Как я завидовал всем обезображенным! Меня принуждали подчиняться омерзительным, отвратительным тварям и пройти через мерзости, вызывающие рвоту и отвращение.
Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…
Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:
— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.
— Как и моя, — поддержал Клейдемос.
— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.
— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.
Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.
И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.
Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.
Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.
— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.
Клейдемос посмотрел на него озадаченно.
— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.
— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…
— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.
— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.
— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?
— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?
— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…
Клейдемос посмотрел на него с удивлением.
— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…
— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.
— Не понимаю.
— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?
— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.
Через два дня мы прибудем в Келайнаи, куда ты должен доставить это послание, тогда ты и прочитаешь приказ Павсания. Я умоляю тебя, если будет приказано убить меня, пожалуйста, не перерезай мне горло; позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю одно зелье, которое вызывает приятное помрачение сознания, которое позволит без страданий уйти из жизни в бесконечную ночь…
Две большие слезы упали из темных глаз Лахгала. Он умолк, не смея взглянуть в лицо своему спутнику. Также молчал и Клейдемос.
Потрясенный, он думал обо всем, что произошло: об огромных надеждах, которые пробудили в нем слова Павсания, об ужасах действий, которые стали нечетко вырисовываться перед ним и которые он должен будет предпринять.
Но, может быть, Лахгал ошибается. Возможно, люди, о которых он говорил, исчезли по другим причинам; они могли заблудиться, или попасть в засаду на своем длинном пути к дому. Но в его заплечном мешке лежали пергаментный свиток с приказами царя, скифаль, его палка, в которой был ключ для прочтения приказов.
Он больше не носил палку с крюком из кизилового дерева, которую Критолаос выбрал для него; он сжег ее на погребальном костре Бритоса при Платеях. Она погибла, как и его детская жизнь, на том поле битвы, пропитанном кровью.
Дрожащий голос Лахгала вернул его в настоящее.
— Ты уже прочитал много смертных приговоров на своей скифали и раньше, Два-Имени, для тысяч людей.
Ты — спартанский воин, и ты, безусловно, должен следовать своему предназначению. Боги много раз спасали твою жизнь. Когда ты был ребенком, тебя спасли от волчьих клыков, а когда ты стал мужчиной, от тысяч фракийских стрел. Твои солдаты никогда не понимали, как ты можешь безнаказанно бросать вызов смерти на поле брани. Ты, хромой воин, ты, кому предначертано иметь два имени и две жизни, ты, кому удалось избежать смерти, которую ты хотел найти, совершив самоубийство своим собственным мечом… Это правда, Два-Имени. Великая судьба, должно быть, ожидает тебя, возможно ужасная. Тебе не удастся избежать ее.
В тот день, когда я увидел тебя во Фракии, ты был на дне, на самом дне. Я видел отчаяние в твоих глазах, но твое лицо оставалось каменным и решительным. Что может значить жизнь простого слуги, проданного задолго до того, как он смог подержать ее в своих собственных руках хотя бы мгновенье. Тело, занимающееся проституцией за пять оболов…
— Достаточно, Лахгал! — крикнул Клейдемос, обхватив голову руками.
Но голос продолжал, теперь уже без дрожи. Голос глубокий и темный, голос чистой боли:
— Ты пришел к той точке, из которой уже нельзя повернуть назад. Сейчас прочитай послание, словно меня здесь и нет, и если я должен умереть, пусть я умру. Я буду сопровождать тебя и сегодня, и завтра, как твой преданный слуга, но наутро после этого для меня не будет пробуждения, я не проснусь. Ты даже никогда ничего и не заметишь. Только об одном я попрошу тебя. Не оставляй мое тело шакалам. Похорони меня как свободного человека, как друга, которого ты любил. Не дай моей тени бродить в полном отчаянии вдоль ледяных берегов Ахерона, ведь говорят, что именно такова судьба всех тех, кого не похоронили по обряду.
Клейдемос положил руку ему на голову:
— Ты не умрешь от моей руки, Лахгал. Не нужно тебе будет и убивать себя.
Он взял запечатанный свиток из своего заплечного мешка, обмотал его вокруг скифали, чтобы можно было прочитать царский приказ. В нем было сказано следующее:
«Слуга, посланный мною с тобой, выполнил свою задачу. Теперь тебе известен обратный путь, дорога, по которой ты вернешься один, чтобы не было свидетеля твоего путешествия в области, расположенные внутри страны. Ты также должен уничтожить это послание.»
— Ты был прав, что боялся, Лахгал, — сказал он, выбрасывая свиток в реку. — Царь приказывает мне убить тебя.
***
Стены Келайная выделялись на фоне голубого неба. На верху каждой башни размешалось гнездо аиста. Огромные птицы плавно и медленно летали над городом, паря в воздухе с неподвижными, широко распростертыми крыльями, которые поддерживал ветер высокогорной равнины. Серебряная лента реки Меандр протекала за холмами, спускаясь вниз. Говорили, что источник реки находился в пределах города в темной пещере, которую когда-то, давным-давно населяли нимфы и сатиры, а вокруг пещеры рос лес тополей, наполненный поющими птицами.
— Мы прибыли, — сказал Клейдемос Лахгалу. — Посланец Великого царя, сатрап Артабаз, встретит нас в городе.
— Смотри, летний дворец Великого царя расположен выше укреплений. Там живет сатрап, — наблюдательно заметил Лахгал.
Они приблизились к южным воротам, охраняемым двумя фригийскими лучниками. Клейдемос подал Лахгалу запечатанную деревянную дощечку, которую тот передал одному из лучников.
Он сказал ему на его языке:
— Доставь это сатрапу Артабазу, скажи ему, что благородный Клейдемос из Спарты, сын Аристарха, Клеоменид, ожидает приема.
Лучник заставил Лахгала дважды повторить длинное, трудное имя, чтобы точно запомнить его, и ушел.
— Расскажи мне об этом городе и этих землях, — попросил Клейдемос Лахгала, когда они сели на каменную скамью у городской стены, вытягивая усталые ноги и руки, все еще вялые от верховой езды в сырую ночь.
— Я многого не знаю, — сказал Лахгал. — Мне говорили, что это последний фригийский город к востоку. За этими горами, — добавил он, показывая на голубоватую горную цепь, пересекающую плато на расстоянии, равном двум дням путешествия, считая от того места, где они находились сейчас, — начинается Ликаония, опасная, нестабильная область, где странствуют жестокие мародеры, которых не могут усмирить даже солдаты Великого царя. Через шесть дней ты попадешь к подножью горы Таур, непроходимой горной системы, которую можно пересечь только через ущелье, такое узкое, что там не пройдет и пара быков, запряженных в одно ярмо. От горы к морю можно попасть за три дня, пересекая область, называемую Киликией. На востоке Киликия ограничена другой очень высокой горной системой, которую жители тех мест называют Саман. За горами лежит Сирия, земля, где я родился.
О городе мне известно только то, что река Меандр несет свои воды через великолепные сады, где растут разнообразные растения и водятся дикие животные. Персы называют эти сады «пайридаэза», вы греки «парадейсос»: рай. Великий царь там охотится со своею знатью, когда находится в летнем дворце. Есть и другая река, также протекающая через город, хотя и меньше чем Меандр, которую местные жители называют Марсиас. Кажется, вы, греки, называете ее Марсий. Помнишь легенду? Сатир Марсий, как говорят, вызвал Аполлона на музыкальное состязание на берегах этой реки. После того, как он проиграл состязание, с него, еще живого, содрали шкуру, которую повесили в пещере в истоке реки. Она все еще там, мы можем посмотреть на нее, если хочешь, хотя я думаю, что это просто шкура какого-нибудь козла, давным-давно принесенного в жертву одному из местных божеств.
— Мне нравится слушать такие рассказы, — сказал Клейдемос. — Они напоминают мне истории, которые обычно рассказывал мой дедушка Критолаос, когда я был ребенком. Думаю, что именно он рассказывал мне о сатире Марсии. Никогда бы и представить себе не мог, что однажды увижу место, где зародился этот миф.
Клейдемос поднял глаза, осматривая всю равнину, которая простиралась так далеко, что ее едва можно было охватить взглядом. Меандр сверкал на солнце, которое стояло высоко над горизонтом.
Сразу же после этого к ним подбежал лучник со словами:
— Наш господин, сатрап Артабаз ожидает тебя. Я провожу тебя во дворец.
Клейдемос и Лахгал последовали за ним через город, улицы которого были заполнены людьми в одеждах странного вида, с любопытством рассматривающими иноземцев. Дети начали преследовать их, цепляясь за одежду и пытаясь продать им всякий хлам, который был у них в соломенных корзинах. Лучник отгонял их прочь, кричал на них и грозил им своим луком. Они с криком и визгом разбегались во все стороны только для того, чтобы быстро вернуться к маленькой группе, направляющейся в центр города.
Появился акрополь: холм, окруженный стенами, зеленеющими от тополей, которые росли на берегах того потока, который, должно быть, и называли рекой Марсиас.
Дети, смеясь и крича, побежали к берегу, усыпанному гравием. Бросив одежду, сумки и корзинки, они голышом ныряли в воду, брызгая друг на друга водой.
Три человека поднялись по ступеням лестницы, которая вела во дворец, и вскоре вошли в атриум. Клейдемоса провели в помещение, где его вымыли и одели, и затем проводили в присутствие Артабаза.
Сатрап восседал на груде подушек. Он поднялся поприветствовать своего гостя.
— Приветствую тебя, спартанский гость, — сказал он на греческом языке. — Тебе чрезвычайно рады в этом доме. Надеюсь, что благородный Павсаний в добром здравии.
— Он был здоров, когда я отправлялся из Византия приблизительно два месяца тому назад, — ответил Клейдемос, кланяясь. — Сейчас он должен быть в Спарте.
— Спарта! — воскликнул сатрап с удивленным и обеспокоенным видом. — Я думал, он не покинул Византий. Но садись, пожалуйста, ты, наверное, устал.
Он указал на пушистую шерстяную подушку, которая лежала на ковре.
Клейдемос обнаружил, что сидеть в таком неудобном положение, расправляя свои персидские одежды между ног, довольно трудно.
— Царь получил известие о возрастающем недоверии в Спарте и не хочет давать пищи для слухов, которые могут оказаться опасными. Он уверен, что никто не имеет ни малейших доводов против него и что зависть лежит в корне всего этого. Я бы сказал, что стиль его жизни в Византии, который, безусловно, нарушает все спартанские условности, дал эфорам и старейшинам, которые всегда страшатся, что власть царя станет слишком крепкой и сильной, повод призвать его обратно и попытаться найти любой предлог против него. Однако царь уверяет тебя, что его свободе ничто не угрожает, она не будет ограничена, что он скоро вернется в Византий. Я передам ему твои слова или слова Великого царя после моего возвращения.
Артабаз задумчиво потрогал свои усы, затем снова заговорил:
— Ты должен передать ему это послание от Великого царя.
«Привет тебе, Павсаний! Доказательство дружбы, которое ты послал нам, глубоко тронуло нас. Ты освободил особ, очень близких нашему сердцу, которые стали пленниками ваших солдат. Мы, начиная с этого момента, желаем рассматривать тебя как нашего союзника и обеспечить тебя всем, в чем ты будешь нуждаться, будь это деньги или любой другой вид помощи. Что же касается твоего запроса о помолвке с одной из наших дочерей, то нам приятно дать наше согласие и ожидать известий от тебя о твоих перемещениях в будущем. Твой ответ в дальнейшем может быть передан нашему сатрапу в Даскилитиде в провинции Кария, к которому твой посланец может легко попасть из Византия.»
Клейдемос ответил:
— Эти слова записаны у меня в памяти, они будут изложены в том виде, в каком ты произнес их.
— Очень хорошо, — сказал сатрап. — Но, пожалуйста, сейчас скажи мне, какие действия планирует предпринять царь Павсаний?
— Прежде всего, он должен исключить любое недоверие в умах эфоров и старейшин, — ответил Клейдемос. — Они относятся к нему с подозрением, несмотря на большое уважение, которым он пользуется в результате победы при Платеях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Да, Два-Имени. Я стал любовником царя. Но был ли у меня выбор? Был ли у меня вообще когда-нибудь выбор? Все, что я пытался сделать, так это избежать худшего. Павсаний никогда не обращался со мной плохо. Он обещал, что сделает меня свободным…
Клейдемос не смог ничего возразить; Лахгал продолжал более спокойным тоном:
— После того как ты покинул Кипр, я надеялся, что когда-нибудь снова увижу тебя. Ты был единственным человеком, питавшим ко мне искреннюю привязанность, когда я увидел тебя в отчаянии, промокшим под дождем, под деревом во Фракии, я понял, что спас тебя, не позволив убить себя. Моя радость от встречи с тобой была огромной.
— Как и моя, — поддержал Клейдемос.
— Ну, сначала мне тоже так показалось. Но потом ты то ли что-то вообразил, то ли обнаружил, и ты оттолкнул меня от себя. Я чувствовал твое презрение месяцами, хотя ты и пытался скрыть его. Ракушка, которую я дал тебе в тот день на побережье, больше не висит на твоем браслете, хотя она была на месте, когда я в первый раз увидел тебя во Фракии.
— Лахгал… я не хотел сделать тебе больно, — сказал Клейдемос. — Я не могу судить тебя за то, что твоя судьба заставила тебя перенести, возможно, против твоей собственной воли. Я жил как солдат в течение четырех лет, видел так много крови и так много убийств, что вряд ли я могу поверить, что мужчина, который любит женщину или другого мужчину, может сделать мир хуже, чем он уже есть на самом деле.
Возможно настоящая причина того, что я задал тебе этот вопрос, кроется в тех ужасных сомнениях, которые терзают меня ночью, когда я пытаюсь уснуть. Я одинок в этом мире, Лахгал, у меня нет никого, с кем бы я мог поделиться и кому бы я мог доверять. Все, кого я любил, — мертвы. Находясь так далеко от дома, я чувствую, словно потерял всех и навсегда.
И когда ты появился вновь, слова царя снова пробудили во мне надежду; я снова почувствовал себя живым. Но я опасаюсь, что, возможно, не все, что мне рассказали, — правда.
Не знаю, искренне ли говорил царь о своих планах или просто использует меня для удовлетворения своего тщеславия. По лагерю во Фракии ходит множество слухов о нем. Говорят, что он тяжелый, жестокий человек, снедаемый ненасытной жаждой власти. Что его душу разъедает стремление к богатству и роскоши… что он раб своих страстей.
Уверен, ты понимаешь, как и что я чувствую, и все-таки за все эти месяцы нашего совместного путешествия ты никогда не сказал ни единого слова. Понимаю, что ты можешь прочитать сомнение на моем лице. И все же, если тебе известно то, чего я не знаю, ты ничего не рассказываешь мне об этом. Поэтому я думаю, что твоя связь с Павсанием должна быть прочнее всего остального; что малыша Лахгала, который дал мне цветную ракушку на побережье на Кипре, нужно забыть.
— Ты тоже изменился, — сказал Лахгал. — Твои глаза пустые, отсутствующие, обеспокоенные, твой голос часто бывает резким и грубым. Я все время чувствовал, что путешествую с незнакомым человеком. Как я мог разговаривать с тобой, как с другом? Я думал, ты презираешь меня. Когда мы уезжали, казалось, что ты счастлив выполнить свою миссию и поддержать планы Павсания; разве я мог представить себе, что у тебя возникли сомнения? И я знаю, что… что есть тайна, которую ты скрываешь от меня.
Клейдемос посмотрел на него озадаченно.
— Павсаний передал тебе послание, которое ты можешь прочитать на своей скифали, — настаивал Лахгал.
— Можешь узнать обо мне все, что хочешь, Лахгал. Когда я рассказывал тебе историю своей жизни, ты был совсем ребенком. Но то, что написано в этом послании, не касается ни тебя, ни меня. Это затрагивает, возможно, судьбы многих людей, всего населения в целом. Я не могу…
— Но ты читал это послание? — прервал Лахгал.
— Нет, еще нет. У меня приказ прочитать его только после завершения моей миссии.
— И ты даже никогда и не задумывался о том, чтобы прочитать его до этого срока?
— Я дал царю свое слово, а у меня только одно слово, Лахгал. Но, скажи мне, почему ты хочешь узнать, что написано в послании?
— Два-Имени, — Лахгал крутил и вертел руками, словно ища подходящие слова, — Два-Имени… я боюсь…
Клейдемос посмотрел на него с удивлением.
— Почему ты должен бояться? Ты болел, но серьезного ничего нет. Легко заболеть, когда путешествуешь в чужих странах — еда, вода…
— Совсем не это я имею в виду. Царь Павсаний уже посылал и другие послания Великому царю, но все, кто их доставляли, не возвращались никогда.
— Не понимаю.
— Я знаю только то, что сказал, Два-Имени, и больше ничего. Я совершенно точно знаю, что все те, кто доставляли эти послания, никогда не возвращались. Ты не понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня. Если нет, то почему же царь приказал тебе не читать его до тех пор, пока не будет выполнена миссия?
— Послушай меня. Когда во Фракии я доставил тебе послание царя, я уже понимал, что простая мысль о возможности возвращения в Спарту, о воссоединении с женщиной, которая вырастила тебя, о встрече с людьми, которых ты любишь, вполне достаточна, чтобы заставить тебя снова захотеть жить, сражаться. Я думаю… я боюсь… что ты сделаешь все, чтобы получить то, что тебе обещано. Я не знаю, что говорил тебе царь на встрече, которая была у вас двоих. Конечно, важные вещи. Я знаю, что он о тебе очень высокого мнения. Жизнь сирийского слуги ничто по сравнению со всем этим. И именно поэтому я и боюсь, Два-Имени.
Через два дня мы прибудем в Келайнаи, куда ты должен доставить это послание, тогда ты и прочитаешь приказ Павсания. Я умоляю тебя, если будет приказано убить меня, пожалуйста, не перерезай мне горло; позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю одно зелье, которое вызывает приятное помрачение сознания, которое позволит без страданий уйти из жизни в бесконечную ночь…
Две большие слезы упали из темных глаз Лахгала. Он умолк, не смея взглянуть в лицо своему спутнику. Также молчал и Клейдемос.
Потрясенный, он думал обо всем, что произошло: об огромных надеждах, которые пробудили в нем слова Павсания, об ужасах действий, которые стали нечетко вырисовываться перед ним и которые он должен будет предпринять.
Но, может быть, Лахгал ошибается. Возможно, люди, о которых он говорил, исчезли по другим причинам; они могли заблудиться, или попасть в засаду на своем длинном пути к дому. Но в его заплечном мешке лежали пергаментный свиток с приказами царя, скифаль, его палка, в которой был ключ для прочтения приказов.
Он больше не носил палку с крюком из кизилового дерева, которую Критолаос выбрал для него; он сжег ее на погребальном костре Бритоса при Платеях. Она погибла, как и его детская жизнь, на том поле битвы, пропитанном кровью.
Дрожащий голос Лахгала вернул его в настоящее.
— Ты уже прочитал много смертных приговоров на своей скифали и раньше, Два-Имени, для тысяч людей.
Ты — спартанский воин, и ты, безусловно, должен следовать своему предназначению. Боги много раз спасали твою жизнь. Когда ты был ребенком, тебя спасли от волчьих клыков, а когда ты стал мужчиной, от тысяч фракийских стрел. Твои солдаты никогда не понимали, как ты можешь безнаказанно бросать вызов смерти на поле брани. Ты, хромой воин, ты, кому предначертано иметь два имени и две жизни, ты, кому удалось избежать смерти, которую ты хотел найти, совершив самоубийство своим собственным мечом… Это правда, Два-Имени. Великая судьба, должно быть, ожидает тебя, возможно ужасная. Тебе не удастся избежать ее.
В тот день, когда я увидел тебя во Фракии, ты был на дне, на самом дне. Я видел отчаяние в твоих глазах, но твое лицо оставалось каменным и решительным. Что может значить жизнь простого слуги, проданного задолго до того, как он смог подержать ее в своих собственных руках хотя бы мгновенье. Тело, занимающееся проституцией за пять оболов…
— Достаточно, Лахгал! — крикнул Клейдемос, обхватив голову руками.
Но голос продолжал, теперь уже без дрожи. Голос глубокий и темный, голос чистой боли:
— Ты пришел к той точке, из которой уже нельзя повернуть назад. Сейчас прочитай послание, словно меня здесь и нет, и если я должен умереть, пусть я умру. Я буду сопровождать тебя и сегодня, и завтра, как твой преданный слуга, но наутро после этого для меня не будет пробуждения, я не проснусь. Ты даже никогда ничего и не заметишь. Только об одном я попрошу тебя. Не оставляй мое тело шакалам. Похорони меня как свободного человека, как друга, которого ты любил. Не дай моей тени бродить в полном отчаянии вдоль ледяных берегов Ахерона, ведь говорят, что именно такова судьба всех тех, кого не похоронили по обряду.
Клейдемос положил руку ему на голову:
— Ты не умрешь от моей руки, Лахгал. Не нужно тебе будет и убивать себя.
Он взял запечатанный свиток из своего заплечного мешка, обмотал его вокруг скифали, чтобы можно было прочитать царский приказ. В нем было сказано следующее:
«Слуга, посланный мною с тобой, выполнил свою задачу. Теперь тебе известен обратный путь, дорога, по которой ты вернешься один, чтобы не было свидетеля твоего путешествия в области, расположенные внутри страны. Ты также должен уничтожить это послание.»
— Ты был прав, что боялся, Лахгал, — сказал он, выбрасывая свиток в реку. — Царь приказывает мне убить тебя.
***
Стены Келайная выделялись на фоне голубого неба. На верху каждой башни размешалось гнездо аиста. Огромные птицы плавно и медленно летали над городом, паря в воздухе с неподвижными, широко распростертыми крыльями, которые поддерживал ветер высокогорной равнины. Серебряная лента реки Меандр протекала за холмами, спускаясь вниз. Говорили, что источник реки находился в пределах города в темной пещере, которую когда-то, давным-давно населяли нимфы и сатиры, а вокруг пещеры рос лес тополей, наполненный поющими птицами.
— Мы прибыли, — сказал Клейдемос Лахгалу. — Посланец Великого царя, сатрап Артабаз, встретит нас в городе.
— Смотри, летний дворец Великого царя расположен выше укреплений. Там живет сатрап, — наблюдательно заметил Лахгал.
Они приблизились к южным воротам, охраняемым двумя фригийскими лучниками. Клейдемос подал Лахгалу запечатанную деревянную дощечку, которую тот передал одному из лучников.
Он сказал ему на его языке:
— Доставь это сатрапу Артабазу, скажи ему, что благородный Клейдемос из Спарты, сын Аристарха, Клеоменид, ожидает приема.
Лучник заставил Лахгала дважды повторить длинное, трудное имя, чтобы точно запомнить его, и ушел.
— Расскажи мне об этом городе и этих землях, — попросил Клейдемос Лахгала, когда они сели на каменную скамью у городской стены, вытягивая усталые ноги и руки, все еще вялые от верховой езды в сырую ночь.
— Я многого не знаю, — сказал Лахгал. — Мне говорили, что это последний фригийский город к востоку. За этими горами, — добавил он, показывая на голубоватую горную цепь, пересекающую плато на расстоянии, равном двум дням путешествия, считая от того места, где они находились сейчас, — начинается Ликаония, опасная, нестабильная область, где странствуют жестокие мародеры, которых не могут усмирить даже солдаты Великого царя. Через шесть дней ты попадешь к подножью горы Таур, непроходимой горной системы, которую можно пересечь только через ущелье, такое узкое, что там не пройдет и пара быков, запряженных в одно ярмо. От горы к морю можно попасть за три дня, пересекая область, называемую Киликией. На востоке Киликия ограничена другой очень высокой горной системой, которую жители тех мест называют Саман. За горами лежит Сирия, земля, где я родился.
О городе мне известно только то, что река Меандр несет свои воды через великолепные сады, где растут разнообразные растения и водятся дикие животные. Персы называют эти сады «пайридаэза», вы греки «парадейсос»: рай. Великий царь там охотится со своею знатью, когда находится в летнем дворце. Есть и другая река, также протекающая через город, хотя и меньше чем Меандр, которую местные жители называют Марсиас. Кажется, вы, греки, называете ее Марсий. Помнишь легенду? Сатир Марсий, как говорят, вызвал Аполлона на музыкальное состязание на берегах этой реки. После того, как он проиграл состязание, с него, еще живого, содрали шкуру, которую повесили в пещере в истоке реки. Она все еще там, мы можем посмотреть на нее, если хочешь, хотя я думаю, что это просто шкура какого-нибудь козла, давным-давно принесенного в жертву одному из местных божеств.
— Мне нравится слушать такие рассказы, — сказал Клейдемос. — Они напоминают мне истории, которые обычно рассказывал мой дедушка Критолаос, когда я был ребенком. Думаю, что именно он рассказывал мне о сатире Марсии. Никогда бы и представить себе не мог, что однажды увижу место, где зародился этот миф.
Клейдемос поднял глаза, осматривая всю равнину, которая простиралась так далеко, что ее едва можно было охватить взглядом. Меандр сверкал на солнце, которое стояло высоко над горизонтом.
Сразу же после этого к ним подбежал лучник со словами:
— Наш господин, сатрап Артабаз ожидает тебя. Я провожу тебя во дворец.
Клейдемос и Лахгал последовали за ним через город, улицы которого были заполнены людьми в одеждах странного вида, с любопытством рассматривающими иноземцев. Дети начали преследовать их, цепляясь за одежду и пытаясь продать им всякий хлам, который был у них в соломенных корзинах. Лучник отгонял их прочь, кричал на них и грозил им своим луком. Они с криком и визгом разбегались во все стороны только для того, чтобы быстро вернуться к маленькой группе, направляющейся в центр города.
Появился акрополь: холм, окруженный стенами, зеленеющими от тополей, которые росли на берегах того потока, который, должно быть, и называли рекой Марсиас.
Дети, смеясь и крича, побежали к берегу, усыпанному гравием. Бросив одежду, сумки и корзинки, они голышом ныряли в воду, брызгая друг на друга водой.
Три человека поднялись по ступеням лестницы, которая вела во дворец, и вскоре вошли в атриум. Клейдемоса провели в помещение, где его вымыли и одели, и затем проводили в присутствие Артабаза.
Сатрап восседал на груде подушек. Он поднялся поприветствовать своего гостя.
— Приветствую тебя, спартанский гость, — сказал он на греческом языке. — Тебе чрезвычайно рады в этом доме. Надеюсь, что благородный Павсаний в добром здравии.
— Он был здоров, когда я отправлялся из Византия приблизительно два месяца тому назад, — ответил Клейдемос, кланяясь. — Сейчас он должен быть в Спарте.
— Спарта! — воскликнул сатрап с удивленным и обеспокоенным видом. — Я думал, он не покинул Византий. Но садись, пожалуйста, ты, наверное, устал.
Он указал на пушистую шерстяную подушку, которая лежала на ковре.
Клейдемос обнаружил, что сидеть в таком неудобном положение, расправляя свои персидские одежды между ног, довольно трудно.
— Царь получил известие о возрастающем недоверии в Спарте и не хочет давать пищи для слухов, которые могут оказаться опасными. Он уверен, что никто не имеет ни малейших доводов против него и что зависть лежит в корне всего этого. Я бы сказал, что стиль его жизни в Византии, который, безусловно, нарушает все спартанские условности, дал эфорам и старейшинам, которые всегда страшатся, что власть царя станет слишком крепкой и сильной, повод призвать его обратно и попытаться найти любой предлог против него. Однако царь уверяет тебя, что его свободе ничто не угрожает, она не будет ограничена, что он скоро вернется в Византий. Я передам ему твои слова или слова Великого царя после моего возвращения.
Артабаз задумчиво потрогал свои усы, затем снова заговорил:
— Ты должен передать ему это послание от Великого царя.
«Привет тебе, Павсаний! Доказательство дружбы, которое ты послал нам, глубоко тронуло нас. Ты освободил особ, очень близких нашему сердцу, которые стали пленниками ваших солдат. Мы, начиная с этого момента, желаем рассматривать тебя как нашего союзника и обеспечить тебя всем, в чем ты будешь нуждаться, будь это деньги или любой другой вид помощи. Что же касается твоего запроса о помолвке с одной из наших дочерей, то нам приятно дать наше согласие и ожидать известий от тебя о твоих перемещениях в будущем. Твой ответ в дальнейшем может быть передан нашему сатрапу в Даскилитиде в провинции Кария, к которому твой посланец может легко попасть из Византия.»
Клейдемос ответил:
— Эти слова записаны у меня в памяти, они будут изложены в том виде, в каком ты произнес их.
— Очень хорошо, — сказал сатрап. — Но, пожалуйста, сейчас скажи мне, какие действия планирует предпринять царь Павсаний?
— Прежде всего, он должен исключить любое недоверие в умах эфоров и старейшин, — ответил Клейдемос. — Они относятся к нему с подозрением, несмотря на большое уважение, которым он пользуется в результате победы при Платеях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40