Однако четырнадцатилетний Хакон жестом остановил господина Дагфинна прежде, чем тот успел открыть рот.
– Я не уверен, господа, – произнес король, – что мне стоит платить за ваши почести такую цену, поздновато вы спохватились требовать от матери короля и от меня столь унизительной проверки. Но я подумаю об этом и завтра утром в ризнице Церкви Христа дам ответ.
Засим он отпустил обоих священнослужителей.
Ярл Скули принудил церковь бросить перчатку и с превеликим трудом скрывал свое торжество. Наутро все почтенные и знатные господа, собравшиеся в городе, устремились в Церковь Христа. Скули со своим отрядом стоял у входа в большую ризницу и приветствовал знатных гостей – с иными разговаривал, другим, что проходили поодаль, приветственно махал рукой, третьим, до которых и вовсе было не добраться, посылал радостную улыбку: мол, как же, как же, узнаю. Перед епископом Николасом Арнарсоном ярл буквально расшаркался, но славный князь церкви лишь сухо и сдержанно поздоровался и, не говоря более ни слова, проследовал в ризницу.
В скором времени помещение было набито битком. Когда все расселись по местам и двери закрыли, Дагфинн Бонд вышел на середину и подал кому-то знак: в распахнувшуюся боковую дверь вошел многочисленный отряд тяжеловооруженных воинов и быстро рассредоточился по всей ризнице. Собравшиеся ахнули, испуганно озираясь по сторонам. Неужто королевский канцлер задумал учинить кровавую баню? Если так – кто может этому воспрепятствовать? Ярл Скули одним из первых сообразил, что, прежде чем сказать свое слово, Дагфинн Бонд решил напомнить обеим сторонам, что сила за ним. Ход, достойный мастера, поневоле признал ярл.
Некоторое время Дагфинн Бонд наблюдал за собравшимися. Понимая, что к нему приковано всеобщее внимание, он не без удовольствия высказал то, что было на сердце:
– Сколько я ни размышлял, но так и не мог припомнить, чтобы в былые времена кто-то имел дерзость ставить самодержавному королю этакие унизительные условия, вдобавок когда он уже избран королем и народ присягнул ему на верность. Ведь требуют ни много ни мало как испытания каленым железом. Сдается мне, что тут бы стоило испытать другое железо – холодную сталь против непокорных вассалов.
Услышав столь недвусмысленную речь, собрание заволновалось. И в этот самый миг четырнадцатилетний король Хакон встал и поднял руку, утихомиривая нервный шепоток, пробежавший по скамьям.
– Твоя правда, Дагфинн Бонд. Большинство королей явно сочли бы, что негоже обращаться к самому близкому на свете человеку с просьбой пройти ради них испытание каленым железом, тем более если король уже избран, и избран по закону. Когда моя матушка минувшей весной предложила это испытание, вы еще не избрали меня королем и не принесли мне клятву верности. Однако священники ответили ей тогда отказом, те же самые священники, которые теперь требуют испытания. Многие из сидящих здесь в свое время слышали от короля Инги и ярла Хакона, что они двое и ярл Скули сидят на моем королевском наследстве. Петер Стёйпер и Дагфинн Бонд засвидетельствовали, что мой отец Хакон сын Сверрира признал свое отцовство, а ведь ни господина Дагфинна, ни Петера Стёйпера никто лжецами не назовет. И если я все же не велю моему канцлеру Дагфинну Бонду наказать тех из вас, кто фактически заслуживает наказания, то лишь по одной причине: я желаю раз и навсегда положить конец всем сомнениям. Инга мать короля сию же минуту начнет готовиться к испытанию каленым железом.
Хакон решительно зашагал к главному выходу из ризницы и удалился, закрыв за собою дверь. Гости, едва опомнившись, поспешили за ним наружу и как раз увидали Ингу мать короля: она направлялась в Церковь Христа, чтобы начать предписанный недельный пост.
Дружинники Дагфинна Бонда сей же час стали в караул вокруг огромного собора, занявши заранее назначенные места. Все входы и выходы будут под охраной день и ночь, пусть Инга без помех предается молитве и медитации. Ей принесли три меховых одеяла – постелить на пол да укрыться, и Инга устроила себе ночлег подле раки святой Суннивы. Засим она отослала своих помощников. Отныне посетить ее могли только король Хакон и Дагфинн Бонд, да и то если она пожелает.
– Вряд ли в этом возникнет нужда, – сказала Инга. – Вы же понимаете, мне необходимо побыть одной.
В определенные часы появлялись в церкви мальчики-певчие с кадильницами и курили ладаном, вблизи ее, но не совсем рядом, и не глядя на нее, и не заговаривая с нею. В определенное же время изо дня в день занимали свои привычные места на галереях малые и большие хоры монахов и каноников и в течение часа пели для нее псалмы. В остальном Инга была совершенно одна в огромной пустой церкви. Одна. Наедине со своими мыслями, день за днем, ночь за ночью. Наедине с собою.
С утра и до вечера взор ее мог следить переменчивые полосы света, падающие внутрь сквозь цветные витражи свинцового стекла. На рассвете снаружи весело щебетали птицы, галдя, шебаршились в кронах деревьев, раскачивали ветки.
Яркий солнечный свет, повторяя движения черных веток, осыпал мощные каменные стены зыбкими, трепетными узорами теней. На протяжении дня свет мало-помалу менялся, следуя солнцу и легкокрылым облакам, с востока на запад, медленно, неспешно. Исподволь, неприметно полосы света скользили по полу, по стенам. Затем свет вдруг утрачивал яркость, тускнел, навевая дремоту. Усталое сияние дня неторопливо цедилось сквозь мглу курений, дымок жировых лампад и копоть толстенных восковых свечей. Последние его лучики тихонько ощупывали церковные скамьи, играли в грубоватой деревянной резьбе и наконец устраивались отдохнуть в аляповатых каменных арках, где нежились в тепле сонные мухи. На мгновение свет густел, вновь набирая яркости и как бы дрожа подобно крылышкам насекомых, – но лишь на мгновение. И тотчас угасал. Оставались лишь золотисто-алые блики, сотни зыбких огоньков – лампады и восковые свечи. Исполинские своды собора постепенно наливались вечерним сумраком и в конце концов нависали над головою кромешной тьмой – чернее ночи.
Тогда Инге вновь слышалось пение, хоть она и знала, что совершенно одна.
Всякий раз, как мальчики-певчие помахивали кадильницами или монахи пели на галереях псалмы, Инга тихонько сидела в своем уголке. В тех немногих случаях, когда являлись посетители, она обращала свои молитвы внутрь, безмолвная и сосредоточенная, чтобы после душа ее посылала их еще выше в небеса.
Оставаясь одна, Инга бродила по огромной церкви. Тогда можно было говорить вслух. Время суток не имело для нее значения. Много раз она останавливалась у могилы короля Сверрира и молила его о поддержке в предстоящем испытании. Она возьмется нести каленое железо ради его внука, на карту поставлено будущее Сверрирова рода. Потом она продолжала свой путь, преклоняя колена у святых образов. Чаще всего она молилась Деве Марии, Спасителю и Отцу Небесному. Вознеся молитвы этим трем, она, бывало, подолгу разговаривала сама с собою у другой гробницы. Ей нужно было многое сказать Хакону сыну Сверрира, которого она всегда называла своим супругом. Ведь именно он вовлек ее в эту историю. То, что предстоит, она сделает и ради него, и ради их сына, Хакона. И где бы он ни был, пусть по-мужски поможет ей выстоять.
А напоследок, прежде чем забыться сном подле раки святой Суннивы, она вслух беседовала со святой. Суннива тоже была женщиной, ей ли не понять, как много для Инги значит сын. Бренные останки святой Суннивы лежали так близко, и Инга уверилась, что святая слышит ее.
Мало-помалу Ингу охватило ощущение покоя и безопасности. Ужас, который терзал ее вначале, гнетущий страх перед тем, что может случиться, куда-то исчез. Она чувствовала, что вовсе не одинока. От каменных стен словно бы шли голоса, возвещавшие, что она получит помощь. И душа ее преисполнилась спокойной решимости. До сих пор она справлялась с возложенной на нее миссией, значит, сумеет исполнить и последнее, чего от нее требуют. Еще немного – и наследственные права мальчика будут обеспечены раз и навсегда.
Вот так шли дни для Инги.
В ночь со вторника на среду Дагфинна Бонда разбудили дозорные дружинники. Дверь была приоткрыта, и канцлер увидел, что они приволокли какого-то перепуганного незнакомца: схватили, когда он пытался проникнуть в крепость, но терялись в догадках относительно его намерений. Вряд ли его целью было убийство короля – оружия при нем нет, да и взяли его в совсем другом крыле. Твердит, что хочет поговорить с канцлером, господином Дагфинном, хотя им-то сдается, что он это сейчас придумал. Чтобы поговорить с королевским канцлером, через стены по ночам не лазают. Тут недалеко в крепости ярлов человек Бранвальд, заплечных дел мастер. Может, разбудить его, пускай придет со своим инструментом?
Дагфинн Бонд оделся, вышел из опочивальни и присмотрелся к чужаку. Нет, прежде он никогда его не видел.
– Хочешь, стало быть, поговорить со мной?
– Да, господин. Я из голландских земель, зовусь Сигер.
– Слышу, выговор у тебя тамошний.
Дружинник шагнул к канцлеру и что-то шепнул ему на ухо. Господин Дагфинн повернулся к Сигеру и куда более резко спросил:
– У кого ты на службе?
Пленник, не задумываясь, ответил:
– У ярла Скули, господин, но я пришел сам по себе. Ярл не должен об этом знать. Потому я и пришел ночью.
– Чего же ты хочешь?
– По-моему, негоже подвергать красавицу Ингу мать короля великой опасности, позволяя ей нести каленое железо, когда есть от этого защитное средство. Я знаю секрет и открою его тебе, канцлер Дагфинн.
– Защитное средство? Какое же?
Сигер заговорил тише, словно посвящая господина Дагфинна в одну из величайших тайн природы:
– Завтра на рассвете ты повсюду увидишь этот секрет, господин. Сок травы, что растет на всех торфяных крышах, – вот мой секрет. Этот сок имеет защитные свойства, о которых никто почти не ведает. Натри им ее руки, и она не обожжется.
Господин Дагфинн молча смотрел на пленника. Затем вместе с начальниками караулов вернулся в опочивальню, а Сигера оставил под стражей. Закрыв за собой дверь, господин Дагфинн сказал:
– Этот человек определенно мошенник, и очень может быть, что его подослал ярл Скули. Но вот почему он явился с таким нелепым предложением? Не ловушка ли это?
– Может, они думают, что мы заинтересуемся и пошлем людей собирать по крышам эту траву, чтобы выяснить, правду он сказал или нет, – предположил один из дружинников, – а они проследят за нами: вдруг мы готовы пойти на обман. Небось и соглядатаев уже расставили.
– Ярл Скули не дурак, – заметил Дагфинн Бонд. – Возможно, он рассчитывает, что мы не пойдем в этакую простенькую западню и повесим голландца.
– Этот Сигер, – сказал дружинник, – наверняка слывет мошенником. Коли мы его повесим, на нас же и возведут напраслину. Дескать, он обучил нас всяким обманным трюкам, и повесили мы его, чтобы убрать опасного свидетеля. Хоть траву собирай, хоть его повесь – все едино: история до того странная, что непременно поползут слухи и посеют сомнения в честности испытания.
Дагфинн Бонд решительно встал и, выйдя из опочивальни, сказал Сигеру:
– Пожалуй, мы сделаем так: натрем тебе задницу этой травой и посадим на уголья, на часок-другой. Так как, не возражаешь?
Сигер побледнел.
– Не делай этого, господин.
– Или же мы тебя повесим. Согласен?
– Этого я и вовсе не хочу, господин.
– Тогда есть третий выход, о котором твои друзья не подумали. Мы отпустим тебя на свободу, целого и невредимого. Убирайся вон, откуда пришел.
Так и закончилась странная история с Сигером.
Назавтра рано утром Дагфинн Бонд имел продолжительную беседу с архиепископом Гуттормом. Говорили они о многом, и с глазу на глаз, но позже Гутторм призвал к себе епископов Бьёргвинского и Ставангского. Все услышанное им надлежало хранить в тайне.
И вот наступил четверг – день испытания. Начало назначили на девять часов, после утренней молитвы. Под торжественное пение хора, меж тем как мальчики-певчие помахивали кадильницами, все занимали свои места. Сначала король Хакон с Дагфинном Бондом и Гаутом Йонссоном. Затем ярл Скули с многочисленной свитой. Ярл со своими людьми и король со своими учтиво раскланялись. Никто не улыбался.
Ходили слухи, что на этот раз у людей ярла под плащами будет спрятано оружие, хотя в церкви такое было под запретом. Поэтому Дагфинн Бонд на всякий случай тоже разместил вокруг своих дружинников. У них под плащами уж точно было оружие, и большинство присутствующих догадывались об этом.
Архиепископ Гутторм, стоя у главного алтаря, наблюдал, как один за другим входили епископы и рассаживались по местам. Последним явился епископ Осло – Николас Арнарсон, встреченный с величайшим почтением; но он лишь смерил архиепископа Гутторма пристальным взглядом, словно что-то вызывало у него сомнения. Гутторм даже бровью не повел.
Наконец все расселись. Архиепископ Гутторм отслужил короткую мессу, снова запел хор, закурился ладан. Потом двое монахов внесли большой чугунный котел, до половины заполненный раскаленным жаром. Сверху лежал железный прут. Монахи поставили котел перед алтарем и отошли в сторону. Еще два монаха, каждый с кузнечными клещами, стали по бокам котла.
Двери отворились, и на пороге возникла Инга мать короля, в простой белой рубахе, бледная, но полная решимости; на миг она замерла, собираясь с духом. По церкви пронесся шепот – и воцарилась мертвая тишина. Инга спокойно подошла к котлу, затем отступила на семь шагов и остановилась. Монахи быстро подхватили клещами концы каленого прута, подняли его из котла и медленно направились к Инге матери короля.
Инга закрыла глаза, сосредоточилась. За краткие секунды, пока монахи шли к ней с прутом и еще не успели остановиться, – за эти краткие секунды перед ее внутренним взором промелькнула почти вся жизнь. Она видела Борг и Хакона сына Сверрира, слышала обрывки разговоров, вспомнила, как они познакомились, вспомнила роды и замечательного малыша, бегство и малыша, буран в горах и малыша, и как она прижала малыша к себе, когда Хакон Бешеный поднял забрало, и бегство от баглеров, и малыша… малыша, Хакона, малыша и Хакона… все сливалось в одно… и псалмы монахов звучали все проникновеннее, ладан… Хакон…
Внезапно Инга как бы проснулась. Протянула руки и обхватила прут, а затем прошла семь шагов к котлу и положила прут на место. Два первых монаха тотчас бросились к ней и наложили на руки повязку. Инга даже не поморщилась, ни звуком не выдала боли. Бледный и встревоженный Хакон бережно повел мать из церкви в королевские палаты. За ними последовали Дагфинн Бонд и Гаут Йонссон.
Все, кто присутствовал при испытании, поднялись, но не говорили ни слова. Кое-кто подошел к котлу, рассмотреть его получше. Теперь там стояли двое дружинников, наблюдая, чтобы люди не подходили чересчур близко и ничего не трогали. Кое-кто уже сделал определенные выводы, но предпочитал помалкивать. Иные тихонько перешептывались. Вправду ли железо раскалили докрасна? Этот вот прут – вправду ли им можно было обжечься? Долго ли монахи держали его на угольях, прежде чем внесли сюда котел? Кто наблюдал за испытанием – люди архиепископа Гутторма или дружинники Дагфинна Бонда? Монашеская ряса не доказательство; вполне могли быть и дружинники. Инге они, однако же, доверяли, она была честна и сама никогда бы не пошла на обман. Замечательная женщина! Не издала ни звука, но это еще не означает, что руки у нее не изуродованы. Может, на них сейчас жутко смотреть? Нет, это загадка.
Невысказанных и произнесенных шепотом вопросов было великое множество. Некоторые обращались к ярлу Скули, но ярл, похоже, был далеко не так уверен в исходе, как в первый день, когда назначили испытание. Поживем – увидим, сказал он. Вдобавок у господина Дагфинна кругом свои люди. Единственное, что ярл мог сказать со всею определенностью, это что продолжалось испытание на диво недолго. Тут все были согласны. Испытание кончилось невероятно быстро. Но, как заметил ярл, еще ничего не решено. Надобно несколько дней подождать. Вот снимут повязки, тогда все и узнают Господень приговор.
Миновали несколько предписанных дней, и обряд был продолжен. Вновь пел хор, вновь курился ладан, вновь все заняли свои прежние места. Архиепископ Гутторм отслужил мессу. И вот привели Ингу мать короля и сняли повязки. Инга подняла руки, чтобы всем было видно. Ладони были белые, без единого шрама. Ярл Скули невольно встал, будто не веря своим глазам. Возможно ли такое?
Зазвонили колокола, монахи запели гимны, биркебейнеры и дружинники возликовали, король Хакон и Инга мать короля пали друг другу в объятия, господин Дагфинн Бонд и господин Гаут сияли от радости. Большинство остальных от изумления потеряли дар речи.
Наконец архиепископ Гутторм произнес последнее слово;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
– Я не уверен, господа, – произнес король, – что мне стоит платить за ваши почести такую цену, поздновато вы спохватились требовать от матери короля и от меня столь унизительной проверки. Но я подумаю об этом и завтра утром в ризнице Церкви Христа дам ответ.
Засим он отпустил обоих священнослужителей.
Ярл Скули принудил церковь бросить перчатку и с превеликим трудом скрывал свое торжество. Наутро все почтенные и знатные господа, собравшиеся в городе, устремились в Церковь Христа. Скули со своим отрядом стоял у входа в большую ризницу и приветствовал знатных гостей – с иными разговаривал, другим, что проходили поодаль, приветственно махал рукой, третьим, до которых и вовсе было не добраться, посылал радостную улыбку: мол, как же, как же, узнаю. Перед епископом Николасом Арнарсоном ярл буквально расшаркался, но славный князь церкви лишь сухо и сдержанно поздоровался и, не говоря более ни слова, проследовал в ризницу.
В скором времени помещение было набито битком. Когда все расселись по местам и двери закрыли, Дагфинн Бонд вышел на середину и подал кому-то знак: в распахнувшуюся боковую дверь вошел многочисленный отряд тяжеловооруженных воинов и быстро рассредоточился по всей ризнице. Собравшиеся ахнули, испуганно озираясь по сторонам. Неужто королевский канцлер задумал учинить кровавую баню? Если так – кто может этому воспрепятствовать? Ярл Скули одним из первых сообразил, что, прежде чем сказать свое слово, Дагфинн Бонд решил напомнить обеим сторонам, что сила за ним. Ход, достойный мастера, поневоле признал ярл.
Некоторое время Дагфинн Бонд наблюдал за собравшимися. Понимая, что к нему приковано всеобщее внимание, он не без удовольствия высказал то, что было на сердце:
– Сколько я ни размышлял, но так и не мог припомнить, чтобы в былые времена кто-то имел дерзость ставить самодержавному королю этакие унизительные условия, вдобавок когда он уже избран королем и народ присягнул ему на верность. Ведь требуют ни много ни мало как испытания каленым железом. Сдается мне, что тут бы стоило испытать другое железо – холодную сталь против непокорных вассалов.
Услышав столь недвусмысленную речь, собрание заволновалось. И в этот самый миг четырнадцатилетний король Хакон встал и поднял руку, утихомиривая нервный шепоток, пробежавший по скамьям.
– Твоя правда, Дагфинн Бонд. Большинство королей явно сочли бы, что негоже обращаться к самому близкому на свете человеку с просьбой пройти ради них испытание каленым железом, тем более если король уже избран, и избран по закону. Когда моя матушка минувшей весной предложила это испытание, вы еще не избрали меня королем и не принесли мне клятву верности. Однако священники ответили ей тогда отказом, те же самые священники, которые теперь требуют испытания. Многие из сидящих здесь в свое время слышали от короля Инги и ярла Хакона, что они двое и ярл Скули сидят на моем королевском наследстве. Петер Стёйпер и Дагфинн Бонд засвидетельствовали, что мой отец Хакон сын Сверрира признал свое отцовство, а ведь ни господина Дагфинна, ни Петера Стёйпера никто лжецами не назовет. И если я все же не велю моему канцлеру Дагфинну Бонду наказать тех из вас, кто фактически заслуживает наказания, то лишь по одной причине: я желаю раз и навсегда положить конец всем сомнениям. Инга мать короля сию же минуту начнет готовиться к испытанию каленым железом.
Хакон решительно зашагал к главному выходу из ризницы и удалился, закрыв за собою дверь. Гости, едва опомнившись, поспешили за ним наружу и как раз увидали Ингу мать короля: она направлялась в Церковь Христа, чтобы начать предписанный недельный пост.
Дружинники Дагфинна Бонда сей же час стали в караул вокруг огромного собора, занявши заранее назначенные места. Все входы и выходы будут под охраной день и ночь, пусть Инга без помех предается молитве и медитации. Ей принесли три меховых одеяла – постелить на пол да укрыться, и Инга устроила себе ночлег подле раки святой Суннивы. Засим она отослала своих помощников. Отныне посетить ее могли только король Хакон и Дагфинн Бонд, да и то если она пожелает.
– Вряд ли в этом возникнет нужда, – сказала Инга. – Вы же понимаете, мне необходимо побыть одной.
В определенные часы появлялись в церкви мальчики-певчие с кадильницами и курили ладаном, вблизи ее, но не совсем рядом, и не глядя на нее, и не заговаривая с нею. В определенное же время изо дня в день занимали свои привычные места на галереях малые и большие хоры монахов и каноников и в течение часа пели для нее псалмы. В остальном Инга была совершенно одна в огромной пустой церкви. Одна. Наедине со своими мыслями, день за днем, ночь за ночью. Наедине с собою.
С утра и до вечера взор ее мог следить переменчивые полосы света, падающие внутрь сквозь цветные витражи свинцового стекла. На рассвете снаружи весело щебетали птицы, галдя, шебаршились в кронах деревьев, раскачивали ветки.
Яркий солнечный свет, повторяя движения черных веток, осыпал мощные каменные стены зыбкими, трепетными узорами теней. На протяжении дня свет мало-помалу менялся, следуя солнцу и легкокрылым облакам, с востока на запад, медленно, неспешно. Исподволь, неприметно полосы света скользили по полу, по стенам. Затем свет вдруг утрачивал яркость, тускнел, навевая дремоту. Усталое сияние дня неторопливо цедилось сквозь мглу курений, дымок жировых лампад и копоть толстенных восковых свечей. Последние его лучики тихонько ощупывали церковные скамьи, играли в грубоватой деревянной резьбе и наконец устраивались отдохнуть в аляповатых каменных арках, где нежились в тепле сонные мухи. На мгновение свет густел, вновь набирая яркости и как бы дрожа подобно крылышкам насекомых, – но лишь на мгновение. И тотчас угасал. Оставались лишь золотисто-алые блики, сотни зыбких огоньков – лампады и восковые свечи. Исполинские своды собора постепенно наливались вечерним сумраком и в конце концов нависали над головою кромешной тьмой – чернее ночи.
Тогда Инге вновь слышалось пение, хоть она и знала, что совершенно одна.
Всякий раз, как мальчики-певчие помахивали кадильницами или монахи пели на галереях псалмы, Инга тихонько сидела в своем уголке. В тех немногих случаях, когда являлись посетители, она обращала свои молитвы внутрь, безмолвная и сосредоточенная, чтобы после душа ее посылала их еще выше в небеса.
Оставаясь одна, Инга бродила по огромной церкви. Тогда можно было говорить вслух. Время суток не имело для нее значения. Много раз она останавливалась у могилы короля Сверрира и молила его о поддержке в предстоящем испытании. Она возьмется нести каленое железо ради его внука, на карту поставлено будущее Сверрирова рода. Потом она продолжала свой путь, преклоняя колена у святых образов. Чаще всего она молилась Деве Марии, Спасителю и Отцу Небесному. Вознеся молитвы этим трем, она, бывало, подолгу разговаривала сама с собою у другой гробницы. Ей нужно было многое сказать Хакону сыну Сверрира, которого она всегда называла своим супругом. Ведь именно он вовлек ее в эту историю. То, что предстоит, она сделает и ради него, и ради их сына, Хакона. И где бы он ни был, пусть по-мужски поможет ей выстоять.
А напоследок, прежде чем забыться сном подле раки святой Суннивы, она вслух беседовала со святой. Суннива тоже была женщиной, ей ли не понять, как много для Инги значит сын. Бренные останки святой Суннивы лежали так близко, и Инга уверилась, что святая слышит ее.
Мало-помалу Ингу охватило ощущение покоя и безопасности. Ужас, который терзал ее вначале, гнетущий страх перед тем, что может случиться, куда-то исчез. Она чувствовала, что вовсе не одинока. От каменных стен словно бы шли голоса, возвещавшие, что она получит помощь. И душа ее преисполнилась спокойной решимости. До сих пор она справлялась с возложенной на нее миссией, значит, сумеет исполнить и последнее, чего от нее требуют. Еще немного – и наследственные права мальчика будут обеспечены раз и навсегда.
Вот так шли дни для Инги.
В ночь со вторника на среду Дагфинна Бонда разбудили дозорные дружинники. Дверь была приоткрыта, и канцлер увидел, что они приволокли какого-то перепуганного незнакомца: схватили, когда он пытался проникнуть в крепость, но терялись в догадках относительно его намерений. Вряд ли его целью было убийство короля – оружия при нем нет, да и взяли его в совсем другом крыле. Твердит, что хочет поговорить с канцлером, господином Дагфинном, хотя им-то сдается, что он это сейчас придумал. Чтобы поговорить с королевским канцлером, через стены по ночам не лазают. Тут недалеко в крепости ярлов человек Бранвальд, заплечных дел мастер. Может, разбудить его, пускай придет со своим инструментом?
Дагфинн Бонд оделся, вышел из опочивальни и присмотрелся к чужаку. Нет, прежде он никогда его не видел.
– Хочешь, стало быть, поговорить со мной?
– Да, господин. Я из голландских земель, зовусь Сигер.
– Слышу, выговор у тебя тамошний.
Дружинник шагнул к канцлеру и что-то шепнул ему на ухо. Господин Дагфинн повернулся к Сигеру и куда более резко спросил:
– У кого ты на службе?
Пленник, не задумываясь, ответил:
– У ярла Скули, господин, но я пришел сам по себе. Ярл не должен об этом знать. Потому я и пришел ночью.
– Чего же ты хочешь?
– По-моему, негоже подвергать красавицу Ингу мать короля великой опасности, позволяя ей нести каленое железо, когда есть от этого защитное средство. Я знаю секрет и открою его тебе, канцлер Дагфинн.
– Защитное средство? Какое же?
Сигер заговорил тише, словно посвящая господина Дагфинна в одну из величайших тайн природы:
– Завтра на рассвете ты повсюду увидишь этот секрет, господин. Сок травы, что растет на всех торфяных крышах, – вот мой секрет. Этот сок имеет защитные свойства, о которых никто почти не ведает. Натри им ее руки, и она не обожжется.
Господин Дагфинн молча смотрел на пленника. Затем вместе с начальниками караулов вернулся в опочивальню, а Сигера оставил под стражей. Закрыв за собой дверь, господин Дагфинн сказал:
– Этот человек определенно мошенник, и очень может быть, что его подослал ярл Скули. Но вот почему он явился с таким нелепым предложением? Не ловушка ли это?
– Может, они думают, что мы заинтересуемся и пошлем людей собирать по крышам эту траву, чтобы выяснить, правду он сказал или нет, – предположил один из дружинников, – а они проследят за нами: вдруг мы готовы пойти на обман. Небось и соглядатаев уже расставили.
– Ярл Скули не дурак, – заметил Дагфинн Бонд. – Возможно, он рассчитывает, что мы не пойдем в этакую простенькую западню и повесим голландца.
– Этот Сигер, – сказал дружинник, – наверняка слывет мошенником. Коли мы его повесим, на нас же и возведут напраслину. Дескать, он обучил нас всяким обманным трюкам, и повесили мы его, чтобы убрать опасного свидетеля. Хоть траву собирай, хоть его повесь – все едино: история до того странная, что непременно поползут слухи и посеют сомнения в честности испытания.
Дагфинн Бонд решительно встал и, выйдя из опочивальни, сказал Сигеру:
– Пожалуй, мы сделаем так: натрем тебе задницу этой травой и посадим на уголья, на часок-другой. Так как, не возражаешь?
Сигер побледнел.
– Не делай этого, господин.
– Или же мы тебя повесим. Согласен?
– Этого я и вовсе не хочу, господин.
– Тогда есть третий выход, о котором твои друзья не подумали. Мы отпустим тебя на свободу, целого и невредимого. Убирайся вон, откуда пришел.
Так и закончилась странная история с Сигером.
Назавтра рано утром Дагфинн Бонд имел продолжительную беседу с архиепископом Гуттормом. Говорили они о многом, и с глазу на глаз, но позже Гутторм призвал к себе епископов Бьёргвинского и Ставангского. Все услышанное им надлежало хранить в тайне.
И вот наступил четверг – день испытания. Начало назначили на девять часов, после утренней молитвы. Под торжественное пение хора, меж тем как мальчики-певчие помахивали кадильницами, все занимали свои места. Сначала король Хакон с Дагфинном Бондом и Гаутом Йонссоном. Затем ярл Скули с многочисленной свитой. Ярл со своими людьми и король со своими учтиво раскланялись. Никто не улыбался.
Ходили слухи, что на этот раз у людей ярла под плащами будет спрятано оружие, хотя в церкви такое было под запретом. Поэтому Дагфинн Бонд на всякий случай тоже разместил вокруг своих дружинников. У них под плащами уж точно было оружие, и большинство присутствующих догадывались об этом.
Архиепископ Гутторм, стоя у главного алтаря, наблюдал, как один за другим входили епископы и рассаживались по местам. Последним явился епископ Осло – Николас Арнарсон, встреченный с величайшим почтением; но он лишь смерил архиепископа Гутторма пристальным взглядом, словно что-то вызывало у него сомнения. Гутторм даже бровью не повел.
Наконец все расселись. Архиепископ Гутторм отслужил короткую мессу, снова запел хор, закурился ладан. Потом двое монахов внесли большой чугунный котел, до половины заполненный раскаленным жаром. Сверху лежал железный прут. Монахи поставили котел перед алтарем и отошли в сторону. Еще два монаха, каждый с кузнечными клещами, стали по бокам котла.
Двери отворились, и на пороге возникла Инга мать короля, в простой белой рубахе, бледная, но полная решимости; на миг она замерла, собираясь с духом. По церкви пронесся шепот – и воцарилась мертвая тишина. Инга спокойно подошла к котлу, затем отступила на семь шагов и остановилась. Монахи быстро подхватили клещами концы каленого прута, подняли его из котла и медленно направились к Инге матери короля.
Инга закрыла глаза, сосредоточилась. За краткие секунды, пока монахи шли к ней с прутом и еще не успели остановиться, – за эти краткие секунды перед ее внутренним взором промелькнула почти вся жизнь. Она видела Борг и Хакона сына Сверрира, слышала обрывки разговоров, вспомнила, как они познакомились, вспомнила роды и замечательного малыша, бегство и малыша, буран в горах и малыша, и как она прижала малыша к себе, когда Хакон Бешеный поднял забрало, и бегство от баглеров, и малыша… малыша, Хакона, малыша и Хакона… все сливалось в одно… и псалмы монахов звучали все проникновеннее, ладан… Хакон…
Внезапно Инга как бы проснулась. Протянула руки и обхватила прут, а затем прошла семь шагов к котлу и положила прут на место. Два первых монаха тотчас бросились к ней и наложили на руки повязку. Инга даже не поморщилась, ни звуком не выдала боли. Бледный и встревоженный Хакон бережно повел мать из церкви в королевские палаты. За ними последовали Дагфинн Бонд и Гаут Йонссон.
Все, кто присутствовал при испытании, поднялись, но не говорили ни слова. Кое-кто подошел к котлу, рассмотреть его получше. Теперь там стояли двое дружинников, наблюдая, чтобы люди не подходили чересчур близко и ничего не трогали. Кое-кто уже сделал определенные выводы, но предпочитал помалкивать. Иные тихонько перешептывались. Вправду ли железо раскалили докрасна? Этот вот прут – вправду ли им можно было обжечься? Долго ли монахи держали его на угольях, прежде чем внесли сюда котел? Кто наблюдал за испытанием – люди архиепископа Гутторма или дружинники Дагфинна Бонда? Монашеская ряса не доказательство; вполне могли быть и дружинники. Инге они, однако же, доверяли, она была честна и сама никогда бы не пошла на обман. Замечательная женщина! Не издала ни звука, но это еще не означает, что руки у нее не изуродованы. Может, на них сейчас жутко смотреть? Нет, это загадка.
Невысказанных и произнесенных шепотом вопросов было великое множество. Некоторые обращались к ярлу Скули, но ярл, похоже, был далеко не так уверен в исходе, как в первый день, когда назначили испытание. Поживем – увидим, сказал он. Вдобавок у господина Дагфинна кругом свои люди. Единственное, что ярл мог сказать со всею определенностью, это что продолжалось испытание на диво недолго. Тут все были согласны. Испытание кончилось невероятно быстро. Но, как заметил ярл, еще ничего не решено. Надобно несколько дней подождать. Вот снимут повязки, тогда все и узнают Господень приговор.
Миновали несколько предписанных дней, и обряд был продолжен. Вновь пел хор, вновь курился ладан, вновь все заняли свои прежние места. Архиепископ Гутторм отслужил мессу. И вот привели Ингу мать короля и сняли повязки. Инга подняла руки, чтобы всем было видно. Ладони были белые, без единого шрама. Ярл Скули невольно встал, будто не веря своим глазам. Возможно ли такое?
Зазвонили колокола, монахи запели гимны, биркебейнеры и дружинники возликовали, король Хакон и Инга мать короля пали друг другу в объятия, господин Дагфинн Бонд и господин Гаут сияли от радости. Большинство остальных от изумления потеряли дар речи.
Наконец архиепископ Гутторм произнес последнее слово;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20