– Послушай, Янек, – сказал я. – Здесь журналисты – мы. И мы привыкли задавать вопросы. Так что выпей рюмку и оставь нас! Здесь другой «клуб».
Янек рюмку осушил, но позже, как я узнал от друзей, донос все-таки на меня настрочил. Писал в Варшаву, но дошло до Москвы, как русский журналист не позволил поляку «поработать» с чехословацким «объектом» в самый кризисный момент в Праге. Мне не поздоровилось. Но пронесло. Вьетнам спас.
Не самые лестные замечания оставляла о русских коллегах польская журналистка и писательница Моника Варненска. Ее чаще других в 60–70-х годах перепечатывали в СССР, она считалась лицом влиятельным и доверенным в различных кругах ДРВ. «Русская журналистская вольница» пятерки советских собкоров несколько раздражала госбезопасность (конг ан), и было решено в Ханое их несколько приструнить. Продумана активная мера. В качестве «проводника» идей была избрана Моника, которая в одной заметке для «Жиче Варшавы» написала буквально следующее: «Русские журналисты недисциплинированы. Во время бомбежек и воздушных тревог они не спускаются, как это положено, в бомбоубежища, не одевают каски, а от страха пьют в баре рюмку за рюмкой…»
Все было рассчитано до тонкостей. «Недисциплинированность» – покритикуют, но еще, возможно, сойдет, «страх» в военное время – состояние неновое и простится, но вот «пить рюмку за рюмкой» – это при морали ЦК КПСС сурово наказуемо.
Здесь мы должны были получить на «полную катушку». В Москве сигнал был принят. На него отреагировали, сообщили в Ханой. Посол Щербаков – защитник и «ангел хранитель» журналистов ходу «телеге» не дал, но нам сказал: «Кто из вас так не угодил Монике Варненской, что она стала выполнять чужие задания и писать публично доносы? Подальше от нее, друзья-товарищи. Береги вас…» И только поправил «чапаевские» усы… Надежно прикрывал от неприятностей журналистов и посол Борис Николаевич Чаплин.
Югослав Жика из «ТАНЮГ» был человеком особого склада. Кое-кто сказал о нем: «Стреляный воробей, летающий в любом саду-огороде». Он не скрывал своих связей со спецслужбами, и не только с югославскими. Через него шли некоторые контакты с Западом, и Жика этим умело пользовался. После Ханоя он уехал в Бангкок, затем в Европу. Больше я о нем ничего не слышал. Знаю, что развелся с женой, оставил двоих детей. Но всегда возил с собой картину сайгонского художника Кхак Виня «Замкнутый круг жизни», в которой видел особый смысл.
Монголы в Ханое постоянных корреспондентских постов не имели. Сюда наезжали только спецкоры, проводили несколько недель и расставались с городом на Красной реке как самые добрые друзья.
Они не скрывали, что приезжали с несложными заданиями ЦК МНРП, и им помогали все. Из монгольских спецслужб в Ханое самой активной была группа девушек-«слухачей». Они великолепно знали китайский язык и занимались радиоперехватом по всей Юго-Восточной Азии и Индокитаю. Все они, как правило, были одинокими, очень красивыми и из иностранцев отдавали предпочтение советским братьям. По крайней мере, делали в Ханое одно дело… Их умением все понимать и работать сутками восхищались знатоки, специалисты по их роду профессиональных занятий. И «примкнувшие» к ним.
С китайскими журналистами у нас столкновений-конфликтов не было. И не потому, что вьетнамцы умело «разводили нас по разным углам, как моряков в Хайфоне, в международном клубе», а просто срабатывало воспитание, возможно, коллегиальность.
В 1978-м, в канун вьетнамско-китайского конфликта, у меня стали складываться товарищеские отношения с заведующим корпункта «Синьхуа» в Ханое. Мы даже успели отобедать на корпункте «Известий». Коллега тоже когда-то, до 1960 года, учился в Москве, в МГИМО, и мы вспоминали общих преподавателей – знаменитого Исаенко, заведующего кафедрой китайского и вьетнамского языка, и других. Никаких политических споров… Через несколько дней мне стало известно, что китайский коллега срочно покинул Ханой. Причина осталась неизвестной. Возможно, готовилась пограничная война, возможно и другое. Я не особенно предавался догадкам.
Случай для спецслужб рутинный, не принципиальный, но и он отнимал силы, занимал мозг, время, требовал определенного внимания. В конце апреля 1979 года в Ханое появился известный западногерманский журналист, корреспондент «Шпигеля» Норберт Кюхинке (да, тот самый, что снимался в советском фильме «Осенний марафон» и здорово посмешил зрителей). В Ханое он основательно поразвлек контрразведку. Двое в штатском привели Норберта ко мне в гостиницу, сказали, что он просил встречи со мной от имени каких-то важных московских чиновников.
«Да, да, – говорил Кюхинке. – Я от Фалина и Загладина из ЦК КПСС. Ты их, конечно, знаешь. Я должен что-то яркое написать о Вьетнаме. Помоги! А пока налей! Я бросил пить. Но жара такая, что если не выпью, то не приду в себя… Помру и точка!»
…В итоге Норберт запил и все повторил почти по сценарию «Осеннего марафона», только я заменил ему актера Евгения Леонова. И финиш был невеселый. 9 мая он улетел в Москву, побывав в ханойской психушке вместо вытрезвителя. Бедный Норберт. Он не выполнил задания ЦК КПСС, а оправдываться пришлось другим.
Вьетнамская контрразведка безусловно тоже не оставляла этот «казус» без пристального внимания.
Нужные встречи были организованы Норберту в Ханое. Он был принят на высоком уровне, но не помнил с кем, где и зачем встречался. Вьетнамцы только руками развели. «Активная мера» не получилась. Подвел запой немца, расчет на серию статей в «Шпигеле» не прошел. Вышла вторая серия «Осеннего марафона» не в кино, а в жизни. Только, пожалуй, кроме меня и вьетнамских агентов, никто ее не видел.
Была и другая деликатная особенность в деятельности спецслужб: следить за видными представителями интеллигенции, не допускать утечки информации, предупреждать диссидентские выступления и главное – оберегать их добрую репутацию.
Как-то один мой знакомый, сотрудник якобы комитета по культурным связям с заграницей, думаю, из самых позитивных побуждений меня… обескуражил. Он сказал следующее: «Послушайте, вас знают и ценят во Вьетнаме. Вы дружите с самыми знаменитыми писателями, художниками, актерами, часто встречаетесь с ними, вместе проводите многие праздники. Умоляю вас, не задавайте им никаких политических вопросов. Это сможет и им и вам очень навредить».
– А кто вам сказал, что мы вообще говорим о политике, хотя кем это возбраняется? – переспросил я, заняв выжидательную позицию. Я был в трудном положении. Как поступить?
Я почувствовал, что где-то, наверное, бродили или даже сгущались тучи. Кто-то, видимо, желал вбить клин между мной и моими верными друзьями – писателями, художниками, драматургами, теми, кого называли «Золотые колокола Вьетнама». Если тучи надо мной, то полбеды. У меня был выход – отъезд домой, в Москву. А если над ними? Как им помочь?
Я рассказал об этом инциденте одному из моих друзей, и тот ответил:
– Это уже не в первый раз. «Копали» под нас всегда, теперь, наверное, роют и под тебя. Каждому «овощу» – свое…
Сначала нас пытались дискредитировать спецслужбы французских колонизаторов, затем американских империалистов, в 1975–1979 годах – китайские гегемонисты. Да только ли они? Существуют и другие «умельцы».
Возможно, человек, с которым ты общался, действовал из наилучших, но перестраховочных соображений. Не исключается и провокация. Лучше не обрати внимания. Пусть все будет, как прежде. А мы разберемся. Время все раскроет, расставит по местам.
Признаюсь, это был психологически очень трудный момент в моей индокитайской жизни. С помощью друзей – вьетнамских писателей, поэтов, художников – я его пережил, сумел по-новому посмотреть на многие проблемы, о которых просто прежде не думал. Хотя и не мог не догадываться.
– Что такое интеллигенция? – спрашивал Нгуен Туан и сам отвечал: – Это – стержень, сила и совесть нации. Ее могут подрывать как чужие, так и свои. История знала и то, и другое. И если Вьетнам всегда достигал побед в борьбе за свободу и независимость в течение многих веков, то в этом есть и заслуга великих мыслителей Вьетнама от Нгуен Зудо наших дней.
Как многому в Великой Отечественной советский народ был обязан гражданскому и творческому подвигу Константина Симонова, Михаила Шолохова, Ильи Эренбурга, Леонида Соболева, Михаила Луконина и других известных и менее известных литераторов, так и Вьетнам обязан своим «Золотым колоколам» – Нгуен Туану, Суан Зиеу, Нгуен Ван Бонгу, То Хоаю, Чан Ван Кану, Нгуен Динь Тхи и другим. Они тоже сражались за Родину. Своим оружием. Пером и кистью.
Мне было известно, например, что американские и китайские представители служб психологической войны считали одним из своих опаснейших врагов писателя Нгуен Туана и поэта Суан Зиеу. Их произведения были запрещены в Сайгоне и не печатались в 70-х годах в Китае. Причина? Они говорили о глубоком вьетнамском патриотизме, несгибаемом национальном духе, о вере в победу, единство, свободу и независимость Родины.
И я понял: если бы поддался на то «предупреждение», то сколько бы потерял в творчестве и жизни. И Туан бы мне этого не простил…
Я бежал на каждую новую встречу с Туаном, словно чувствовал, что этих встреч остается все меньше и меньше… Я любил Нгуен Туана, знал его многие годы, и он для меня никогда не изменялся. Одним и тем же веселым, добрым светом сверкали из-за очков его глаза. Тот же высокий лоб, обрамленный седыми длинными волосами, ложившимися на воротник его шерстяной рубашки. Те же воинственные усы. Та же обкуренная трубка…
Я готовился к каждой встрече с Туаном, знал его любимые цветы фузунг, которые он называл цветами «прекрасных мгновений». Их чудесные шапки всегда воскрешали его воспоминания о далеких годах. Когда-то с цветами фузунг встречала писателя после возвращения из колониальной ссылки жена. С цветами фузунг он шагал с маленьким сыном, который в 60-х уже был полковником танковых войск ДРВ. Эти цветы фузунг стояли в самодельной вазе из снарядной гильзы, когда он заканчивал «Очерки войны Сопротивления», удостоенные национальной премии по литературе (правительство республики наградило Нгуен Туана орденом Сопротивления I степени). С цветами фузунг я видел Туана вечером 30 апреля 1975 года, когда в честь освобождения Сайгона весь Ханой вышел на улицы. Нгуен Туан стоял в окружении пятнадцати внучат. Он смотрел в небо, которое разрывали огни победных фейерверков.
– Ты знаешь, – как-то сказал мне Нгуен Туан, – я почему-то в мыслях часто возвращаюсь к прошлому, к моей юности. Это было давно. В Ханое в канун нового, 1941 года. Я прибыл в столицу… в наручниках, в арестантском вагоне в сопровождении полицейских. Возможно, кого-то и ожидал новогодний праздник, а я отправлялся в ссылку. Это был мои второй арест по политическим мотивам. В 1929 году пришлось уже отсидеть в бангкокской тюрьме. Как часто в жизни в трудные моменты нам видятся безвыходные тупики, но время и борьба доказывают, что это были не тупики, а лишь крутые и порой опасные повороты. И вновь перед тобой дорога…
Однажды в полицейском участке Нгуен Туану был задан вопрос: «Род занятий?» – «Литератор», – ответил писатель. «Лицо без определенных занятий», – было занесено в протокол.
Порой судьба изощряется в ненависти к человеку, думал тогда, в 1941-м, Туан, и вспоминал старую легенду: «Два мандарина обратились к королю, желая определить судьбу поэта. У этого человека, говорили они, есть два пути: или с нами, или на плаху. Талант не живет в одиночку…» Поэт избрал плаху…
– Правда, до плахи у меня дело тогда не дошло. Но и с «королями» я не пошел, – продолжал Нгуен Туан. – Через несколько дней события резко изменились.
Колониальная администрация, желая успокоить индокитайскую интеллигенцию, чувствуя, что сместились ориентиры, присудила первую премию за книгу «Тени и отзвуки времени». Вскоре я получил не только свободу, но и чек в Индокитайском банке на целых 500 пиастров. По тем временам это была солидная сумма, учитывая, что мешок в сто килограммов риса стоил два-три пиастра. За столько же можно было справить европейский костюм…
Что делать со свободой, я знал, но как поступить с деньгами?.. – Туан улыбнулся в усы. – Решение было найдено. Разыскал одну из своих знакомых – известную в те времена певицу – и отправился с ней в банк. Получил деньги, отдал их даме. Прежде, в трудные годы, она не раз помогала мне.
Но вряд ли эти деньги могли покрыть те расходы, которые она несла, оплачивая долги молодого писателя. И есть ли вообще та монета, которой оплачивается признательность и доброта?
– В годы первой войны Сопротивления, – продолжал Туан, – наши дороги разошлись. Я ушел в партизанские районы, а она осталась в столице, не теряя связи с революционерами. Однажды друг привез от нее посылку. Я развернул сверток и обнаружил слиток золота и шелковый платок. Слиток золота? Я отдал его революционной власти. А вот платок… – Туан вытащил его из нагрудного кармана и развернул…
Долго, сосредоточенно смотрел он на причудливые вензеля. Затем сложил платок и спрятал в нагрудный карман.
– Она погибла во время первой войны Сопротивления. Как и при каких обстоятельствах – не знаю. Мне неведомо, где ее могила; но память о ней сохранил навсегда. Я запомнил ее слова: «На Востоке краешком засветилось солнце: заря – это предвестница дня, это путь к дневному курьеру». Сейчас этот дневной курьер несется над всем Вьетнамом.
Однажды Туан пришел ко мне в канун нового года. В коричневой вельветовой куртке, в черной шерстяной рубашке. (Это была его любимая одежда.) Писатель протянул мне свою новую книгу: старый человек должен еще писать и новые книги.
– Читатель видит в нас источник нравственной силы. Он не прощает нам слабых, бездушных строк. Чашечка зеленого чая утоляет жажду, рис кормит человека, а книга насыщает мозг, – говорил мне Туан. Он приобрел известность в литературных кругах в середине 30-х годов. Еще до Августовской революции 1945 года без колебаний включился в революционную борьбу. В 1946-м – в возрасте 36 лет (родился 10 июля 1910 года) стал первым генеральным секретарем Ассоциации литературы и искусства Вьетнама. Его книги и рассказы «Чашка чая из утренней росы», «Без родины», «Храм музыки», «Дух сопротивления «, «Черная река» и многие другие отмечены романтической приподнятостью, отточенностью стиля. В переводах Нгуен Туана Вьетнам «открыл» Чехова, Гоголя… Он – автор статей о творчестве Л. Толстого, Ф. Достоевского…
Когда массированным налетам американской авиации подвергался угольный район Вьетнама – Хонгай, он писал гневные репортажи с места событий для ханойской газеты «Тхонгнят» – «Единство». Как-то я застал Туана за письменным столом. Он заканчивал новеллу «Островной уезд». За окном громыхала гроза. Писатель открыл ставни: «Люблю буйство природы. Дожди вспучивают ручьи и реки, правда, они грозят прорвать дамбы, но зато обновляют землю». Пока Туан заваривал крепкий зеленый чай, я углубился в чтение его новеллы.
Легендарные герои словно восстали из огня туановской водяной бамбуковой трубки – кальяна…
«Гудит северный ветер. Голубоватые блики пламени пляшут на бревнах. Я чувствую, как глубоко в душу мне западают знакомые издавна стихи прославившегося в боях князя Чан Куанг Кхая. Да будет дозволено мне перевести на нынешний наш язык их начертанные старинными иероглифами строки:
Не надо жалеть
ни стараний, ни сил,
чтоб мир вековечный
на нашей земле наступил…
Нгуен Туан не жалел своих сил во имя этой великой цели.
Когда над Винем – главным городом провинции Нгетинь, что лежит примерно в 300 километрах от Ханоя, и днем и ночью патрулировали американские самолеты, Нгуен Туан приезжал на зенитные батареи, в рыбачьи селения и читал бойцам, крестьянам, строителям дорог свои новеллы. Когда в декабре 1972-го стратегические бомбардировщики сбрасывали «ковровую» смерть на Ханой, превращали в руины Кхамтхиен – улицу древних Звездочетов, он писал книгу «Ханой сбивает самолеты». Очерки и новеллы, составившие книгу, – рассказы о людях фронта. Ракетчики и летчики, бойцы ударных строительных бригад и отрядов самообороны… Их подвиги, описанные Нгуен Туаном, вошли в антологию произведений о великих победах Вьетнама.
Как-то премьер-министр Фам Ван Донг спросил Нгуен Туана:
– Скажите, мэтр, что пишете?
Туан хитро улыбнулся и переспросил:
– А что бы вы хотели и стали печатать?
– Все, – ответил Фам.
«В годы мира силы свои напрягай», – повторял Туан слова Чан Куанг Кхая. «Тысячу лет будут озарены светом горы и реки твои». И тут же заметил: «Деревья хотят тишины, но ветер им этого не позволяет». Фам Ван Донгу, талантливейшему человеку и политику, были понятны эти слова…
– Жизнь – как крутая горная дорога, – часто слышал я от Нгуен Туана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59