Королевские племянники стояли первыми в очереди ожидавших приема, стояли в нетерпении и надежде, оба разряженные, в модных востроносых башмаках, в платье из дорогих заморских тканей. Оба воплощали как бы две части девиза короля Сверрира: «Ferus ut leo, mitis ut agnus» – «Дикий, как лев, кроткий, как агнец».
Когда объявили, что королю надобно отдохнуть, племянники вознегодовали. И как раз в этот миг появилась королева Маргрет и решительно прошла мимо охраны прямо в залу. Какую весть она принесла, никто не знал.
Однако ж наутро обитатели Хольма увидали весьма диковинную фигуру. На сей раз этот человек был в развевающемся черном плаще и в чудной островерхой шляпе, тулью которой украшал полумесяц из нашитых стеклянных бусин. Когда он сказал, что за ним посылал сам король, его тотчас пропустили.
Педер Разгадчик Снов угодливо поклонился и сделал сочувственное лицо.
– В каком месте боль особенно донимает нашего всемилостивейшего короля?
– Голова болит.
– В покойницких – да низойдет мир на души усопших! – мертвецам всегда подвязывают нижнюю челюсть платком. Чтобы она не отвисала и рот не открывался. Эти платки, соприкоснувшиеся со смертью, имеют большую целебную силу. К примеру, если болит голова, можно повязать лоб этаким платком – и боль как рукой снимет.
– Еще у меня болит грудь. Дышать нечем.
– В Мелёе делают на груди и на спине, на плечах то есть, надрезы в виде креста, а вытекшую кровь смешивают с вином и дают пить больному. Тогда дышится легче.
– Ну а от боли в горле что посоветуешь?
– В Улленсванге обычно сосут живую лягушку. И болезнь отпускает.
Минуту-другую король смотрел на Педера. Потом сказал:
– Лягушку?
– Живую лягушку.
– Был бы я в добром здравии и надумал завесть у себя в палатах шута, я бы выбрал тебя, потому что ты большой забавник. Да, если б ты меня не забавлял, я бы давным-давно поступил так, как мне много раз предлагали: ох и заболело бы у тебя горло – никакая лягушка не помогла бы! Коли я тебя не повесил, а призвал к себе, то не ради смеху. И не затем, чтобы спешить навстречу смерти, принимая снадобья, какими ты или королева решите меня пользовать. Нет, я призвал тебя потому, что ты умеешь толковать сны. И говорят, всегда был мастером в этом искусстве и впросак не попадал. Хотя отчего незримые силы избрали своим орудием такого болвана, как ты, – поистине загадка. Разве только оттого, что истина глаголет устами шутов, а ты и есть шут.
– Сущая правда, государь, я болван и шут во многих отношениях, но сны толковать умею и о таком важном деле, как откровение во сне, тебе, государь, никогда не солгу.
Король помедлил и, наконец, сказал:
– В последнее время я видел сон, который ты не должен рассказывать никому, даже королеве. И не спрашивай почему.
– Понимаю, государь.
– Этот сон я видел несколько раз. Человек, которого я вроде бы знаю, но не помню откуда, приходит ко мне и что-то говорит. Нынче я впервые услышал эти его слова.
– Что же он сказал?
– «Приуготовься восстать, Сверрир, – так он сказал, – приуготовься восстать». Я что, все-таки выздоровею?
Педер надолго погрузился в глубокие раздумья; заложив руки за спину, прошелся по комнате, глянул в окно. Потом обернулся к королю.
– Обещаешь ли ты, государь, не вешать меня, если я скажу, что этот человек имел в виду?
– Обещаю и хорошо заплачу.
– Государь, не гневайся. Но этот человек разумел воскресение в день Страшного суда.
Сказано ясно, без обиняков.
Наутро, в среду на первой неделе Великого поста, король Сверрир приуготовился. Лишь теперь священникам и монахам велели быть под рукой: недалек тот час, когда им надобно будет соборовать отлученного от церкви короля. Кроме того, спешно отрядили гонцов ко многим из первых людей страны. Все они собрались у ложа короля. И он приказал прочитать вслух письмо, которое намеревался отправить в Нидарос, своему сыну Хакону. Там были наставления в том, как управлять королевством после его кончины. Особенно важно, чтобы Хакон призвал епископов из ссылки на родину и замирился с ними. Король Сверрир вдруг беспокойно пошевелился и сделал знак прервать чтение. Он хочет кое-что сказать.
– Крепко запомните эти мои слова, ибо они очень важны: у меня один-единственный сын – Хакон Сверресон; других детей нет, а коли явится кто и станет говорить, будто он мой сын, знайте, это обманщик и смутьян и поступать с ним должно соответственно.
Минуло еще несколько дней, и Сверрир почувствовал, что его час пробил. Ближним людям велено было облачить его в парадное платье и усадить на трон, ибо так он желал умереть. Вообще же недужный король пребывал в добром расположении духа, шутил и даже смеялся. О королевином и своем родиче и противнике, епископе Осло, он сказал:
– Николас Арнарсон твердил, что меня надобно изрубить на куски и бросить псам и воронам. А я получу елеосвящение и буду сидеть тут, в кругу друзей, и мой безмятежный вид докажет всем, как подействовали на меня проклятия врагов.
В субботу 9 марта 1202 года пятидесятилетнего конунга Сверрира, облаченного в лучшее платье, усадили на трон, где он был соборован и встретил свою кончину. Он сидел в короне, со скипетром и державою в коченеющих руках и улыбался. Все могли видеть, что в последний свой час король Сверрир был светел и радостен.
В стене Церкви Христа – между хорами и главным входом – выбили нишу, куда с пышными церемониями поместили улыбающегося короля Сверрира, после чего под дробь барабанов, звуки труб и пение монахов нишу вновь замуровали.
НИДАРОС
Сквозь свинцовые стекла узких окон новый архиепископ Йон, разминая пухлый палец с перстнем – символом своего нового сана, глядел вниз на площадь перед Нидаросским собором, где скоро появится новый король, Хакон сын Сверрира.
Соборная площадь, как обычно, кишела народом, особенно паломниками. Одни были на костылях, другие – сплошь в мерзких коростах, с открытыми ранами, которые они старались очистить и промыть святою водой из колодезя Олава, третьих приходилось нести, и жить им оставалось совсем недолго. Но не только опустившиеся оборванные горемыки стояли там, зажав в кулаке тоненькие серебряные брактеаты и дожидаясь, когда можно будет войти в собор и купить благословение и святую воду для питья и промывания ран. Были на площади и разодетые вельможи, кое-кто верхом. Отовсюду слышалась чужая речь.
Каноники переводили, указывали дорогу, поддерживали порядок в очереди и помогали чем и как могли. Несколько монахов продавали паломникам особые значки из свинца. Кое-кому удавалось даже запечатлеть свое имя на глиняных блоках, из которых каменщики клали стены, – достаточно было уплатить ничтожную сумму, но мало кто располагал такими деньгами. Иные приезжие издалека, едва завидев собор, падали на колени и вот так, на карачках, совершали путь покаяния. Некоторые, видно, каялись в тяжких грехах: вон трое замызганных грешников, бичуя свои окровавленные спины, ползут на ободранных коленях к собору. Потный монах, согнувшись в три погибели под тяжестью денежного ларца, обходил паломников, собирая пожертвования. Как только ларцы наполнялись, их относили в епископские палаты.
Архиепископ Йон был не слишком растроган жалостным зрелищем, которое видел под окнами. Он размышлял о предстоящей встрече с молодым королем. По слухам, Хакон сын Сверрира был весьма хорош собою. Среднего роста, но повыше отца. Благовоспитан, держится с достоинством, милостив, как и отец, и владеет красноречием. Знает по-латыни и по-французски. Йону не верилось, что Хакон так безупречен, как о нем говорят. Он знал, что его предшественник архиепископ посылал своих людей побольше разведать об учтивом королевиче. На это потребовалось время, потому что Хакона окружали надежные друзья, ограждавшие его от любопытных. Лазутчики выяснили, что у Хакона есть одна слабость – или сила, смотря с какой стороны поглядеть. Втайне он, как и его нареченный дед по отцу, Сигурд Рот, был невероятно охоч до женщин.
Впрочем, такое едва ли можно поставить ему в упрек, ведь знатные мужчины частенько имели по нескольку женщин, да еще и кичились этим. Странно, что Хакон скрывал свои похождения. В особенности когда подошло время принять королевскую власть и ему требовалось все достоинство и авторитет, какие он только мог явить народу. Однако же молодой король нашел способ прятать следы. Он всегда был осмотрителен в выборе помощников и честен с женщинами, никогда не давая им невыполнимых обещаний, что позволяло ему сохранить их дружбу, благорасположение и во многом было залогом молчания.
Последние донесения, полученные архиепископом, сообщали, что загадочный сорвиголова Хакон с недавних пор «изрядно переменил свои обычаи, при том переменил к лучшему». «Возможно ли это?» – думал архиепископ.
И вдруг архиепископа пронзила ошеломляющая мысль. А что, если король Хакон назначил такое же расследование на его счет? Что, если он узнал о Черной Магдалине с Холмов, которая каждую среду навещала архиепископские палаты и продавала ему свои услуги? Ее вправду звали Магдалиной, как грешную соблазнительницу из Писания, и Йон долгие годы еженедельно поддавался соблазну, а после ее ухода каждый раз долго отмаливал грех, перебирая четки. Но другие могут и не зачесть ему этих молитв. А вдруг она расскажет всему свету о странноватых причудах архиепископа Йона, обо всем скотстве, в каком он украдкой заставлял ее участвовать, и о том, что платил он ей из прочных дубовых ларцов, деньгами паломников? Нет, это невозможно. Не дерзнет она сказать ничего такого. Он объявит ее клеветницей и лгуньей, посланной сатаною, и велит нещадно высечь кнутом, а народ скорее поверит своему архиепископу, чем какой-то шлюхе. Или нет?
Дверь за спиной Йона распахнулась, и в комнату ворвался Хакон Бешеный, родич нового короля.
– Я скакал во весь опор, чтобы предупредить тебя. Король будет с минуты на минуту. Он выехал следом за мной и очень поспешал сюда.
Хакон Бешеный без спросу сел, но архиепископ как будто бы и внимания на это не обратил, немного постоял в задумчивости и с тяжеловесной насмешкой произнес:
– Все в этом деле поспешали. Ты и твои люди поспешали, да припозднились. Дружинники из Бьёргвина поспешали, им даже мнение архиепископа недосуг было выслушать, прежде чем отправиться на Эйратинг присягать на верность конунгу. Вот набрать побольше людей, чтобы все прошло, как им надо, – на это у них времени хватило. Мне только не очень понятно, почему бы это теперь, когда Хакон сын Сверрира стал королем, ему этак не терпится поговорить со мной.
Хакон Бешеный не усидел на месте, опять вскочил и бросился к окну глянуть, не видно ли короля.
– Откровенно говоря, все мы припозднились, – сказал он, – дело сделано, теперь власть у Хакона, но это не означает, что он получит власть и над церковью, и над Нидаросом. Здесь твоя власть, Йон. Нынче впервые встречаются новый король и новый архиепископ. Все теперь в ваших руках: как вы двое решите, так оно и сложится в будущем. Ты не должен ни в одном пункте идти на уступки. Бейся за свою веру. Вспомни святого Томаса Бекета в Англии, он принял смерть у алтаря, но не пожертвовал ни единой привилегией церкви.
Сию минуту архиепископ Йон не больно-то горел желанием идти на смерть по примеру Томаса Бекета. Пусть даже у алтаря. Некоторое время он молчал. Затем повернулся к Хакону Бешеному и спросил:
– А еще что было на Эйратинге? Внял ли Хакон наказу короля Сверрира призвать клириков обратно в страну?
Хакон Бешеный налил себе вина, опять-таки без спросу, и осушил кубок.
– Призвал он клириков обратно? – повторил Йон.
Хакон Бешеный нехотя, с кислой миной кивнул:
– Да, призвал.
Архиепископ знал, что изгнанным на чужбину епископам и священникам жилось куда хуже, чем они изначально рассчитывали. Старый слепой архиепископ Эйрик Иварссон в конце концов даже умер из-за этого. Вот почему Йон разом оживился.
– Что ж, может быть, нас ждут лучшие времена, может быть, король Хакон не глух к добрым советам.
Тут Хакон Бешеный рассвирепел. Он стучал кулаком по столу и орал во все горло, выплескивая накопившуюся досаду:
– Глух не глух! Стыд-то какой! Нас трое сводных и родных братьев, и каждый из трех, уж во всяком случае, куда благороднее происхождением, чем сын короля Сверрира. Всему миру известно, что нашего деда по матери звали Сигурд Рот, а дядю по матери – Хакон Широкоплечий. А где доказательства, что кто-то в роду Сверрира или его сына может похвастать такой породой, как мы?
– Ну-ну, придержи-ка язык, Хакон Бешеный. Ты-то сам можешь доказать свои слова?
– Так или иначе Хакон сын Сверрира бесспорно рожден вне брака. Королева Маргрет – а она по праву носит этот титул – ему не мать. И столь же бесспорно, что пащенок на троне – глумление над указами Святейшего престола.
Под окнами, на площади, что-то происходило. Йон, пытаясь утихомирить ярла, поднял руку.
– Тихо. Это он. Ты выйдешь черным ходом, каноник проводит тебя. Наберись терпения, сын мой. Призови на помощь время. И не делай время своим владыкой, пусть оно служит тебе.
Архиепископ Йон протянул ярлу пухлую руку, тот с поклоном приложился к рубиновому перстню и поспешно вышел вон.
Между тем архиепископ наблюдал в окно за королем и его свитой. Лишь очень немногие на площади знали, что этот всадник – новый король. Хакону сыну Сверрира было двадцать пять лет, то бишь он был примерно вдвое моложе архиепископа. Король осадил коня, огляделся и взмахнул рукой, указывая на собор. Строительство еще не закончилось, высоко вверху, на лесах и в веревочных люльках, трудились каменщики и прочие строители, и огромный храм мало-помалу обретал целостный вид. Был он ста двенадцати локтей в длину и вдвое превосходил размером даже Церковь Христа на Хольме. Уже теперь говорили, что Нидаросский собор будет самым большим во всей Скандинавии. А иные говорили, что сравниться с этим храмом может разве только Шартрский собор во Франции.
А не послать ли, размышлял Йон, кого из челяди с сообщением, что он примет короля в большом зале? В минувшие годы он неоднократно был свидетель тому, как архиепископ Эйрик благосклонно принимал здесь, в Нидаросе, молодого королевича, сидя в высоком архиепископском кресле и нарочито подчеркивая свой сан и положение. Ныне Хакон сын Сверрира стал королем, и не мешало бы лишний раз выделить столь знаменательные тонкости, чтобы напомнить молодому человеку, чья тут власть. Йон улыбнулся. Оно конечно, в последних походах король Сверрир дал своему сыну возможность накопить военный опыт, а вот обучить его иным хитросплетениям игр вокруг власти не успел. Для наторевшего в интригах священнослужителя все будет легче легкого. Важно сразу заявить о своем превосходстве, установить обычай, начиная новую эпоху и устанавливая новую власть. Архиепископ Йон отдал необходимые распоряжения, прошел в зал и взгромоздился в кресло.
Что-то молодой человек не идет! Йон нехотя слез с парадного кресла и выглянул в окно. Хакон сын Сверрира спешиваться не торопился. Неужто заметил в окне Йона? Один из конюхов выскочил вперед, но король, спокойно сидя в седле, очень громко, так, чтобы Йон мог услышать, произнес:
– Ступай, скажи, что я здесь.
Архиепископ Йон мигом засуетился. Король Хакон знал свою новую роль и свои новые привилегии и не попался на его удочку. Старый церковный лис тотчас же изменил план и с удивительным для такой туши проворством устремился к двери. Спускаясь по каменным ступенькам, он изобразил на лице самую что ни на есть сияющую улыбку.
– Ах, какая огромная радость! Если б мы знали, что ты, государь, надумаешь приехать сюда, мы бы встретили тебя как подобает – процессией и благовонными курениями.
Король спешился и первым зашагал вверх по лестнице, на ходу снимая перчатки. Он хоть и не показывал виду, но отлично знал, что архиепископа давно успели известить о его приезде. Устроившись в кресле на порядочном расстоянии от епископского возвышения, он знаком пригласил Йона сесть поближе. В зале никого больше не было, они сидели вдвоем, лицом к лицу. Начал разговор король Хакон:
– Теперь, когда моего отца нет в живых, вполне естественно будет объявить недействительным все, что записано в булле об отлучении, уничтожить шестилетней давности папское бреве.
– Уничтожение самой буллы еще ничего не значит.
– Дурацкое послание, недаром писано на ослиной коже.
Архиепископ Йон лихорадочно соображал, стоит ли разыгрывать негодование, и предпочел с этим подождать.
– Я не могу решать за Его святейшество, но, коль скоро ты, как я понимаю, попросил изгнанное священство воротиться на родину, мне позволительно ходатайствовать о том, чтобы наша церковь восстановила все свои законные права. Однако ж снять анафему, которой был предан король Сверрир вкупе со всеми его потомками, Его святейшеству будет гораздо труднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Когда объявили, что королю надобно отдохнуть, племянники вознегодовали. И как раз в этот миг появилась королева Маргрет и решительно прошла мимо охраны прямо в залу. Какую весть она принесла, никто не знал.
Однако ж наутро обитатели Хольма увидали весьма диковинную фигуру. На сей раз этот человек был в развевающемся черном плаще и в чудной островерхой шляпе, тулью которой украшал полумесяц из нашитых стеклянных бусин. Когда он сказал, что за ним посылал сам король, его тотчас пропустили.
Педер Разгадчик Снов угодливо поклонился и сделал сочувственное лицо.
– В каком месте боль особенно донимает нашего всемилостивейшего короля?
– Голова болит.
– В покойницких – да низойдет мир на души усопших! – мертвецам всегда подвязывают нижнюю челюсть платком. Чтобы она не отвисала и рот не открывался. Эти платки, соприкоснувшиеся со смертью, имеют большую целебную силу. К примеру, если болит голова, можно повязать лоб этаким платком – и боль как рукой снимет.
– Еще у меня болит грудь. Дышать нечем.
– В Мелёе делают на груди и на спине, на плечах то есть, надрезы в виде креста, а вытекшую кровь смешивают с вином и дают пить больному. Тогда дышится легче.
– Ну а от боли в горле что посоветуешь?
– В Улленсванге обычно сосут живую лягушку. И болезнь отпускает.
Минуту-другую король смотрел на Педера. Потом сказал:
– Лягушку?
– Живую лягушку.
– Был бы я в добром здравии и надумал завесть у себя в палатах шута, я бы выбрал тебя, потому что ты большой забавник. Да, если б ты меня не забавлял, я бы давным-давно поступил так, как мне много раз предлагали: ох и заболело бы у тебя горло – никакая лягушка не помогла бы! Коли я тебя не повесил, а призвал к себе, то не ради смеху. И не затем, чтобы спешить навстречу смерти, принимая снадобья, какими ты или королева решите меня пользовать. Нет, я призвал тебя потому, что ты умеешь толковать сны. И говорят, всегда был мастером в этом искусстве и впросак не попадал. Хотя отчего незримые силы избрали своим орудием такого болвана, как ты, – поистине загадка. Разве только оттого, что истина глаголет устами шутов, а ты и есть шут.
– Сущая правда, государь, я болван и шут во многих отношениях, но сны толковать умею и о таком важном деле, как откровение во сне, тебе, государь, никогда не солгу.
Король помедлил и, наконец, сказал:
– В последнее время я видел сон, который ты не должен рассказывать никому, даже королеве. И не спрашивай почему.
– Понимаю, государь.
– Этот сон я видел несколько раз. Человек, которого я вроде бы знаю, но не помню откуда, приходит ко мне и что-то говорит. Нынче я впервые услышал эти его слова.
– Что же он сказал?
– «Приуготовься восстать, Сверрир, – так он сказал, – приуготовься восстать». Я что, все-таки выздоровею?
Педер надолго погрузился в глубокие раздумья; заложив руки за спину, прошелся по комнате, глянул в окно. Потом обернулся к королю.
– Обещаешь ли ты, государь, не вешать меня, если я скажу, что этот человек имел в виду?
– Обещаю и хорошо заплачу.
– Государь, не гневайся. Но этот человек разумел воскресение в день Страшного суда.
Сказано ясно, без обиняков.
Наутро, в среду на первой неделе Великого поста, король Сверрир приуготовился. Лишь теперь священникам и монахам велели быть под рукой: недалек тот час, когда им надобно будет соборовать отлученного от церкви короля. Кроме того, спешно отрядили гонцов ко многим из первых людей страны. Все они собрались у ложа короля. И он приказал прочитать вслух письмо, которое намеревался отправить в Нидарос, своему сыну Хакону. Там были наставления в том, как управлять королевством после его кончины. Особенно важно, чтобы Хакон призвал епископов из ссылки на родину и замирился с ними. Король Сверрир вдруг беспокойно пошевелился и сделал знак прервать чтение. Он хочет кое-что сказать.
– Крепко запомните эти мои слова, ибо они очень важны: у меня один-единственный сын – Хакон Сверресон; других детей нет, а коли явится кто и станет говорить, будто он мой сын, знайте, это обманщик и смутьян и поступать с ним должно соответственно.
Минуло еще несколько дней, и Сверрир почувствовал, что его час пробил. Ближним людям велено было облачить его в парадное платье и усадить на трон, ибо так он желал умереть. Вообще же недужный король пребывал в добром расположении духа, шутил и даже смеялся. О королевином и своем родиче и противнике, епископе Осло, он сказал:
– Николас Арнарсон твердил, что меня надобно изрубить на куски и бросить псам и воронам. А я получу елеосвящение и буду сидеть тут, в кругу друзей, и мой безмятежный вид докажет всем, как подействовали на меня проклятия врагов.
В субботу 9 марта 1202 года пятидесятилетнего конунга Сверрира, облаченного в лучшее платье, усадили на трон, где он был соборован и встретил свою кончину. Он сидел в короне, со скипетром и державою в коченеющих руках и улыбался. Все могли видеть, что в последний свой час король Сверрир был светел и радостен.
В стене Церкви Христа – между хорами и главным входом – выбили нишу, куда с пышными церемониями поместили улыбающегося короля Сверрира, после чего под дробь барабанов, звуки труб и пение монахов нишу вновь замуровали.
НИДАРОС
Сквозь свинцовые стекла узких окон новый архиепископ Йон, разминая пухлый палец с перстнем – символом своего нового сана, глядел вниз на площадь перед Нидаросским собором, где скоро появится новый король, Хакон сын Сверрира.
Соборная площадь, как обычно, кишела народом, особенно паломниками. Одни были на костылях, другие – сплошь в мерзких коростах, с открытыми ранами, которые они старались очистить и промыть святою водой из колодезя Олава, третьих приходилось нести, и жить им оставалось совсем недолго. Но не только опустившиеся оборванные горемыки стояли там, зажав в кулаке тоненькие серебряные брактеаты и дожидаясь, когда можно будет войти в собор и купить благословение и святую воду для питья и промывания ран. Были на площади и разодетые вельможи, кое-кто верхом. Отовсюду слышалась чужая речь.
Каноники переводили, указывали дорогу, поддерживали порядок в очереди и помогали чем и как могли. Несколько монахов продавали паломникам особые значки из свинца. Кое-кому удавалось даже запечатлеть свое имя на глиняных блоках, из которых каменщики клали стены, – достаточно было уплатить ничтожную сумму, но мало кто располагал такими деньгами. Иные приезжие издалека, едва завидев собор, падали на колени и вот так, на карачках, совершали путь покаяния. Некоторые, видно, каялись в тяжких грехах: вон трое замызганных грешников, бичуя свои окровавленные спины, ползут на ободранных коленях к собору. Потный монах, согнувшись в три погибели под тяжестью денежного ларца, обходил паломников, собирая пожертвования. Как только ларцы наполнялись, их относили в епископские палаты.
Архиепископ Йон был не слишком растроган жалостным зрелищем, которое видел под окнами. Он размышлял о предстоящей встрече с молодым королем. По слухам, Хакон сын Сверрира был весьма хорош собою. Среднего роста, но повыше отца. Благовоспитан, держится с достоинством, милостив, как и отец, и владеет красноречием. Знает по-латыни и по-французски. Йону не верилось, что Хакон так безупречен, как о нем говорят. Он знал, что его предшественник архиепископ посылал своих людей побольше разведать об учтивом королевиче. На это потребовалось время, потому что Хакона окружали надежные друзья, ограждавшие его от любопытных. Лазутчики выяснили, что у Хакона есть одна слабость – или сила, смотря с какой стороны поглядеть. Втайне он, как и его нареченный дед по отцу, Сигурд Рот, был невероятно охоч до женщин.
Впрочем, такое едва ли можно поставить ему в упрек, ведь знатные мужчины частенько имели по нескольку женщин, да еще и кичились этим. Странно, что Хакон скрывал свои похождения. В особенности когда подошло время принять королевскую власть и ему требовалось все достоинство и авторитет, какие он только мог явить народу. Однако же молодой король нашел способ прятать следы. Он всегда был осмотрителен в выборе помощников и честен с женщинами, никогда не давая им невыполнимых обещаний, что позволяло ему сохранить их дружбу, благорасположение и во многом было залогом молчания.
Последние донесения, полученные архиепископом, сообщали, что загадочный сорвиголова Хакон с недавних пор «изрядно переменил свои обычаи, при том переменил к лучшему». «Возможно ли это?» – думал архиепископ.
И вдруг архиепископа пронзила ошеломляющая мысль. А что, если король Хакон назначил такое же расследование на его счет? Что, если он узнал о Черной Магдалине с Холмов, которая каждую среду навещала архиепископские палаты и продавала ему свои услуги? Ее вправду звали Магдалиной, как грешную соблазнительницу из Писания, и Йон долгие годы еженедельно поддавался соблазну, а после ее ухода каждый раз долго отмаливал грех, перебирая четки. Но другие могут и не зачесть ему этих молитв. А вдруг она расскажет всему свету о странноватых причудах архиепископа Йона, обо всем скотстве, в каком он украдкой заставлял ее участвовать, и о том, что платил он ей из прочных дубовых ларцов, деньгами паломников? Нет, это невозможно. Не дерзнет она сказать ничего такого. Он объявит ее клеветницей и лгуньей, посланной сатаною, и велит нещадно высечь кнутом, а народ скорее поверит своему архиепископу, чем какой-то шлюхе. Или нет?
Дверь за спиной Йона распахнулась, и в комнату ворвался Хакон Бешеный, родич нового короля.
– Я скакал во весь опор, чтобы предупредить тебя. Король будет с минуты на минуту. Он выехал следом за мной и очень поспешал сюда.
Хакон Бешеный без спросу сел, но архиепископ как будто бы и внимания на это не обратил, немного постоял в задумчивости и с тяжеловесной насмешкой произнес:
– Все в этом деле поспешали. Ты и твои люди поспешали, да припозднились. Дружинники из Бьёргвина поспешали, им даже мнение архиепископа недосуг было выслушать, прежде чем отправиться на Эйратинг присягать на верность конунгу. Вот набрать побольше людей, чтобы все прошло, как им надо, – на это у них времени хватило. Мне только не очень понятно, почему бы это теперь, когда Хакон сын Сверрира стал королем, ему этак не терпится поговорить со мной.
Хакон Бешеный не усидел на месте, опять вскочил и бросился к окну глянуть, не видно ли короля.
– Откровенно говоря, все мы припозднились, – сказал он, – дело сделано, теперь власть у Хакона, но это не означает, что он получит власть и над церковью, и над Нидаросом. Здесь твоя власть, Йон. Нынче впервые встречаются новый король и новый архиепископ. Все теперь в ваших руках: как вы двое решите, так оно и сложится в будущем. Ты не должен ни в одном пункте идти на уступки. Бейся за свою веру. Вспомни святого Томаса Бекета в Англии, он принял смерть у алтаря, но не пожертвовал ни единой привилегией церкви.
Сию минуту архиепископ Йон не больно-то горел желанием идти на смерть по примеру Томаса Бекета. Пусть даже у алтаря. Некоторое время он молчал. Затем повернулся к Хакону Бешеному и спросил:
– А еще что было на Эйратинге? Внял ли Хакон наказу короля Сверрира призвать клириков обратно в страну?
Хакон Бешеный налил себе вина, опять-таки без спросу, и осушил кубок.
– Призвал он клириков обратно? – повторил Йон.
Хакон Бешеный нехотя, с кислой миной кивнул:
– Да, призвал.
Архиепископ знал, что изгнанным на чужбину епископам и священникам жилось куда хуже, чем они изначально рассчитывали. Старый слепой архиепископ Эйрик Иварссон в конце концов даже умер из-за этого. Вот почему Йон разом оживился.
– Что ж, может быть, нас ждут лучшие времена, может быть, король Хакон не глух к добрым советам.
Тут Хакон Бешеный рассвирепел. Он стучал кулаком по столу и орал во все горло, выплескивая накопившуюся досаду:
– Глух не глух! Стыд-то какой! Нас трое сводных и родных братьев, и каждый из трех, уж во всяком случае, куда благороднее происхождением, чем сын короля Сверрира. Всему миру известно, что нашего деда по матери звали Сигурд Рот, а дядю по матери – Хакон Широкоплечий. А где доказательства, что кто-то в роду Сверрира или его сына может похвастать такой породой, как мы?
– Ну-ну, придержи-ка язык, Хакон Бешеный. Ты-то сам можешь доказать свои слова?
– Так или иначе Хакон сын Сверрира бесспорно рожден вне брака. Королева Маргрет – а она по праву носит этот титул – ему не мать. И столь же бесспорно, что пащенок на троне – глумление над указами Святейшего престола.
Под окнами, на площади, что-то происходило. Йон, пытаясь утихомирить ярла, поднял руку.
– Тихо. Это он. Ты выйдешь черным ходом, каноник проводит тебя. Наберись терпения, сын мой. Призови на помощь время. И не делай время своим владыкой, пусть оно служит тебе.
Архиепископ Йон протянул ярлу пухлую руку, тот с поклоном приложился к рубиновому перстню и поспешно вышел вон.
Между тем архиепископ наблюдал в окно за королем и его свитой. Лишь очень немногие на площади знали, что этот всадник – новый король. Хакону сыну Сверрира было двадцать пять лет, то бишь он был примерно вдвое моложе архиепископа. Король осадил коня, огляделся и взмахнул рукой, указывая на собор. Строительство еще не закончилось, высоко вверху, на лесах и в веревочных люльках, трудились каменщики и прочие строители, и огромный храм мало-помалу обретал целостный вид. Был он ста двенадцати локтей в длину и вдвое превосходил размером даже Церковь Христа на Хольме. Уже теперь говорили, что Нидаросский собор будет самым большим во всей Скандинавии. А иные говорили, что сравниться с этим храмом может разве только Шартрский собор во Франции.
А не послать ли, размышлял Йон, кого из челяди с сообщением, что он примет короля в большом зале? В минувшие годы он неоднократно был свидетель тому, как архиепископ Эйрик благосклонно принимал здесь, в Нидаросе, молодого королевича, сидя в высоком архиепископском кресле и нарочито подчеркивая свой сан и положение. Ныне Хакон сын Сверрира стал королем, и не мешало бы лишний раз выделить столь знаменательные тонкости, чтобы напомнить молодому человеку, чья тут власть. Йон улыбнулся. Оно конечно, в последних походах король Сверрир дал своему сыну возможность накопить военный опыт, а вот обучить его иным хитросплетениям игр вокруг власти не успел. Для наторевшего в интригах священнослужителя все будет легче легкого. Важно сразу заявить о своем превосходстве, установить обычай, начиная новую эпоху и устанавливая новую власть. Архиепископ Йон отдал необходимые распоряжения, прошел в зал и взгромоздился в кресло.
Что-то молодой человек не идет! Йон нехотя слез с парадного кресла и выглянул в окно. Хакон сын Сверрира спешиваться не торопился. Неужто заметил в окне Йона? Один из конюхов выскочил вперед, но король, спокойно сидя в седле, очень громко, так, чтобы Йон мог услышать, произнес:
– Ступай, скажи, что я здесь.
Архиепископ Йон мигом засуетился. Король Хакон знал свою новую роль и свои новые привилегии и не попался на его удочку. Старый церковный лис тотчас же изменил план и с удивительным для такой туши проворством устремился к двери. Спускаясь по каменным ступенькам, он изобразил на лице самую что ни на есть сияющую улыбку.
– Ах, какая огромная радость! Если б мы знали, что ты, государь, надумаешь приехать сюда, мы бы встретили тебя как подобает – процессией и благовонными курениями.
Король спешился и первым зашагал вверх по лестнице, на ходу снимая перчатки. Он хоть и не показывал виду, но отлично знал, что архиепископа давно успели известить о его приезде. Устроившись в кресле на порядочном расстоянии от епископского возвышения, он знаком пригласил Йона сесть поближе. В зале никого больше не было, они сидели вдвоем, лицом к лицу. Начал разговор король Хакон:
– Теперь, когда моего отца нет в живых, вполне естественно будет объявить недействительным все, что записано в булле об отлучении, уничтожить шестилетней давности папское бреве.
– Уничтожение самой буллы еще ничего не значит.
– Дурацкое послание, недаром писано на ослиной коже.
Архиепископ Йон лихорадочно соображал, стоит ли разыгрывать негодование, и предпочел с этим подождать.
– Я не могу решать за Его святейшество, но, коль скоро ты, как я понимаю, попросил изгнанное священство воротиться на родину, мне позволительно ходатайствовать о том, чтобы наша церковь восстановила все свои законные права. Однако ж снять анафему, которой был предан король Сверрир вкупе со всеми его потомками, Его святейшеству будет гораздо труднее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20