся в одиночном заключении. Но, оказывается, и это не предел. Своеобразный рекорд установил «вечный узник» крестьянин Вятской губернии Семен Шубин. За старообрядчество и «произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов» его мучили заключением целых 63 года — с 1812 по 1875.
В отличие от прежних времен в XIX веке среди присылаемых на Соловки ничтожно малое число поступало на поселение среди братии. Абсолютное большинство прибывало в арестантское отделение, то есть в тюрьму, часто с припиской «в черные монастырские работы» или «в монастырские работы вместо штатного (платного. — Г. Ф.) служителя, но под воинской стражей». Иными словами, в XIX веке в монастыре сохранялся каторжный труд, в том числе и детский.
Так, например, 11 июня 1829 года в соловецкую тюрьму заключили 10-летнего «казачьего сына» Ивана Панасенко за убийство им восьмимесячной крестьянской дочери. Велено было содержать ребенка 15 лет в тюрьме «под крепким караулом с употреблением во всякие монастырские тяжелые работы», а после окончания срока «водворить его на местожительство, где по ревизии записанным состоит». Едва ли можно сомневаться в том, что девочка была убита по неосторожности, случайно. Тем не менее неумышленный убийца был заключен в тюрьму и пробыл в ней 6 лет. Только после ревизии Озерецковского его сдали в солдаты.
На такой же срок был сослан в 1814 году в Соловецкий монастырь 11-13-летний грузинский крепостной мальчик Симонике Ломатадзе за участие в убийстве помещика Шнеля.
О характере и тяжести монастырских каторжных работ говорит положение штатных монастырских служителей.
В июне и в сентябре 1834 года на имя царя поступили две коллективные жалобы штатных монастырских служителей, рисующие яркую картину подневольного труда и бесправия приписанных к «святой обители» крестьян.
Штатные служители писали, что работают они в монастыре вдали от своих сел, «по 30 и по 40 с лишком годов, то есть до самого изнеможения». Домой на побывку их отпускали через три — пять лет партиями по четыре-пять человек и то лишь в зимнее время, когда они не могли помочь семьям по хозяйству, от чего последнее терпело нужду и разорялось. Даже на женитьбу служителя требовалось согласие архимандрита. Дети рабочих, достигшие совершеннолетнего возраста, поступали в распоряжение монастыря и должны были вместе с отцами впрягаться в каторжный труд на братию. В летнее время служители работали с 3 часов утра до 9 часов вечера. Работы были «чрезмерно отяготительны, а при том несоответственны по скудно поставляемой пище». Не освобождали крестьян от работ и зимой, в морозы и пургу. Даже в праздничные дни гнули спину на дом «святых угодников» Зосимы и Савватия, а потому у служителей не было свободного времени «для починки платья и обуви». За невыполнение дневной нормы выработки служителей наказывали. За каждый пропущенный по болезни день удерживали по 30 копеек из 40-70 рублевого годового жалованья!
Рассказав о своих «крайних и несносных нуждах и бедствиях», крестьяне просили определить, сколько лет они должны работать на монастырь, по скольку часов в сутки, назвать праздничные дни и указать, «сколько на обед полагать свободы».
Зверская эксплуатация монастырских тружеников была столь очевидной, что пришлось синоду заслушать 17 июня 1835 года дело «о долговременных и отяготительных работах служителей». Решили рекомендовать соловецкому архимандриту поступать со служителями «с большей умеренностью и внимательным попечением», чтобы не доводить их «до ропота и жалоб».
Призывы к благоразумию и воздержанию от излишеств не доходили до монахов. Наоборот, усмотрев в жалобе рабочих «восстание против своего начальства», старцы начали мстить служителям. 1 ноября 1835 года те же крестьяне жаловались в синод на то, что после их писем в столицу «последовали со стороны господина архимандрита крайние стеснения и обида».
В эпоху «великих реформ» и в последующие годы монахи эксплуатировали даровой труд богомольцев, работников по обещанию, и вольнонаемных.
Эксплуатация «свободных» людей была столь жестокой и обращение с ними таким варварским, что даже архангельский губернатор Гагарин вынужден был 13 декабря 1867 года обратиться к министру внутренних дел с письмом, в котором потребовал ликвидации автономии островов и подчинения их общему полицейскому надзору. Губернатор назвал известные ему факты вопиющего насилия монахов над богомольцами.
Двух богомольцев, заподозренных в краже вещей на Соловецком подворье, монахи едва не замучили до смерти. Один из них «был привязан к столбу среди двора таким образом, что едва касался земли ногами, все тело его вытянулось, кисти стянутых назад рук почернели от натиска крови», а другой «был на ночь притянут к оконной решетке также руками назад». Мучители остались безнаказанными: «Дело кончилось уверением, что такие истязания не повторятся, что позорный столб снят и что монах-каратель лишен рясофора». Если таковы были условия жизни и работы штатных служителей и богомольцев, то положение арестантов, присланных «в тяжкие труды под конвоем», не поддается описанию. Арестанты были бесправными людьми. Жаловаться на своих мучителей они не могли. Некоторые из заключенных предпочитали смерть каторжным работам и готовы были решиться на самоубийство.
Как и в предшествующие столетия, ссылали в Соловки в административном порядке, без суда и следствия, без указания вины арестанта. О причине ссылки обычно говорилось в общих словах «за соучастие в злоумышленном обществе», «за дерзкое порицание установленного государственными законами образа правления», «за раскольничество», «за старообрядчество», «за отпадения от православия». Из сектантов только скопцов называли своим именем.
В XIX веке соловецкая тюрьма стояла по-прежнему вне контроля судебных и тюремных учреждений. Ею единолично распоряжался архимандрит, пользовавшийся комендантскими правами. Ему поручено было «личное за арестантами наблюдение»; он должен был требовать от караульного начальника выполнения возложенных на него обязанностей по охране тюрьмы и заключенных. Штаб-офицер подчинялся игумену и содержал арестантов по инструкции, которую давал ему комендант крепости и острога. Караульный офицер обязан был каждое утро являться к архимандриту и рапортовать о состоянии арестантов. Осуществлять тюремные функции игумену помогала старшая братия, которая, по словам архангельского губернатора, получила значение «обособленной и безответственной в отношении к арестантам власти».
Строгость режима во многом зависела от характера и нрава начальника тюрьмы. При менее жестоких настоятелях с постройкой здания острога несколько улучшились условия жизни заключенных. Рядовых арестантов запирали в камерах только на ночь, а днем они свободно выходили в коридор, и там разгорались жаркие религиозные диспуты, нередко перераставшие в рукопашные схватки. Солдатам приходилось разнимать фанатиков. Но бывало, что и солдаты принимали участие в дискуссиях. В летописях монастыря отмечены случаи, когда закоренелые «еретики» совращали даже иноков в раскол и скопчество. Поэтому архимандриты с большой осторожностью прикрепляли монахов к арестантам-сектантам для бесед и увещеваний. Арестантам разрешалось ходить по очереди на монастырскую кухню за пищей, совершать прогулки по тюремному двору, ходить на монастырский двор за водой и дровами. Правда, все это дозволялось только в зимнее время, когда в монастыре не было богомольцев.
Известно, с каким нетерпением жители севера ждут лета, солнца и тепла. Соловецким арестантам летние месяцы не приносили радости. С приходом из Архангельска первого корабля их загоняли в чуланы и накрепко закрывали на весь период навигации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Число арестантов всегда превышало количество казематов. Поэтому теснота в темнице была невероятная. Это заставляло бить тревогу даже такого свирепого тюремщика, как архимандрит Досифей Немчинов. 9 сентября 1830 года соловецкий архипастырь направил обер-прокурору синода письмо такого содержания: «Долгом почитаю вашему сиятельству почтеннейше донести, что в Соловецком монастыре арестантов по сие число находится 44 человека да еще ожидается в присылку двое, с коими составит 46, и может быть еще вновь между тем какие-либо пришлются. Чуланов же арестантских состоит 27; из них 16 чуланов в верхнем жилье по малости своей — в длину 3 аршина, а в ширину 2 — не могут вмещать в себе более одного человека, а затем все прочие арестанты помещаются по нужде в 11 чуланах нижнего жилья (хотя и сии немного просторнее первых) по двое и более, ибо один арестант сумасшедший тут содержится один. Сие обстоятельство от неимения для них места крайне озабочивает меня между прочим и потому, что от такого стеснения их легко могут произойти болезни по причине здешнего и без того уже тяжелого климата ко вреду не только их, но и караульных, и прочих здоровых людей, имеющих по надобностям законным быть в остроге. А как присылка арестантов из разных мест умножается, при том делается и прямо через г. генерал-адъютанта Бенкендорфа… то осмеливаюсь ваше сиятельство просить всепокорнейше, не благоугодно ли будет о неимении более мест, где содержать арестантов, довести до сведения Бенкендорфа или другого какого места по принадлежности, дабы приостановить присылку сюда арестантов, так как их совершенно негде уже будет поместить».
К числу истинных причин, заставивших архимандрита написать приведенное письмо, относится и то, что в 1830-1831 годах в прибрежных пунктах Беломорья — в Архангельске, в Онеге и в Кеми с уездами — бушевала холерная эпидемия. Настоятель опасался, как бы болезнь не перекинулась на острова. Поэтому он предложил дать арестантам «роздых от претерпеваемого ими изнурительного стеснения». Этим Досифей думал не столько облегчить участь арестантов, сколько уберечь от болезней и смерти себя и братию.
Если в 1830 году после заселения 16 камер верхнего этажа острога арестантов сажали по двое и более в один чулан, то можно себе представить их прежнее положение. До 1828 года, когда в остроге было всего лишь 11 камер, арестантов, по свидетельству губернатора, размещали «в одном покое по 2, по 3 и по 4 человека»
Арестантов-новичков казематы приводили в отчаяние. Рассказывают, что когда штабс-капитана Щеголева, присланного на Соловки в 1826 году за какое-то «духовное преступление», привели в чулан, он заявил караульному офицеру, что «разобьет себе голову об стену», если его долго будут держать здесь.
Положение арестантов соловецкой тюрьмы усугублялось еще и тем, что в здании острога жили караульные солдаты. Помещением для них служили коридоры между камерами арестантов и комната второго этажа. Власти не придавали значения частым столкновениям солдат с арестантами до тех пор, пока не случилось одно чрезвычайное происшествие. 9 мая 1833 года декабрист Горожанский в припадке сумасшествия убил часового. Этот случай заставил правительство обратить внимание на положение соловецких заточников.
В 1835 году для ревизии соловецкого острога был командирован из Петербурга подполковник корпуса жандармов Озерецковский. Жандармский офицер, видевший всякие картины тюремного быта, вынужден был признать, что монахи переусердствовали в своем тюремном рвении. Положение арестантов Соловецкого монастыря он определил как «весьма тяжкое». Комиссия установила, что некоторые из арестантов «искренно раскаиваются в своих проступках и что многие арестанты несут наказание, весьма превышающее меру вины их».
Такие выводы были доложены царю. После этого Николай I отменил прежний порядок ссылки в Соловки. Как уже отмечалось, до XVIII века этим правом пользовались, кроме царя, патриарх, митрополиты, епископы, а позднее ссыльных стали отправлять в монастырь по резолюциям синода и распоряжениям тайной розыскных дел канцелярии. С 1835 года высылать в Соловецкий монастырь можно было не иначе, как только «по высочайшему повелению». Местное духовенство через епархиальное начальство возбуждало ходатайство о ссылке того или иного человека в Соловки. Дело доводилось до обер-прокурора синода, тот докладывал царю, последний принимал решение. Изменено было положение находившихся на Соловках арестантов: 7 человек были освобождены из заключения, а 15 определены рядовыми на военную службу.
После ревизии Озерецковского арестантское отделение Соловков опустело, но продолжалось это недолго. С 1836 года камеры стали опять заполняться.
В 1836 году соловецкий игумен Иларий поставил перед синодом вопрос о выводе из тюремного здания стражи. Свою просьбу старец обосновывал тем, что в остроге караульной команде «быть неприлично, при том беспокойно и утеснительно для нее». Синод согласился с этими доводами. К 1838 году на арестантском дворе построили новое двухэтажное здание казармы, в которое вывели из острога инвалидную команду. Остались там только часовые.
В 1838 году неофициальный визит на Соловки нанес бывший когда-то декабристом архангельский гражданский губернатор А.Н. Муравьев. Как экскурсант он осмотрел на острове «тамошние древности и библиотеку», а также острог. Тюрьма произвела на Муравьева удручающее впечатление. Губернатор предложил построить для арестантов на монастырском дворе особый флигель и тем «сделать несчастным такое необходимое облегчение». Соловецкий архимандрит забаллотировал это предложение и со своей стороны выдвинул идею расширения «теперешнего арестантского здания», что было бы, по его мнению, «и дешевле особого флигеля и гораздо удобнее». Синод одобрил инициативу настоятеля.
К 1841-1842 годам по проекту архитектора Щедрина здание соловецкой тюрьмы было увеличено надстройкой третьего этажа, что дало еще 9 камер, но сделало острожный дом выше крепостной стены.
Игумен Иларий не щадил розовых красок, когда перечислял «удобства» выстроенного им острога. Камеры темницы он называл «комнатами», не лишенными домашнего уюта. Как достижение отмечал то, что «всякий содержащийся имеет необходимую единообразную мебель, вещи и даже единообразную недавно мною устроенную одежду».
Описывая «прелести» тюремного замка, архимандрит говорит, что ужас перед Соловками исчез якобы при Николае I: «Давно не слышно здесь звука цепей, нет страшных подземельев и погребов, где страдало человечество, где наказывалась злоба и пороки, а нередко и невинность. Это несчастное время осталось теперь только в воспоминании нашем и время просвещения изгладило уже следы его».
Однако в рассуждениях архимандрита есть одна неточность. Он настоящее соловецкой тюрьмы называет ее прошлым. Сам факт существования огромной трехэтажной гробницы на Соловках в XIX веке свидетельствовал о том, что «несчастное время» не миновало, что порядки инквизиционных времен не канули в Лету.
Даже в середине 70-х годов соловецкая тюрьма производила на путешественников отвратительное впечатление. «Эта сырая каменная масса внутри сырой каменной стены переносит разом за несколько веков назад», — говорил о тюрьме Вас. Ив. Немирович-Данченко, брат известного театрального деятеля. Писателя охватил «суеверный страх», когда он вошел внутрь тюрьмы: «Узкая щель без света тянулась довольно далеко. Одна стена ее глухая, в другой — несколько дверей с окошечками. За этими дверями мрачные, потрясающе мрачные темничные кельи. В каждой окно. В окне по три рамы, и между ними две решетки. Все это прозеленело, прокопчено, прогнило, почернело. День не бросит сюда ни одного луча света. Вечные сумерки, вечное молчание. Я вошел в одну из пустых келий. На меня пахнуло мраком и задушающею смрадною сыростью подвала. Точно я был на дне холодного и глубокого колодезя».
В режиме соловецкой тюрьмы заметных изменений в XIX веке не произошло. Верно, что исчезли пытки, забыты были батоги, шелепы, плети и «нещадное битье» колодников, но сохранились цепи, веревки, ручные и ножные кандалы, избиение арестантов и «смирение» их голодом, чего не было даже в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях. Втихомолку использовались старые, уже известные читателю, внутристенные казематы и каменные мешки Корожанской и Головленковой башен, темные клети на Анзерском скиту, а также земляные тюрьмы.
В XIX веке, как и в XVIII, на Соловки обыкновенно ссылали людей без указания срока или с пометкой «навсегда». Этим объясняется длительность пребывания многих арестантов в тюрьме и устойчивый состав ссыльных.
Есаул войска донского Евлампий Котельников «за распространение вредных толкав о вере и богопротивные деяния» просидел в тюрьме 28 лет! Крестьянин графа Головкина Антон Дмитриев «за оскопление себя и своего господина» провел в монастыре 62 года — с 1818 по 1880, из них 48 лет он маялся в одиночном заключении. Но, оказывается, и это не предел. Своеобразный рекорд установил «вечный узник» крестьянин Вятской губернии Семен Шубин. За старообрядчество и «произношение на святые дары и святую церковь богохульных слов» его мучили заключением целых 63 года — с 1812 по 1875.
В отличие от прежних времен в XIX веке среди присылаемых на Соловки ничтожно малое число поступало на поселение среди братии. Абсолютное большинство прибывало в арестантское отделение, то есть в тюрьму, часто с припиской «в черные монастырские работы» или «в монастырские работы вместо штатного (платного. — Г. Ф.) служителя, но под воинской стражей». Иными словами, в XIX веке в монастыре сохранялся каторжный труд, в том числе и детский.
Так, например, 11 июня 1829 года в соловецкую тюрьму заключили 10-летнего «казачьего сына» Ивана Панасенко за убийство им восьмимесячной крестьянской дочери. Велено было содержать ребенка 15 лет в тюрьме «под крепким караулом с употреблением во всякие монастырские тяжелые работы», а после окончания срока «водворить его на местожительство, где по ревизии записанным состоит». Едва ли можно сомневаться в том, что девочка была убита по неосторожности, случайно. Тем не менее неумышленный убийца был заключен в тюрьму и пробыл в ней 6 лет. Только после ревизии Озерецковского его сдали в солдаты.
На такой же срок был сослан в 1814 году в Соловецкий монастырь 11-13-летний грузинский крепостной мальчик Симонике Ломатадзе за участие в убийстве помещика Шнеля.
О характере и тяжести монастырских каторжных работ говорит положение штатных монастырских служителей.
В июне и в сентябре 1834 года на имя царя поступили две коллективные жалобы штатных монастырских служителей, рисующие яркую картину подневольного труда и бесправия приписанных к «святой обители» крестьян.
Штатные служители писали, что работают они в монастыре вдали от своих сел, «по 30 и по 40 с лишком годов, то есть до самого изнеможения». Домой на побывку их отпускали через три — пять лет партиями по четыре-пять человек и то лишь в зимнее время, когда они не могли помочь семьям по хозяйству, от чего последнее терпело нужду и разорялось. Даже на женитьбу служителя требовалось согласие архимандрита. Дети рабочих, достигшие совершеннолетнего возраста, поступали в распоряжение монастыря и должны были вместе с отцами впрягаться в каторжный труд на братию. В летнее время служители работали с 3 часов утра до 9 часов вечера. Работы были «чрезмерно отяготительны, а при том несоответственны по скудно поставляемой пище». Не освобождали крестьян от работ и зимой, в морозы и пургу. Даже в праздничные дни гнули спину на дом «святых угодников» Зосимы и Савватия, а потому у служителей не было свободного времени «для починки платья и обуви». За невыполнение дневной нормы выработки служителей наказывали. За каждый пропущенный по болезни день удерживали по 30 копеек из 40-70 рублевого годового жалованья!
Рассказав о своих «крайних и несносных нуждах и бедствиях», крестьяне просили определить, сколько лет они должны работать на монастырь, по скольку часов в сутки, назвать праздничные дни и указать, «сколько на обед полагать свободы».
Зверская эксплуатация монастырских тружеников была столь очевидной, что пришлось синоду заслушать 17 июня 1835 года дело «о долговременных и отяготительных работах служителей». Решили рекомендовать соловецкому архимандриту поступать со служителями «с большей умеренностью и внимательным попечением», чтобы не доводить их «до ропота и жалоб».
Призывы к благоразумию и воздержанию от излишеств не доходили до монахов. Наоборот, усмотрев в жалобе рабочих «восстание против своего начальства», старцы начали мстить служителям. 1 ноября 1835 года те же крестьяне жаловались в синод на то, что после их писем в столицу «последовали со стороны господина архимандрита крайние стеснения и обида».
В эпоху «великих реформ» и в последующие годы монахи эксплуатировали даровой труд богомольцев, работников по обещанию, и вольнонаемных.
Эксплуатация «свободных» людей была столь жестокой и обращение с ними таким варварским, что даже архангельский губернатор Гагарин вынужден был 13 декабря 1867 года обратиться к министру внутренних дел с письмом, в котором потребовал ликвидации автономии островов и подчинения их общему полицейскому надзору. Губернатор назвал известные ему факты вопиющего насилия монахов над богомольцами.
Двух богомольцев, заподозренных в краже вещей на Соловецком подворье, монахи едва не замучили до смерти. Один из них «был привязан к столбу среди двора таким образом, что едва касался земли ногами, все тело его вытянулось, кисти стянутых назад рук почернели от натиска крови», а другой «был на ночь притянут к оконной решетке также руками назад». Мучители остались безнаказанными: «Дело кончилось уверением, что такие истязания не повторятся, что позорный столб снят и что монах-каратель лишен рясофора». Если таковы были условия жизни и работы штатных служителей и богомольцев, то положение арестантов, присланных «в тяжкие труды под конвоем», не поддается описанию. Арестанты были бесправными людьми. Жаловаться на своих мучителей они не могли. Некоторые из заключенных предпочитали смерть каторжным работам и готовы были решиться на самоубийство.
Как и в предшествующие столетия, ссылали в Соловки в административном порядке, без суда и следствия, без указания вины арестанта. О причине ссылки обычно говорилось в общих словах «за соучастие в злоумышленном обществе», «за дерзкое порицание установленного государственными законами образа правления», «за раскольничество», «за старообрядчество», «за отпадения от православия». Из сектантов только скопцов называли своим именем.
В XIX веке соловецкая тюрьма стояла по-прежнему вне контроля судебных и тюремных учреждений. Ею единолично распоряжался архимандрит, пользовавшийся комендантскими правами. Ему поручено было «личное за арестантами наблюдение»; он должен был требовать от караульного начальника выполнения возложенных на него обязанностей по охране тюрьмы и заключенных. Штаб-офицер подчинялся игумену и содержал арестантов по инструкции, которую давал ему комендант крепости и острога. Караульный офицер обязан был каждое утро являться к архимандриту и рапортовать о состоянии арестантов. Осуществлять тюремные функции игумену помогала старшая братия, которая, по словам архангельского губернатора, получила значение «обособленной и безответственной в отношении к арестантам власти».
Строгость режима во многом зависела от характера и нрава начальника тюрьмы. При менее жестоких настоятелях с постройкой здания острога несколько улучшились условия жизни заключенных. Рядовых арестантов запирали в камерах только на ночь, а днем они свободно выходили в коридор, и там разгорались жаркие религиозные диспуты, нередко перераставшие в рукопашные схватки. Солдатам приходилось разнимать фанатиков. Но бывало, что и солдаты принимали участие в дискуссиях. В летописях монастыря отмечены случаи, когда закоренелые «еретики» совращали даже иноков в раскол и скопчество. Поэтому архимандриты с большой осторожностью прикрепляли монахов к арестантам-сектантам для бесед и увещеваний. Арестантам разрешалось ходить по очереди на монастырскую кухню за пищей, совершать прогулки по тюремному двору, ходить на монастырский двор за водой и дровами. Правда, все это дозволялось только в зимнее время, когда в монастыре не было богомольцев.
Известно, с каким нетерпением жители севера ждут лета, солнца и тепла. Соловецким арестантам летние месяцы не приносили радости. С приходом из Архангельска первого корабля их загоняли в чуланы и накрепко закрывали на весь период навигации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16