Я поднялся и решил тихо уйти от скандала. Афанасьев остановил меня у самой двери:
— Ты куда?
Я односложно ответил:
— Работать в институт.
— Подожди, я поеду с тобой. Ты мне покажешь лабораторию динамических испытаний, и я задам несколько вопросов. Моя “Чайка” на время отошла, — сказал министр.
— А Вы не боитесь со мной ехать. Я — неопытный шофер.
Но ему дали другую, служебную, машину. Разговор в лаборатории динамических испытаний был более чем лицеприятный. Увидев большое количество реальных объектов — ракет и двигателей, размещенных в стапелях на вибростендах или находящихся в процессе подготовки к испытаниям, — Сергей Александрович был приятно удивлен рабочим состоянием лаборатории. А заметив в корпусе твердотопливную ракету “Темп-2С” нашего конкурента — Министерства оборонной промышленности, Афанасьев был поражен, что он доверяет ЦНИИмашу важные секреты и поручает проводить испытания своих разработок.
— Мы, как доктора, соблюдаем тайны болезней, — пояснил я.
Министр осмотрел все объекты, о которых я давал объяснения. Он был удовлетворен чистотой в лаборатории, тем, что там так активно ведутся работы, поинтересовался их планом и выразил полупретензии, что при таком объеме работ в субботу не проводят испытания. Я сказал, что при располагаемом штате сотрудников испытания можно вести только в одну смену, причем в рабочие дни. Конечно, можно было бы устроить показуху и работать в субботу, но это не рационально: придется поднимать все службы института, помимо испытателей, а кроме того, терять, по существу, продуктивный рабочий день, чтобы по закону предоставить отгул. Сергей Александрович обещал помочь кадрами, станками и оборудованием. Я был окрылен таким поворотом дел. Вместо экзекуции получил понимание и поддержку.
При выходе из корпуса лаборатории динамических испытаний министр опять спросил:
— Ты куда?
И получив мое:
— Работать, — продолжил:
— Хватит, садись в “Чайку”, поедем в Москву. Я тебя доставлю домой.
— Но у меня есть собственная машина.
— А ты что, боишься ее оставлять на ночь на территории своего института?
— Нет, — отвечаю.
— Тогда поедем, — сказал Сергей Александрович и жестом пригласил занять место в “Чайке”. В дороге о делах мы не говорили.
Больше с переносом сроков выполнения лунной программы я не сталкивался. Сейчас может возникнуть вопрос, почему возник конфликт с двухгодичным сроком ее реализации и почему так упорно институт не соглашался с этим, не уступая мнению министра и главного конструктора комплекса. Ведь можно было бы промолчать, включив в заключение неприметное условие, которое освобождало бы институт от ответственности. Министерству и Мишину хотелось завершить эту беспрецедентную программу любыми средствами. Два года были названы для того, чтобы получить согласие правительства на продолжение работ. Более длительные, реальные, сроки могли сразу же инициировать решение о закрытии лунной программы. Институт после четырех аварий носителя Н1, учитывая принятый метод отработки его надежности, не верил в возможность решения проблемы даже при значительно более продолжительных сроках. Поэтому мы не хотели брать на себя ответственность за беспринципное соглашательство, приводящее к неизбежным колоссальным и напрасным затратам. Кроме этого, вокруг лунной программы завязывался тугой узел противоречий с “верхами”, которые только искали повода и “стрелочников”, чтобы закрыть ставшую ненужной разработку. Им было необходимо сохранить лицо и найти “рыжего”.
С лунной программой мне пришлось еще раз столкнуться при ее закрытии. Как-то утром в один из погожих июльских дней 1974 года в институт позвонили из оборонного отдела ЦК КПСС и сказали, что меня приглашают к 11.00 на совещание к Д.Ф. Устинову с сообщением повестки дня, как любили раньше выражаться, чтобы застать врасплох, “на месте”. Я спросил, кто еще приглашен. Мне ответили, и я понял, что будет обсуждаться вопрос о закрытии лунной программы. Он стал часто возникать в разговорах на различных уровнях. Срочно собрал совещание специалистов института, имеющих отношение к этой программе. Попросил каждого, не полемизируя, изложить свое мнение с краткой аргументацией по вопросу: закрывать или продолжать лунную программу исходя из сложившихся в настоящее время обстоятельств?
Много было сказано по этому поводу. Большинство склонялось ко мнению, что лунную программу следует закрыть, так как научная ценность ее уже исчерпана большим количеством полетов американских астронавтов на Луну, полетами отечественных автоматических космических аппаратов с забором грунта с Луны и доставкой его на Землю, исследованиями Луны с помощью “луноходов” и ее искусственных спутников. А разработку носителя Н1 надо продолжить для его использования при решении других перспективных задач. Я не стал открывать дискуссии, так как это совпадало с моим мнением, поблагодарил всех и уехал в ЦК.
Совещание проходило в довольно узком, но представительном кругу. На нем присутствовали от ЦК КПСС Д.Ф. Устинов, И.Д. Сербин, И.В. Илларионов; от Академии наук СССР М.В. Келдыш; от ВПК Л.В. Смирнов, Б.А. Комиссаров, А.И. Царев; от промышленности П.Д. Дементьев, С. А. Афанасьев, Г. А. Тюлин и я. Во вступительном слове Дмитрий Федорович отметил, что лунная программа, по существу, провалена. Из четырех испытательных пусков РН в автоматическом варианте — все аварийные, и еще на этапе работы первой ступени. Причины неудач лежат в ненадежности двигателя Н.Д. Кузнецова. При использовании многодвигательной установки это приводит к катастрофическим последствиям и делает проблему обеспечения надежности носителя бесперспективной. Поэтому пришла пора честно доложить в Политбюро ЦК КПСС о состоянии дел и выйти с предложением о закрытии программы Н1-Л3.
— А теперь мы послушаем точку зрения головного института на данную проблему, — завершил Устинов вступительное слово.
Начав выступление, я испытывал большую неловкость, так как мнение секретаря ЦК КПСС уже изложено, и оно не совпадает с мнением института и моими личными убеждениями. Поэтому начал издалека. Описал научную значимость отечественных исследований Луны с забором лунного грунта с помощью автоматических космических аппаратов (“Луна-16”, “Луна-20”, “Луна-24”) и “луноходов” (“Луна-17”, “Луна-21”). Отметил, что научная ценность исследований практически равнозначна американским, но мы решили эту задачу значительно более дешевым и безопасным способом. Отечественная пилотируемая экспедиция на Луну мало что добавит к уже проведенным советским и американским исследованиям Луны. Такая экспедиция только подчеркнет наше отставание (тогда считалось, что американцы не знают о ее подготовке). Поэтому основная научная и политическая значимость нашей лунной экспедиции исчезла, и ее пора отменять.
Вместе с тем, продолжал я, отказ от лунной экспедиции не должен сопровождаться прекращением отработки сверхтяжелого носителя Н1. Что касается вопроса о неотработанности двигателя в 150 тс, то такой вопрос практически снят: была проведена серьезная доработка двигателя, продолжительность его работы доведена до трех ресурсов. При этом двигатель после огневых испытаний может без переборки ставиться на РН. Следовательно, он уже не будет являться самым узким звеном. По крайней мере, в настоящих условиях в нем нельзя обоснованно видеть причину возможных будущих неудач.
Я также отметил, что анализ развития отечественной и американской космической техники указывает на существенное ее усложнение и комплексирование решаемых задач, что приводит к резкому росту массы космических объектов, назвал конкретные примеры такого увеличения масс отечественных и американских спутников. Поэтому потребность в сверхтяжелых носителях не исчезнет с закрытием лунной программы: для них найдутся задачи в ближайшем будущем. Прекращая работы над Н1, мы в значительной мере обесцениваем уже созданные объекты на полигоне, полностью теряем оснастку, технологию и производственные мощности. Основной завод в Куйбышеве не станет ждать два года новой “космической” документации и будет загружен другой, не менее важной, продукцией. Мы потеряем очень нужное для космонавтики производство. Это отбросит нас далеко назад при создании в будущем сверхтяжелого носителя: придется все начинать сначала.
Таковы краткие тезисы моего выступления. Мне было задано много вопросов по поводу РН Н1, тенденций развития тяжелых носителей за рубежом, обеспечения их надежности. Вопрос Л.В. Смирнова остался у меня в памяти. Он поинтересовался, почему доработанный Н.Д. Кузнецовым двигатель уже не будет источником наших тревог за надежность первой ступени РН:
— Можете ли Вы гарантировать безаварийность полета пятого носителя Н1? Ведь нам придется докладывать в Политбюро ЦК.
Ответил я так:
— Леонид Васильевич, если бы даже я и дал гарантии, то как мог бы их подтвердить? Вопрос непростой. Мы отрабатываем уникальный носитель, на порядок более мощный и сложный, чем прославленный “Союз”. Мы не прошли еще этап работы первой ступени РН. В принципе, могут возникнуть и другие трудности.
В общей сложности мое выступление заняло полтора часа. Наконец, Устинов подытожил:
— Таким образом, Вы против закрытия работ над носителем Н1?
Получив мое тихое “да”, продолжил:
— Теперь послушаем остальных.
Все выступавшие (а опрос проходил снизу вверх по цепочке) высказались в поддержку закрытия лунной программы и работ над лунным комплексом вместе с носителем Н1, с частыми напоминаниями о необходимости как можно полнее и эффективнее использовать в области создания новой космической техники задел, созданный под комплекс Н1-Л3. Причем каждый кратко объяснял свою позицию. Б. А. Комиссаров всю аргументацию свел к критике и резким нападкам на меня, повторяя как заклинание:
— Разве это директор!? Он не имеет постоянной точки зрения! убежденно полагая, что, если мнения других отличаются от его позиции, то они сами по себе порочны. За что Устинов дважды прерывал его:
— Говори о технике, не переходи на личности.
Меня крайне удивило, что за закрытие программы разработки лунного комплекса без каких-либо объяснений и колебаний выступил П.Д. Дементьев, хотя в качестве основной причины прекращения работ выдвигалась ненадежность двигателя, разработанного главным конструктором МАП Н.Д. Кузнецовым. Аналогичную позицию занял и министр общего машиностроения С.А. Афанасьев. Остается только предположить, что они устали от того напряжения, в котором их “держала” лунная программа, а выполнить ее не надеялись. Отстояв программу, они принимали бы на себя впоследствии всю тяжесть ответственности за вероятный ее провал. А так министры отмежевывались от конструкторов и примыкали к высшему руководству.
В заключение Д.Ф. Устинов сказал, что мнение о закрытии лунной программы практически единодушное, и поручил подготовить проект доклада в Политбюро ЦК КПСС с кратким обоснованием причин.
Я уехал одним из первых с тяжелым чувством, что оказался в единственном числе. Но не был особенно удручен сложившимся положением, поскольку это был в моей жизни, как видно читателю из моих воспоминаний, лежащих перед ним, далеко не первый случай, когда из-за несогласия с технической точкой зрения руководства мое положение могло пошатнуться. Но как-то все обходилось. Это можно объяснить только последовательной и технически аргументированной позицией института, которая находила понимание и поддержку у определенной части главных конструкторов и различных руководителей. Ведь обижались и сердились не все сразу, а поочередно. Наверное, все будет более понятно, если ознакомиться со всеми подобными сложными ситуациями, которые пережил институт за прошедшие 30 лет как головная оппонирующая организация, варясь в котле технических и административных противоречий, сопровождавших бурное и успешное развитие ракетно-космической техники.
В то время как я, сидя в своем кабинете в институте, обдумывал сложившуюся ситуацию после только что прошедшего совещания, позвонил министр. Я подумал, что вот и он сейчас со всей прямотой и резкостью выскажет мне свои претензии и свяжет их с противостоянием института министерству в вопросе обоснования перспектив развития РКТ. Но неожиданно услышал совсем другое. Афанасьев по-товарищески спросил:
— Что делаешь?
— Размышляю, как жить дальше, — осторожно ответил я.
— Брось, ты молодец! Ты замечательно, прекрасно и убедительно выступал.
— Как же прекрасно и убедительно, если никого из вас не убедил? Все меня только критиковали, а мой товарищ Б.А. Комиссаров, так тот вообще старался ударить ногой по самому чувствительному месту, довольно скулил я.
Сергей Александрович раскатисто расхохотался:
— Так ты еще считаешь руководство ВПК своими друзьями? Они тебя “схрумкают” с костями, когда это им будет выгодно и удобно. В общем, молодец. Не обращай внимания, продолжай работать и не волнуйся! — и повесил трубку.
Я был очень обрадован звонком, но несколько растерян таким поворотом дел. С.А. Афанасьев не жаловал меня своим вниманием все это время, когда полыхал костер “спора века”. Строго взыскивал за промахи и по-настоящему сердился за то, что институт был в технической оппозиции. До меня доходили слухи, что Сергей Александрович три раза ставил перед Д.Ф. Устиновым вопрос об освобождении меня от должности директора ЦНИИмаша с мотивировкой: “Мешает работать”. Наконец, я выступил на совещании у Устинова против точки зрения министра о прекращении работ над носителем Н1, и такой результат. Воистину, неисповедимы пути Господни.
Могу объяснить неожиданную для меня реакцию Сергея Александровича только одним. Ему, конечно, не хотелось закрывать программу Н1-Л3. Это большое черное несмываемое пятно на фасаде его министерства. Однако Афанасьев видел также, что отстаивать свою точку зрения в сложившейся технической и политической обстановке нет возможности, а сопротивляться такому решению просто опасно: попадешь в лагерь ответственных за выполнение программы. Поэтому мое храброе выступление, вопреки давлению секретаря ЦК КПСС, против прекращения работы над носителем Н1 и аргументация данного мнения не могли не доставить министру удовлетворения. Они были созвучны настроениям и мыслям Афанасьева и были высказаны вслух от имени отраслевого головного института, который он всегда считал безусловным выразителем идей Устинова. А тут несогласие, да еще очное, с самим Дмитрием Федоровичем.
Два года спустя, гуляя вместе с Комиссаровым по парку Центральной клинической больницы, где мы находились на излечении, я услышал от него:
— А ты был прав, Юра, выступая тогда против закрытия темы Н1. Мы совершили ошибку.
Это был большой подарок мне.
В 1974 году было принято правительственное решение о прекращении работ над лунным комплексом Н1-Л3 с заботливой рекомендацией максимального использования всего созданного по указанной программе производственного, технологического и испытательного оборудования для разработки новой многоразовой космической системы. Позднее она получила название “Энергия” — “Буран”.
Как всегда в нашей практике бывало, при смене технического курса меняют и руководителей — вождей, с чьим именем связано это направление. Василий Павлович Мишин был освобожден от должности главного конструктора ЦКБЭМ, которое объединили с Конструкторским бюро энергетического машиностроения и назвали научно-производственным объединением “Энергия” (НПО “Энергия”). Его руководителем был назначен выдающийся конструктор В.П. Глушко — основоположник отечественного практического ракетного двигателестроения. Указанному объединению поручили разработку системы “Энергия” — “Буран” как средства, парирующего усилия американцев завоевать превосходство в космическом пространстве в военных целях, используя разработку системы “Спейс шаттл”.
Так складывались, протекали и завершились связанные с нашей грандиозной уникальной лунной программой Н1-Л3 события, которые были видны мне как директору ЦНИИмаша, бывшему непосредственным участником этой исторической эпопеи.
В условиях появления неограниченной гласности и возможности высказывать самые произвольные суждения, не неся никакой ответственности за умышленное или неумышленное искажение фактов и необоснованные обвинения отдельных лиц, организаций в злонамеренных поступках, увидели свет многие публикации на тему: “Почему мы не полетели на Луну?” Попробуем и мы спокойно разобраться в том, кто виноват, что советский человек не ступил на поверхность Луны? Главный ли конструктор В.П. Мишин и вверенный ему мощнейший творческий коллектив ЦКБЭМ и его смежников оказались не в силах решить эту эпохальную техническую проблему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Ты куда?
Я односложно ответил:
— Работать в институт.
— Подожди, я поеду с тобой. Ты мне покажешь лабораторию динамических испытаний, и я задам несколько вопросов. Моя “Чайка” на время отошла, — сказал министр.
— А Вы не боитесь со мной ехать. Я — неопытный шофер.
Но ему дали другую, служебную, машину. Разговор в лаборатории динамических испытаний был более чем лицеприятный. Увидев большое количество реальных объектов — ракет и двигателей, размещенных в стапелях на вибростендах или находящихся в процессе подготовки к испытаниям, — Сергей Александрович был приятно удивлен рабочим состоянием лаборатории. А заметив в корпусе твердотопливную ракету “Темп-2С” нашего конкурента — Министерства оборонной промышленности, Афанасьев был поражен, что он доверяет ЦНИИмашу важные секреты и поручает проводить испытания своих разработок.
— Мы, как доктора, соблюдаем тайны болезней, — пояснил я.
Министр осмотрел все объекты, о которых я давал объяснения. Он был удовлетворен чистотой в лаборатории, тем, что там так активно ведутся работы, поинтересовался их планом и выразил полупретензии, что при таком объеме работ в субботу не проводят испытания. Я сказал, что при располагаемом штате сотрудников испытания можно вести только в одну смену, причем в рабочие дни. Конечно, можно было бы устроить показуху и работать в субботу, но это не рационально: придется поднимать все службы института, помимо испытателей, а кроме того, терять, по существу, продуктивный рабочий день, чтобы по закону предоставить отгул. Сергей Александрович обещал помочь кадрами, станками и оборудованием. Я был окрылен таким поворотом дел. Вместо экзекуции получил понимание и поддержку.
При выходе из корпуса лаборатории динамических испытаний министр опять спросил:
— Ты куда?
И получив мое:
— Работать, — продолжил:
— Хватит, садись в “Чайку”, поедем в Москву. Я тебя доставлю домой.
— Но у меня есть собственная машина.
— А ты что, боишься ее оставлять на ночь на территории своего института?
— Нет, — отвечаю.
— Тогда поедем, — сказал Сергей Александрович и жестом пригласил занять место в “Чайке”. В дороге о делах мы не говорили.
Больше с переносом сроков выполнения лунной программы я не сталкивался. Сейчас может возникнуть вопрос, почему возник конфликт с двухгодичным сроком ее реализации и почему так упорно институт не соглашался с этим, не уступая мнению министра и главного конструктора комплекса. Ведь можно было бы промолчать, включив в заключение неприметное условие, которое освобождало бы институт от ответственности. Министерству и Мишину хотелось завершить эту беспрецедентную программу любыми средствами. Два года были названы для того, чтобы получить согласие правительства на продолжение работ. Более длительные, реальные, сроки могли сразу же инициировать решение о закрытии лунной программы. Институт после четырех аварий носителя Н1, учитывая принятый метод отработки его надежности, не верил в возможность решения проблемы даже при значительно более продолжительных сроках. Поэтому мы не хотели брать на себя ответственность за беспринципное соглашательство, приводящее к неизбежным колоссальным и напрасным затратам. Кроме этого, вокруг лунной программы завязывался тугой узел противоречий с “верхами”, которые только искали повода и “стрелочников”, чтобы закрыть ставшую ненужной разработку. Им было необходимо сохранить лицо и найти “рыжего”.
С лунной программой мне пришлось еще раз столкнуться при ее закрытии. Как-то утром в один из погожих июльских дней 1974 года в институт позвонили из оборонного отдела ЦК КПСС и сказали, что меня приглашают к 11.00 на совещание к Д.Ф. Устинову с сообщением повестки дня, как любили раньше выражаться, чтобы застать врасплох, “на месте”. Я спросил, кто еще приглашен. Мне ответили, и я понял, что будет обсуждаться вопрос о закрытии лунной программы. Он стал часто возникать в разговорах на различных уровнях. Срочно собрал совещание специалистов института, имеющих отношение к этой программе. Попросил каждого, не полемизируя, изложить свое мнение с краткой аргументацией по вопросу: закрывать или продолжать лунную программу исходя из сложившихся в настоящее время обстоятельств?
Много было сказано по этому поводу. Большинство склонялось ко мнению, что лунную программу следует закрыть, так как научная ценность ее уже исчерпана большим количеством полетов американских астронавтов на Луну, полетами отечественных автоматических космических аппаратов с забором грунта с Луны и доставкой его на Землю, исследованиями Луны с помощью “луноходов” и ее искусственных спутников. А разработку носителя Н1 надо продолжить для его использования при решении других перспективных задач. Я не стал открывать дискуссии, так как это совпадало с моим мнением, поблагодарил всех и уехал в ЦК.
Совещание проходило в довольно узком, но представительном кругу. На нем присутствовали от ЦК КПСС Д.Ф. Устинов, И.Д. Сербин, И.В. Илларионов; от Академии наук СССР М.В. Келдыш; от ВПК Л.В. Смирнов, Б.А. Комиссаров, А.И. Царев; от промышленности П.Д. Дементьев, С. А. Афанасьев, Г. А. Тюлин и я. Во вступительном слове Дмитрий Федорович отметил, что лунная программа, по существу, провалена. Из четырех испытательных пусков РН в автоматическом варианте — все аварийные, и еще на этапе работы первой ступени. Причины неудач лежат в ненадежности двигателя Н.Д. Кузнецова. При использовании многодвигательной установки это приводит к катастрофическим последствиям и делает проблему обеспечения надежности носителя бесперспективной. Поэтому пришла пора честно доложить в Политбюро ЦК КПСС о состоянии дел и выйти с предложением о закрытии программы Н1-Л3.
— А теперь мы послушаем точку зрения головного института на данную проблему, — завершил Устинов вступительное слово.
Начав выступление, я испытывал большую неловкость, так как мнение секретаря ЦК КПСС уже изложено, и оно не совпадает с мнением института и моими личными убеждениями. Поэтому начал издалека. Описал научную значимость отечественных исследований Луны с забором лунного грунта с помощью автоматических космических аппаратов (“Луна-16”, “Луна-20”, “Луна-24”) и “луноходов” (“Луна-17”, “Луна-21”). Отметил, что научная ценность исследований практически равнозначна американским, но мы решили эту задачу значительно более дешевым и безопасным способом. Отечественная пилотируемая экспедиция на Луну мало что добавит к уже проведенным советским и американским исследованиям Луны. Такая экспедиция только подчеркнет наше отставание (тогда считалось, что американцы не знают о ее подготовке). Поэтому основная научная и политическая значимость нашей лунной экспедиции исчезла, и ее пора отменять.
Вместе с тем, продолжал я, отказ от лунной экспедиции не должен сопровождаться прекращением отработки сверхтяжелого носителя Н1. Что касается вопроса о неотработанности двигателя в 150 тс, то такой вопрос практически снят: была проведена серьезная доработка двигателя, продолжительность его работы доведена до трех ресурсов. При этом двигатель после огневых испытаний может без переборки ставиться на РН. Следовательно, он уже не будет являться самым узким звеном. По крайней мере, в настоящих условиях в нем нельзя обоснованно видеть причину возможных будущих неудач.
Я также отметил, что анализ развития отечественной и американской космической техники указывает на существенное ее усложнение и комплексирование решаемых задач, что приводит к резкому росту массы космических объектов, назвал конкретные примеры такого увеличения масс отечественных и американских спутников. Поэтому потребность в сверхтяжелых носителях не исчезнет с закрытием лунной программы: для них найдутся задачи в ближайшем будущем. Прекращая работы над Н1, мы в значительной мере обесцениваем уже созданные объекты на полигоне, полностью теряем оснастку, технологию и производственные мощности. Основной завод в Куйбышеве не станет ждать два года новой “космической” документации и будет загружен другой, не менее важной, продукцией. Мы потеряем очень нужное для космонавтики производство. Это отбросит нас далеко назад при создании в будущем сверхтяжелого носителя: придется все начинать сначала.
Таковы краткие тезисы моего выступления. Мне было задано много вопросов по поводу РН Н1, тенденций развития тяжелых носителей за рубежом, обеспечения их надежности. Вопрос Л.В. Смирнова остался у меня в памяти. Он поинтересовался, почему доработанный Н.Д. Кузнецовым двигатель уже не будет источником наших тревог за надежность первой ступени РН:
— Можете ли Вы гарантировать безаварийность полета пятого носителя Н1? Ведь нам придется докладывать в Политбюро ЦК.
Ответил я так:
— Леонид Васильевич, если бы даже я и дал гарантии, то как мог бы их подтвердить? Вопрос непростой. Мы отрабатываем уникальный носитель, на порядок более мощный и сложный, чем прославленный “Союз”. Мы не прошли еще этап работы первой ступени РН. В принципе, могут возникнуть и другие трудности.
В общей сложности мое выступление заняло полтора часа. Наконец, Устинов подытожил:
— Таким образом, Вы против закрытия работ над носителем Н1?
Получив мое тихое “да”, продолжил:
— Теперь послушаем остальных.
Все выступавшие (а опрос проходил снизу вверх по цепочке) высказались в поддержку закрытия лунной программы и работ над лунным комплексом вместе с носителем Н1, с частыми напоминаниями о необходимости как можно полнее и эффективнее использовать в области создания новой космической техники задел, созданный под комплекс Н1-Л3. Причем каждый кратко объяснял свою позицию. Б. А. Комиссаров всю аргументацию свел к критике и резким нападкам на меня, повторяя как заклинание:
— Разве это директор!? Он не имеет постоянной точки зрения! убежденно полагая, что, если мнения других отличаются от его позиции, то они сами по себе порочны. За что Устинов дважды прерывал его:
— Говори о технике, не переходи на личности.
Меня крайне удивило, что за закрытие программы разработки лунного комплекса без каких-либо объяснений и колебаний выступил П.Д. Дементьев, хотя в качестве основной причины прекращения работ выдвигалась ненадежность двигателя, разработанного главным конструктором МАП Н.Д. Кузнецовым. Аналогичную позицию занял и министр общего машиностроения С.А. Афанасьев. Остается только предположить, что они устали от того напряжения, в котором их “держала” лунная программа, а выполнить ее не надеялись. Отстояв программу, они принимали бы на себя впоследствии всю тяжесть ответственности за вероятный ее провал. А так министры отмежевывались от конструкторов и примыкали к высшему руководству.
В заключение Д.Ф. Устинов сказал, что мнение о закрытии лунной программы практически единодушное, и поручил подготовить проект доклада в Политбюро ЦК КПСС с кратким обоснованием причин.
Я уехал одним из первых с тяжелым чувством, что оказался в единственном числе. Но не был особенно удручен сложившимся положением, поскольку это был в моей жизни, как видно читателю из моих воспоминаний, лежащих перед ним, далеко не первый случай, когда из-за несогласия с технической точкой зрения руководства мое положение могло пошатнуться. Но как-то все обходилось. Это можно объяснить только последовательной и технически аргументированной позицией института, которая находила понимание и поддержку у определенной части главных конструкторов и различных руководителей. Ведь обижались и сердились не все сразу, а поочередно. Наверное, все будет более понятно, если ознакомиться со всеми подобными сложными ситуациями, которые пережил институт за прошедшие 30 лет как головная оппонирующая организация, варясь в котле технических и административных противоречий, сопровождавших бурное и успешное развитие ракетно-космической техники.
В то время как я, сидя в своем кабинете в институте, обдумывал сложившуюся ситуацию после только что прошедшего совещания, позвонил министр. Я подумал, что вот и он сейчас со всей прямотой и резкостью выскажет мне свои претензии и свяжет их с противостоянием института министерству в вопросе обоснования перспектив развития РКТ. Но неожиданно услышал совсем другое. Афанасьев по-товарищески спросил:
— Что делаешь?
— Размышляю, как жить дальше, — осторожно ответил я.
— Брось, ты молодец! Ты замечательно, прекрасно и убедительно выступал.
— Как же прекрасно и убедительно, если никого из вас не убедил? Все меня только критиковали, а мой товарищ Б.А. Комиссаров, так тот вообще старался ударить ногой по самому чувствительному месту, довольно скулил я.
Сергей Александрович раскатисто расхохотался:
— Так ты еще считаешь руководство ВПК своими друзьями? Они тебя “схрумкают” с костями, когда это им будет выгодно и удобно. В общем, молодец. Не обращай внимания, продолжай работать и не волнуйся! — и повесил трубку.
Я был очень обрадован звонком, но несколько растерян таким поворотом дел. С.А. Афанасьев не жаловал меня своим вниманием все это время, когда полыхал костер “спора века”. Строго взыскивал за промахи и по-настоящему сердился за то, что институт был в технической оппозиции. До меня доходили слухи, что Сергей Александрович три раза ставил перед Д.Ф. Устиновым вопрос об освобождении меня от должности директора ЦНИИмаша с мотивировкой: “Мешает работать”. Наконец, я выступил на совещании у Устинова против точки зрения министра о прекращении работ над носителем Н1, и такой результат. Воистину, неисповедимы пути Господни.
Могу объяснить неожиданную для меня реакцию Сергея Александровича только одним. Ему, конечно, не хотелось закрывать программу Н1-Л3. Это большое черное несмываемое пятно на фасаде его министерства. Однако Афанасьев видел также, что отстаивать свою точку зрения в сложившейся технической и политической обстановке нет возможности, а сопротивляться такому решению просто опасно: попадешь в лагерь ответственных за выполнение программы. Поэтому мое храброе выступление, вопреки давлению секретаря ЦК КПСС, против прекращения работы над носителем Н1 и аргументация данного мнения не могли не доставить министру удовлетворения. Они были созвучны настроениям и мыслям Афанасьева и были высказаны вслух от имени отраслевого головного института, который он всегда считал безусловным выразителем идей Устинова. А тут несогласие, да еще очное, с самим Дмитрием Федоровичем.
Два года спустя, гуляя вместе с Комиссаровым по парку Центральной клинической больницы, где мы находились на излечении, я услышал от него:
— А ты был прав, Юра, выступая тогда против закрытия темы Н1. Мы совершили ошибку.
Это был большой подарок мне.
В 1974 году было принято правительственное решение о прекращении работ над лунным комплексом Н1-Л3 с заботливой рекомендацией максимального использования всего созданного по указанной программе производственного, технологического и испытательного оборудования для разработки новой многоразовой космической системы. Позднее она получила название “Энергия” — “Буран”.
Как всегда в нашей практике бывало, при смене технического курса меняют и руководителей — вождей, с чьим именем связано это направление. Василий Павлович Мишин был освобожден от должности главного конструктора ЦКБЭМ, которое объединили с Конструкторским бюро энергетического машиностроения и назвали научно-производственным объединением “Энергия” (НПО “Энергия”). Его руководителем был назначен выдающийся конструктор В.П. Глушко — основоположник отечественного практического ракетного двигателестроения. Указанному объединению поручили разработку системы “Энергия” — “Буран” как средства, парирующего усилия американцев завоевать превосходство в космическом пространстве в военных целях, используя разработку системы “Спейс шаттл”.
Так складывались, протекали и завершились связанные с нашей грандиозной уникальной лунной программой Н1-Л3 события, которые были видны мне как директору ЦНИИмаша, бывшему непосредственным участником этой исторической эпопеи.
В условиях появления неограниченной гласности и возможности высказывать самые произвольные суждения, не неся никакой ответственности за умышленное или неумышленное искажение фактов и необоснованные обвинения отдельных лиц, организаций в злонамеренных поступках, увидели свет многие публикации на тему: “Почему мы не полетели на Луну?” Попробуем и мы спокойно разобраться в том, кто виноват, что советский человек не ступил на поверхность Луны? Главный ли конструктор В.П. Мишин и вверенный ему мощнейший творческий коллектив ЦКБЭМ и его смежников оказались не в силах решить эту эпохальную техническую проблему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17