4 Новый аэродром всегда выглядит необжитым, как квартира, в которую только что въехали. Сравниваешь его с покинутым полем — все здесь не так: и дальние подступы, и ближние строения, и вид стоянки, и рабочее место техника.Аэродром, на который перелетала эскадрилья, хотя ничем и не отличался от прежнего, все то же — голая степь, бескрайнее небо, но чувствовали мы себя на новом месте как-то скованно, непривычно…Трубаченко, стоя возле своей машины и волнуясь за каждую посадку, не сводил глаз с истребителей, проносящихся над землей. К нему подходили летчики, уже зарулившие свои самолеты.— Ну, теперь мы можем делать не три захода при штурмовке, а пять, — заметил Арсенин, — линия фронта совсем близко.— Так тебе японцы и позволят висеть над ними! Они еще вчера подсели чуть не к самой линии фронта, — возразил Красноюрченко.— О горючем в бою можно не думать — хватит! — вставил Солянкин. — Только бы они нас здесь не засекли…— Куда тянешь?! — во весь голос закричал командир эскадрильи, как будто летчик, высоко выровнявший самолет, мог его услышать. — Задержи! Задержи!!! — Видимо, в наступавших сумерках земля просматривалась плохо, летчик продолжал тянуть ручку «на себя». Самолет оказался в посадочном положении высоко от земли — вот-вот свалится на крыло…Все в тревоге замерли. Обидно было бы, не потеряв за день ни одного самолета в боях, лишиться боевой машины на своем аэродроме. Опасность была столь велика, что мелькнула мысль о катастрофе…Летчик, к счастью, заметил свою ошибку и резко дал газ. Мотор взревел. Тысяча лошадиных сил подхватила самолет, и он, покачиваясь с крыла на крыло, как бы нехотя увеличивая скорость, полез вверх… ушел на второй круг.Вырвался общий вздох облегчения.Кто-то проговорил:— Нужно бы пораньше сюда подскочить.— Рискованно! — отрезал Трубаченко. — Японцы могли обнаружить посадку, а утром штурмануть.Мы не спуская глаз следили за виновником происшествия. Как-то он сядет? Ведь сумерки стали еще гуще, тьма спускается на землю. Разговоры прекратились. Даже шоферы бензозаправщиков и те выскочили из машин…— Да он же решил просто пошутить! — воскликнул Красноюрченко, когда самолет отлично приземлился.— Правильно! — поддержали другие.— Ну, теперь на ужин. И спать, — сказал Трубаченко.Полуторка тронулась.По пути мы захватили только что приземлившегося летчика. Никто не сказал ему ни слова упрека. Усталый, он был обескуражен своей оплошностью, молчал. Восемь вылетов в день — это почти в три раза больше нагрузки, которую, как считается, может выдерживать летчик. Но никто из нас не хотел показать, что он менее вынослив, чем товарищ.Машина доставила нас прямо к цистерне с водой, занимавшей среди юрт самое видное место.— Братцы славяне, в атаку! — прогремел Красноюрченко.Кузов полуторки разом опустел.— Комиссар! Давай из шланга! — сказал Трубаченко, сбрасывая гимнастерку.Я взялся за шланг.— Ух, хорошо! — крякал он, шлепая ладонями свое не тронутое загаром тело.— Жору, братцы, треба почище вымыть, — сострил кто-то насчет Солянкина, которого сегодня в полете с ног до головы обдало маслом, так как был поврежден мотор.— Масляный-то он еще свободней подкатится к Гале. Только сумеет ли поцеловать без подставки?..— Маленькая мышка всегда с большой копной дружит!— А копна с мышкой?— Да и не было еще в жизни случая, чтобы раздавила! — под одобрительный смех закончил Красноюрченко.…Окатившись свежей водой, мы словно смыли с себя всю дневную усталость, почувствовали сразу прилив свежих сил. Нервы успокоились, и каждый был рад любому веселому слову.Утренней подавленности как не бывало. Трудности предстоящей борьбы не страшили, и, довольные сегодняшним успехом, мы теперь еще больше уверовали, что сил разгромить японцев у нас хватит.Усердно вытирая могучую грудь полотенцем, Арсении проговорил:— Сейчас бы перед ужином по чарочке… С устатку…— Да, все стали плохо есть, — отозвался Красноюрченко. — Жара и полеты сказываются. Вот и сейчас только чайку хочется… А выпили бы — и поели.— Бедняга Иван Иванович, отощал! Я смотрю, утром новую дырку в ремне пробивает — на старой уже не сходится…— Ты, Солянкин, молчал бы. Нам аппетит никто не нагоняет. 5 Земля, прокалившаяся за день, еще дышала теплом, держалось полное безветрие. Не надевая гимнастерок, голые по пояс, мы вошли в юрту, освещенную маленькой лампочкой, получавшей питание от аккумулятора. Приготовленные постели были аккуратно свернуты и лежали у стены. На белых, растянутых посредине кошмы скатертях накрыт ужин, расчетливо расставленные тарелки с закуской, на каждого — вилка, нож и ложечка, прикрытые салфетками.— Пожалуйте кушать! — пригласил знакомый по прежнему аэродрому повар-усач в накрахмаленной, проутюженной белой куртке.— О-о, да тут все приготовлено, как на пир!— Стараемся как можем, — с достоинством отвечал повар.— Вид хорош, посмотрим, как харч!Пока выбирали постели и укладывали свое обмундирование, на скатертях появились две кастрюли.— Вот, пожалуйста, жареная баранина и рис по потребности, — объявил повар. — Чем богаты, тем и рады.— Неизменный монгольский барашек! — с деланной восторженностью констатировал Трубаченко, стараясь поддержать настроение. — Неплохое кушанье, кто привык.Но его дипломатия не удалась.— Зажали нас бараны, никак не оторвемся.— Рис всю дорогу…— Ох и надоело, братцы…Тогда я открыл главный сюрприз. Зная, что у старшего техника эскадрильи имеется для технических нужд чистый спирт, мы с командиром решили выдать на ужин каждому летчику по пятьдесят граммов (фронтовые сто граммов введены еще не были, но жизнь подсказывала их необходимость).Вначале в серьезности моих слов все усомнились, приняли их за шутку.— Иван Иванович, прошу быть тамадой, — обращаясь к Красноюрченко, сказал я.Это произвело впечатление.Четырнадцать кружек выстроились в ряд. А тамада, разливая содержимое фляги, деловым тоном объявил:— Всем по сорок девять грамм, а тебе, — он обратился к летчику, едва не разбившемуся на посадке, — восемьдесят, чтоб лучше успокоились нервы.— Да ты и себя не обошел! — заглянул Солянкин в кружку Красноюрченко.— Жора, помалкивай! — оборвал его тамада. — Пора бы тебе на двадцать втором году Советской власти знать, что у нас на дядю бесплатно не работают. И я себе за разлив отмерил на три с половиной грамма больше. В магазинах за это дороже берут.Потом обратился к повару:— Разъясните, пожалуйста, некоторым отрокам, как правильно, по-охотничьи, употреблять эту пахучую жидкость.— Да вы что, — удивился усач. — Только на свет родились? Не знаете, как спирт пустить в дело?..— Папаша, мы никогда его не пили, — с обычной своей серьезностью ответил за всех командир звена Миша Костюченко. — Я, например, впервые его вижу.Повар недоуменно покрутил свой черный ус и приступил к объяснениям.Трубаченко поднял кружку и предложил:— Давайте выпьем во славу русского оружия!Тост понравился всем. Чокнулись.— Ох, какой жгучий! Даже дыхание захватило, — сказал Арсенин, проглотив колбасу и вытаскивая из кастрюли большой кусок баранины.— Лекарство никогда вкусным не бывает! — заметил тамада.— Лекарство?.. — удивился Солянкин.— Жора, не поднимай голос! Я сегодня официально пожаловался врачу на потерю аппетита — и вот тебе результат: выписано лекарство…— Иван Иванович, не изобретай! — перебил его Трубаченко и обстоятельно разъяснил, каким образом появился спирт.— Еще бы чуть — и порядок… — оживился летчик, уходивший на второй круг.— Ну вот и воскрес! — обрадовался Арсенин.— Так глупо все получилось… — продолжал тот, все еще находясь под впечатлением своей ошибки.— В авиации все случается. Такие чудеса бывают, что даже и не придумаешь, — сочувственно отозвался Солянкин.— Ве-ве-эс — страна чудес! — поддержал его Красноюрченко. — Я знаю случай, когда один самолет, без летчика, сам сел. Причем приземлился так, что не всегда в таком месте мог это сделать и летчик…— Летчики, как охотники, едва выпьют и сразу всякие необыкновенные вещи вспоминают! — не удержался Солянкин.— Не хочешь слушать и не веришь, так другим не мешай, — огрызнулся Красноюрченко.— А ведь Жора не сказал, что он тебе не верит. Ты сам почему-то стал признаваться…— Правильно! — подхватил Трубаченко. — Никто, кроме тебя, Иван Иваныч, и не подумал, что ты можешь небылицы рассказывать.Все рассмеялись. Но Красноюрченко, обвинив нас в непочтительном отношении к тамаде и безудержном зубоскальстве, все же рассказал, как самолет И-5, покинутый летчиком во время штопора, сам приземлился.— Я, откровенно говоря, — начал своей скороговоркой Трубаченко, — сегодня подумал про одного И-97, что он тоже сам, без летчика, вышел из штопора и сел. А было так: в одной свалке сплелось машин, наверное, полсотни — и наши и японцы. Я по одному И-97 дал из всех точек. Он горкой пошел кверху, я за ним, хотел еще добавить, да японец в штопор сорвался… Появился парашютист. Ну, думаю, выпрыгнул! Тут меня самого атаковали. Я пикнул, а на выводе взглянул мельком на парашютиста — он уже бежит по земле, а рядом И-97 садится. Вот, думаю, чудо! Самолет из штопора сам вышел и совершил посадку.— Это может быть, — подтвердил Красноюрченко. — Раз летчик выпрыгнул, центровка изменилась…— Я тоже так подумал и доложил командиру полка, — продолжал Трубаченко. — Но Кравченко позвонил куда-то и оказывается вот какая история вышла: летчик подбитого мною самолета не выпрыгивал на парашюте. Наши пехотинцы в плен его взяли, когда он приземлял свою машину.— А парашютист?— Он с другого самолета, но с какого, черт его знает. Бой же был.— Выходит, самурай специально штопорил, чтобы ты его не добил? — спросил Красноюрченко.— Получается так… Хитрят.— Вообще в такой свалке невозможно проследить за результатами своей атаки, — сказал Солянкин.— Это верно, — подтвердил я, вспоминая, как редко удавалось после атаки узнать, что стало с противником. Порой возникают такие моменты, что просто не можешь понять, нужно ли преследовать врага или же самому защищаться.— В бою ни на секунду невозможно на чем-нибудь задержать свое внимание. Шакалы сразу слопают, — продолжал Солянкин. — Даже в строю звена и то трудно удержаться.— Ну, это потому, что никто из вас еще не научился групповой слетанности, — веско заметил Трубаченко. — Повоюете побольше, будете держаться в группе как следует.Наступила неловкая пауза…В словах нового командира была, конечно, доля истины. Выучка летчика очень важна для поддержания порядка в бою, для сохранения строя… Но истиной было также и то, что отрывались все: и те, кто имел небольшой, только учебный опыт групповых полетов, и те, кто участвовал в боях. Парадокс состоял в том, что удерживаться в строю чаще удавалось молодым летчикам. Правда, после посадки они говорили, что, кроме своего ведущего, ничего в воздухе не видели… Значит, тут дело не в летчиках, а в самом принципе боевого порядка, который не допускает резких эволюции, позволяет следить только за крылом ведущего, в то время как необходимо вести круговой обзор и групповой бой. Все это наводило на мысль: а можно ли вообще в таких больших воздушных боях, при плотных строях сохранить боевой порядок звена и эскадрильи? Многие склонны были думать, что группой можно держаться только до первой атаки; другие приходили к выводу, что боевые порядки необходимо строить разомкнутыми.А вот Трубаченко с большой категоричностью заявляет, что в бою необходимо сохранить строгий, нерушимый боевой порядок. Это не может не вызвать удивления. Да и его замечание насчет того, что мы не умеем держаться в строю, потому что мало воевали, остро задело самолюбие каждого.Трубаченко, очевидно, заметил это и первым нарушил воцарившееся молчание.— Вы что, не согласны?— В групповой слетанности, конечно, есть недостатки, — ответил Красноюрченко, сдерживаясь, — но не так уж она и плоха… В сутолоке боя строй сохранить нельзя: это не парад, надо смотреть за воздухом…— За воздух отвечает ведущий! — обрезал Трубаченко.— Он занят атакой! И если ведомые не увидят противника, их тут же собьют! — возразил Арсенин. — А следом прикончат и самого ведущего. Смотреть за воздухом и за командиром при плотном строе невозможно!— На то и ведущий, чтобы все видеть, — упрямо стоял на своем Трубаченко. — Ведомые должны следить только за командиром и прикрывать его… Так, комиссар?Я тоже не был с ним согласен. Кроме того, я лучше знал людей, ему возражавших, и причины, по которым они это делали. Но разжигать этот спор здесь было бы неуместно. Я перевел разговор на другую тему:— Вот со стрельбой, действительно, у нас очень неважно. Мало мы стреляли по конусу.— Но это, как говорит майор Герасимов, поправимо, — подхватил Красноюрченко, — только ближе подходи к противнику — и бей в упор…Я вспомнил одну атаку Ивана Ивановича.— Ты сегодня при догоне почти воткнул свои пушки в И-97, и он, как глиняный горшок, рассыпался. Ловко! Совет Герасимова пошел на пользу. Но ведь не всегда может подвернуться такой случай. Нам нужно владеть стрельбой не только на прямой, но и при любом другом маневре.— Безусловно! — согласился Красноюрченко. — Не научились в мирные дни, доучимся в бою.Широкое, мужественное лицо Ивана Ивановича было озарено горделивой, довольной улыбкой. Он отодвинул посуду и, прочищая горло, сказал:— Заправились хорошо, теперь споем, братцы! И начал первым: … Гремела атака и пули звенели,И ровно строчил пулемет… Все подхватили. Песня звучала в полную силу, легко.…Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза.Арсенин скосился на Солянкина.— Здесь они только одному улыбаются.Не прерывая песни, мы тоже посмотрели на Георгия — без зависти, без осуждения, а с тем скрытым, но всегда искренним добросердечием, которое так дорого в нашем войсковом товариществе.Это напомнило недавний случай, заставивший меня отказаться от беседы с Галей.Как-то вечером, когда летчики усаживались в машину, чтобы отправиться на ночлег, Солянкин подошел ко мне и без обиняков попросил, чтобы я позволил ему остаться на часок в столовой.— Вот, видишь, без разрешения начальства на войне и встретиться с любимой девушкой нельзя, — пошутил я, с удовольствием отмечая, что в боевой обстановке люди не так смущаются своих самых нежных, тонких, сокровенных чувств. — А на чем потом доберетесь до юрты?— Пешком.— Нет! Так не выйдет…— Товарищ комиссар!.. — взмолился Солянкин.— Послушай, — мягко прервал я. — Пешком одному ночью по степи ходить опасно, можно на японских диверсантов нарваться.— Да у меня же пушка! — похлопал он по кобуре пистолета.Я предупредил его, что постараюсь прислать машину.Да, война быстро сближает людей, но еще быстрее она может их навсегда разъединить…— Хотите, прочту свое творение? — вдруг храбро вызвался Красноюрченко. Он разошелся больше других.— Давай! — ответили ему хором.Иван Иванович откинул обеими руками назад свои светлые, густые волосы, откашлялся. Люблю я Волгу, как родную мать,Простор ее широких береговИ в тихий день, и в бурю…Как душу они могут волновать!Бывало, выйдешь ранним утромИз шалаша на кручу, на простор.Вздохнешь всей грудью да расправишь плечи —И закипят в тебе и сила, и задор.За день наловишь самой вкусной рыбы,Устанешь и присядешь у костра. В таком духе было выдержано все стихотворение, приближавшееся по размерам к маленькой поэме. Мы были внимательными слушателями и благосклонными критиками.— Молодец, Иван Иванович, здорово! — поощряли мы своего стихотворца.— Пожалуй, на этом пора и кончать, — сказал командир эскадрильи; от баранины остались одни воспоминания.Через несколько минут все спали мертвецким сном. 6 Третьего июля попытки советско-монгольских войск очистить от японцев западный берег Халхин-Гола успеха не имели. На следующий день противник при поддержке больших групп бомбардировщиков пытался сам перейти в контратаку, но огнем нашей артиллерии и ударами с воздуха эта попытка была отбита. С рассвета самолеты обеих сторон непрерывно висели над полем боя. В ожесточенных воздушных боях одновременно участвовало до 300 бомбардировщиков и истребителей.К вечеру, когда советско-монгольские войска готовились к общей атаке по всему фронту, бомбардировочной авиации была поставлена задача: нанести мощный удар по противнику, окопавшемуся на горе Баин-Цаган. На нашу эскадрилью возлагалось непосредственным сопровождением прикрыть действия бомбардировщиков.Ожидая вылета, я не замечал ни предвечернего мягкого солнца, ни бескрайних просторов степи, ни ветерка, лениво игравшего травой. Меня вдруг захватили воспоминания о доме.Вначале я просто пересчитал дни, прошедшие со дня моего отъезда. Срок, оказалось, не очень велик: идет всего второй месяц, как я расстался с женой. Но резкая перемена всего уклада жизни и тысячи километров, разделявшие нас, создавали впечатление, будто я нахожусь в Монголии с бесконечно давних времен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34