за плату, разумеется.
— Хорошо, — поморщился Мазарини, как всегда бывало, когда речь заходила о деньгах в том смысле, как про них упомянул Гито, — заплатим… если иначе нельзя.
— Вы действительно желаете, чтобы я указал вам человека, участвовавшего во всех кознях того времени?
— Per Bacco! Клянусь Вакхом! (итал.)
— воскликнул Мазарини, начиная терять терпение. Уже целый час я толкую вам об этом, упрямая голова!
— Есть человек, по-моему вполне подходящий, но только согласится ли он говорить?
— Уж об этом позабочусь я.
— Ах, монсеньер, не всегда легко заставить говорить человека, предпочитающего молчать.
— Ба! Терпением можно всего добиться. Итак, кто он?
— Граф Рошфор.
— Граф Рошфор?
— Да, но, к несчастью, он исчез года четыре назад, и я не знаю, что с ним сталось.
— Я-то знаю, Гито, — сказал Мазарини.
— Так почему же вы сейчас жаловались, ваше преосвященство, что ничего не знаете?
— Так вы думаете, — сказал Мазарини, — что этот Рошфор…
— Он был предан кардиналу телом и душой, монсеньер. Но, предупреждаю, это будет вам дорого стоить: покойный кардинал был щедр со своими любимцами.
— Да, да, Гито, — сказал Мазарини, — кардинал был великий человек, но этот-то недостаток у него был. Благодарю вас, Гито, я воспользуюсь вашим советом, и притом сегодня же.
Оба собеседника подошли в это время ко двору Пале-Рояля; кардинал движением руки отпустил Гито и, заметив офицера, шагавшего взад и вперед по двору, подошел к нему.
Это был д'Артаньян, ожидавший кардинала по его приказанию.
— Пойдемте ко мне, господин д'Артаньян, — проговорил Мазарини самым приятным голосом, — у меня есть для вас поручение.
Д'Артаньян поклонился, прошел вслед за кардиналом по потайной лестнице и через минуту очутился в кабинете, где уже побывал в этот вечер.
Кардинал сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
Д'Артаньян стоял и ждал бесстрастно, без нетерпения и любопытства, словно военный автомат, готовый к действию или, вернее, к выполнению чужой воли.
Кардинал сложил записку и запечатал ее своей печатью.
— Господин д'Артаньян, — сказал он, — доставьте немедленно этот ордер в Бастилию и привезите оттуда человека, о котором здесь говорится.
Возьмите карету и конвой да хорошенько смотрите за узником.
Д'Артаньян взял письмо, отдал честь, повернулся налево кругом, не хуже любого сержанта на ученье, вышел из кабинета, и через мгновение послышался его отрывистый и спокойный голос:
— Четырех конвойных, карету, мою лошадь.
Через пять минут колеса кареты и подковы лошадей застучали по мостовой.
III
ДВА СТАРИННЫХ ВРАГА
Когда д'Артаньян подъехал к Бастилии, пробило половину девятого.
Он велел доложить о себе коменданту тюрьмы, который, узнав, что офицер приехал с приказом от кардинала по его повелению, вышел встречать посланца на крыльцо.
Комендантом Бастилии был в то время г-н дю Трамбле, брат грозного любимца Ришелье, знаменитого капуцина Жозефа, прозванного «Серым Кардиналом».
Когда во времена заключения в Бастилии маршала Бассомпьера, просидевшего ровно двенадцать лет, его товарищи по несчастью, мечтая о свободе, говорили, бывало, друг другу: «Я выйду тогда-то», «А я тогда-то», — Бассомпьер заявлял: «А я, господа, выйду тогда, когда выйдет и господин дю Трамбле». Он намекал на то, что после смерти кардинала дю Трамбле неминуемо потеряет свое место в Бастилии, тогда как он, Бассомпьер, займет свое — при дворе.
Его предсказание едва не исполнилось, только в другом смысле, чем он думал; после смерти кардинала, вопреки общему ожиданию, все осталось по-прежнему: г-н Трамбле не ушел, и Бассомпьер тоже чуть не просидел в Бастилии до конца своей жизни.
Господин дю Трамбле все еще был комендантом Бастилии, когда д'Артаньян явился туда, чтобы выполнить приказ министра. Он принял его с изысканной вежливостью; и так как он собирался как раз сесть за стол, Яго пригласил и д'Артаньяна отужинать вместе.
— Я и рад бы, — сказал д'Артаньян, — но, если не ошибаюсь, на конверте стоит надпись: «Очень спешное».
— Это правда, — сказал дю Трамбле. — Эй, майор, пусть приведут номер двести пятьдесят шесть.
Вступая в Бастилию, узник переставал быть человеком и становился номером.
Д'Артаньян невольно вздрогнул, услышав звон ключей; ему не захотелось даже сойти с лошади, когда он увидел вблизи забранные решетками окна и гигантские стены, на которые он глядел раньше только с той стороны рва и которые однажды так напугали его лет двадцать тому назад.
Раздался удар колокола.
— Я должен вас оставить, — сказал ему дю Трамбле, — меня зовут подписать пропуск заключенному. До свидания, господин д'Артаньян.
— Черт меня побери, если я захочу еще раз с тобой свидеться! — проворчал д'Артаньян, сопровождая это проклятие самой сладкой улыбкой. Довольно пробыть в этом дворе пять минут, чтобы заболеть. Я согласен лучше умереть на соломе, что, вероятно, и случится со мной, чем получать десять тысяч ливров и быть комендантом Бастилии.
Едва он закончил этот монолог, как появился узник. Увидев его, д'Артаньян невольно вздрогнул от удивления, но тотчас же подавил свои чувства. Узник сел в карету, видимо не узнав д'Артаньяна.
— Господа, — сказал д'Артаньян четырем мушкетерам, — мне предписан строжайший надзор за узником, а так как дверцы кареты без замков, то я сяду с ним рядом. Лильбон, окажите любезность, поведите мою лошадь на поводу.
— Охотно, лейтенант, — ответил тот, к кому он обратился.
Д'Артаньян спешился, отдал повод мушкетеру, сел — рядом с узником и голосом, в котором нельзя было расслышать ни малейшего волнения, приказал:
— В Пале-Рояль, да рысью.
Как только карета тронулась, д'Артаньян, пользуясь темнотой, царившей под сводами, где они проезжали, бросился на шею пленнику.
— Рошфор! — воскликнул он. — Вы! Это действительно вы! Я не ошибаюсь!
— Д'Артаньян! — удивленно воскликнул Рошфор.
— Ах, мой бедный друг! — продолжал д'Артаньян. — Не видя вас пятый год, я думал, что вы умерли.
— По-моему, — ответил Рошфор, — мало разницы между мертвым и погребенным, а меня уже похоронили или все равно что похоронили.
— За какое же преступление вы в Бастилии?
— Сказать вам правду?
— Да.
— Ну, так вот: я не знаю.
— Вы мне не доверяете, Рошфор!
— Да нет же, клянусь честью! Ведь невозможно, чтобы я действительно сидел за то, в чем меня обвиняют.
— В чем же?
— В ночном грабеже.
— Вы ночной грабитель! Рошфор, вы шутите.
— Я вас понимаю. Это требует пояснения, не правда ли?
— Признаюсь.
— Дело было так: однажды вечером, после попойки у Рейнара, в Тюильри, с Фонтралем, де Рие и другими, герцог д'Аркур предложил пойти на Новый мост срывать плащи с прохожих; это развлечение, как вы знаете, вошло в большую моду с легкой руки герцога Орлеанского.
— В ваши-то годы! Да вы с ума сошли, Рошфор!
— Нет, попросту я был пьян; но все же эту забаву я счел для себя негожей и предложил шевалье де Рие быть вместе со мной зрителем, а не актером и, чтобы видеть спектакль как из ложи, влезть на конную статую.
Сказано — сделано. Благодаря шпорам бронзового всадника, послужившим нам стременами, мы мигом взобрались на круп, устроились отлично и видели все превосходно. Уж пять плащей было сдернуто, и так ловко, что никто даже пикнуть не посмел, как вдруг один менее покладистый дуралей вздумал закричать: «Караул!» — и патруль стрелков тут как тут. Герцог д'Аркур, Фонтраль и другие убежали; де Рие тоже хотел удрать. Я его стал удерживать; говорю, что никто нас здесь не заметит; не тут-то было, не слушает, стал слезать, ступил на шпору, шпора пополам, он свалился, сломав себе ногу, и, вместо того чтобы молчать, стал вопить благим матом. Тут уж и я соскочил, но было поздно. Я попал в руки стрелков, которые отвезли меня в Шатле, где я и заснул преспокойно в полной уверенности, что назавтра выйду оттуда. Но миновал день, другой, целая неделя. Пишу кардиналу. Тотчас за мной приходят, отвозят в Бастилию, и вот я здесь пять лет. За что? Должно быть, за дерзость, за то, что сел на коня позади Генриха Четвертого, как вы думаете?
— Нет, вы правы, мой дорогой Рошфор, конечно, не за это. Но вы, по всей вероятности, сейчас узнаете, за что вас посадили.
— Да, кстати, я и забыл спросить вас: куда вы меня везете?
— К кардиналу.
— Что ему от меня нужно?
— Не знаю, я даже не знал, что меня послали именно к вам — Вы фаворит кардинала? Нет, это невозможно!
— Я фаворит! — воскликнул д'Артаньян. — Ах, мой несчастный граф! Я и теперь такой же неимущий гасконец, как двадцать два года тому назад, когда, помните, мы встретились в Менге.
Тяжелый вздох докончил его фразу.
— Однако же вам дано поручение…
— Потому что я случайно оказался в передней и кардинал обратился ко мне, как обратился бы ко всякому другому; нет, я все еще лейтенант мушкетеров, и, если не ошибаюсь, уж двадцать первый год.
— Однако с вами не случилось никакой беды; это не так-то мало.
— А какая беда могла бы со мной случиться? Есть латинский стих (я его забыл, да, пожалуй, никогда и на знал твердо): «Молния не ударяет в долины». А я долина, дорогой Рошфор, и одна из самых низких.
— Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини?
— Больше чем когда-либо, мой милый; говорят, муж королевы.
— Муж!
— Если он не муж ее, то уж наверное любовник.
— Устоять против Бекингэма и сдаться Мазарини!
— Таковы женщины! — философски заметил д'Артаньян.
— Женщины — пусть их; но королевы!..
— Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы — женщины вдвойне.
— А герцог Бофор все еще в тюрьме?
— По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете?
— Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь.
— Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее вы поможете ему.
— Значит, война?
— Будет…
— С Испанией?
— Нет, с Парижем.
— Что вы хотите сказать?
— Слышите ружейные выстрелы?
— Да. Так что же?
— Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела.
— Вы думаете, они на что-нибудь способны?
— Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил…
— Какое несчастье быть взаперти!
— Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он еще нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело.
— Вот еще, вздумали жаловаться!
— Слушайте, Рошфор, заключим договор…
— Какой?
— Вы знаете, что мы добрые друзья.
— Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем плече три удара шпаги.
— Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня.
— Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете тоже.
— Непременно, вот вам моя рука.
— Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне…
— Я поговорю. А вы?
— Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботься?
— Какие друзья?
— Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них?
— Почти.
— Что с ними сталось?
— Совсем не знаю.
— Неужели?
— Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы — вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор.
— А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка?
— Планше?
— Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше?
— Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном.
— Полноте, милый Д'Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и подымает тебя вверх.
Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится.
— Аминь! — сказал Д'Артаньян и остановил карету.
— Что вы делаете? — спросил Рошфор.
— Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы.
— Вы правы. Прощайте.
— До свиданья; помните ваше обещание.
Д'Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди.
Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля.
Д'Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор.
Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо.
— Д'Артаньян, — сказал Рошфор, улыбаясь, — признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды: на вас и ваших четырех солдат?
— Скажите, — ответил д'Артаньян.
— Я думал, что мне стоило только крикнуть: «Помогите!», и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе.
— Почему же вы этого не сделали? — сказал д'Артаньян.
— Да что вы! — возразил Рошфор. — А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда… Д'Артаньян опустил голову.
«Неужели Рошфор стал лучше меня?» — подумал он и велел доложить о себе министру.
— Введите господина Рошфора, — раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, — и попросите лейтенанта д'Артаньяна подождать: он мне еще нужен.
Д'Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием.
Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, — только чулки и плащ были фиолетовые.
Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились.
Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью — так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: «Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден». После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору.
— Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме?
Рошфор вздрогнул от гнева.
— Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, — ответил он.
— Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны.
— Но со мной дело другое, монсеньер, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию.
— Вы так полагаете?
— Я знаю наверное.
— Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы?
— А! — сказал Рошфор. — Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался!
— Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала?
— Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале.* Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу.
— Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой, дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале!
Рошфор презрительно улыбнулся.
— Вы могли бы понять, монсеньер, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала.
— Нет, Рошфор, — сказал Мазарини, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
— Хорошо, — поморщился Мазарини, как всегда бывало, когда речь заходила о деньгах в том смысле, как про них упомянул Гито, — заплатим… если иначе нельзя.
— Вы действительно желаете, чтобы я указал вам человека, участвовавшего во всех кознях того времени?
— Per Bacco! Клянусь Вакхом! (итал.)
— воскликнул Мазарини, начиная терять терпение. Уже целый час я толкую вам об этом, упрямая голова!
— Есть человек, по-моему вполне подходящий, но только согласится ли он говорить?
— Уж об этом позабочусь я.
— Ах, монсеньер, не всегда легко заставить говорить человека, предпочитающего молчать.
— Ба! Терпением можно всего добиться. Итак, кто он?
— Граф Рошфор.
— Граф Рошфор?
— Да, но, к несчастью, он исчез года четыре назад, и я не знаю, что с ним сталось.
— Я-то знаю, Гито, — сказал Мазарини.
— Так почему же вы сейчас жаловались, ваше преосвященство, что ничего не знаете?
— Так вы думаете, — сказал Мазарини, — что этот Рошфор…
— Он был предан кардиналу телом и душой, монсеньер. Но, предупреждаю, это будет вам дорого стоить: покойный кардинал был щедр со своими любимцами.
— Да, да, Гито, — сказал Мазарини, — кардинал был великий человек, но этот-то недостаток у него был. Благодарю вас, Гито, я воспользуюсь вашим советом, и притом сегодня же.
Оба собеседника подошли в это время ко двору Пале-Рояля; кардинал движением руки отпустил Гито и, заметив офицера, шагавшего взад и вперед по двору, подошел к нему.
Это был д'Артаньян, ожидавший кардинала по его приказанию.
— Пойдемте ко мне, господин д'Артаньян, — проговорил Мазарини самым приятным голосом, — у меня есть для вас поручение.
Д'Артаньян поклонился, прошел вслед за кардиналом по потайной лестнице и через минуту очутился в кабинете, где уже побывал в этот вечер.
Кардинал сел за письменный стол и набросал несколько строк на листке бумаги.
Д'Артаньян стоял и ждал бесстрастно, без нетерпения и любопытства, словно военный автомат, готовый к действию или, вернее, к выполнению чужой воли.
Кардинал сложил записку и запечатал ее своей печатью.
— Господин д'Артаньян, — сказал он, — доставьте немедленно этот ордер в Бастилию и привезите оттуда человека, о котором здесь говорится.
Возьмите карету и конвой да хорошенько смотрите за узником.
Д'Артаньян взял письмо, отдал честь, повернулся налево кругом, не хуже любого сержанта на ученье, вышел из кабинета, и через мгновение послышался его отрывистый и спокойный голос:
— Четырех конвойных, карету, мою лошадь.
Через пять минут колеса кареты и подковы лошадей застучали по мостовой.
III
ДВА СТАРИННЫХ ВРАГА
Когда д'Артаньян подъехал к Бастилии, пробило половину девятого.
Он велел доложить о себе коменданту тюрьмы, который, узнав, что офицер приехал с приказом от кардинала по его повелению, вышел встречать посланца на крыльцо.
Комендантом Бастилии был в то время г-н дю Трамбле, брат грозного любимца Ришелье, знаменитого капуцина Жозефа, прозванного «Серым Кардиналом».
Когда во времена заключения в Бастилии маршала Бассомпьера, просидевшего ровно двенадцать лет, его товарищи по несчастью, мечтая о свободе, говорили, бывало, друг другу: «Я выйду тогда-то», «А я тогда-то», — Бассомпьер заявлял: «А я, господа, выйду тогда, когда выйдет и господин дю Трамбле». Он намекал на то, что после смерти кардинала дю Трамбле неминуемо потеряет свое место в Бастилии, тогда как он, Бассомпьер, займет свое — при дворе.
Его предсказание едва не исполнилось, только в другом смысле, чем он думал; после смерти кардинала, вопреки общему ожиданию, все осталось по-прежнему: г-н Трамбле не ушел, и Бассомпьер тоже чуть не просидел в Бастилии до конца своей жизни.
Господин дю Трамбле все еще был комендантом Бастилии, когда д'Артаньян явился туда, чтобы выполнить приказ министра. Он принял его с изысканной вежливостью; и так как он собирался как раз сесть за стол, Яго пригласил и д'Артаньяна отужинать вместе.
— Я и рад бы, — сказал д'Артаньян, — но, если не ошибаюсь, на конверте стоит надпись: «Очень спешное».
— Это правда, — сказал дю Трамбле. — Эй, майор, пусть приведут номер двести пятьдесят шесть.
Вступая в Бастилию, узник переставал быть человеком и становился номером.
Д'Артаньян невольно вздрогнул, услышав звон ключей; ему не захотелось даже сойти с лошади, когда он увидел вблизи забранные решетками окна и гигантские стены, на которые он глядел раньше только с той стороны рва и которые однажды так напугали его лет двадцать тому назад.
Раздался удар колокола.
— Я должен вас оставить, — сказал ему дю Трамбле, — меня зовут подписать пропуск заключенному. До свидания, господин д'Артаньян.
— Черт меня побери, если я захочу еще раз с тобой свидеться! — проворчал д'Артаньян, сопровождая это проклятие самой сладкой улыбкой. Довольно пробыть в этом дворе пять минут, чтобы заболеть. Я согласен лучше умереть на соломе, что, вероятно, и случится со мной, чем получать десять тысяч ливров и быть комендантом Бастилии.
Едва он закончил этот монолог, как появился узник. Увидев его, д'Артаньян невольно вздрогнул от удивления, но тотчас же подавил свои чувства. Узник сел в карету, видимо не узнав д'Артаньяна.
— Господа, — сказал д'Артаньян четырем мушкетерам, — мне предписан строжайший надзор за узником, а так как дверцы кареты без замков, то я сяду с ним рядом. Лильбон, окажите любезность, поведите мою лошадь на поводу.
— Охотно, лейтенант, — ответил тот, к кому он обратился.
Д'Артаньян спешился, отдал повод мушкетеру, сел — рядом с узником и голосом, в котором нельзя было расслышать ни малейшего волнения, приказал:
— В Пале-Рояль, да рысью.
Как только карета тронулась, д'Артаньян, пользуясь темнотой, царившей под сводами, где они проезжали, бросился на шею пленнику.
— Рошфор! — воскликнул он. — Вы! Это действительно вы! Я не ошибаюсь!
— Д'Артаньян! — удивленно воскликнул Рошфор.
— Ах, мой бедный друг! — продолжал д'Артаньян. — Не видя вас пятый год, я думал, что вы умерли.
— По-моему, — ответил Рошфор, — мало разницы между мертвым и погребенным, а меня уже похоронили или все равно что похоронили.
— За какое же преступление вы в Бастилии?
— Сказать вам правду?
— Да.
— Ну, так вот: я не знаю.
— Вы мне не доверяете, Рошфор!
— Да нет же, клянусь честью! Ведь невозможно, чтобы я действительно сидел за то, в чем меня обвиняют.
— В чем же?
— В ночном грабеже.
— Вы ночной грабитель! Рошфор, вы шутите.
— Я вас понимаю. Это требует пояснения, не правда ли?
— Признаюсь.
— Дело было так: однажды вечером, после попойки у Рейнара, в Тюильри, с Фонтралем, де Рие и другими, герцог д'Аркур предложил пойти на Новый мост срывать плащи с прохожих; это развлечение, как вы знаете, вошло в большую моду с легкой руки герцога Орлеанского.
— В ваши-то годы! Да вы с ума сошли, Рошфор!
— Нет, попросту я был пьян; но все же эту забаву я счел для себя негожей и предложил шевалье де Рие быть вместе со мной зрителем, а не актером и, чтобы видеть спектакль как из ложи, влезть на конную статую.
Сказано — сделано. Благодаря шпорам бронзового всадника, послужившим нам стременами, мы мигом взобрались на круп, устроились отлично и видели все превосходно. Уж пять плащей было сдернуто, и так ловко, что никто даже пикнуть не посмел, как вдруг один менее покладистый дуралей вздумал закричать: «Караул!» — и патруль стрелков тут как тут. Герцог д'Аркур, Фонтраль и другие убежали; де Рие тоже хотел удрать. Я его стал удерживать; говорю, что никто нас здесь не заметит; не тут-то было, не слушает, стал слезать, ступил на шпору, шпора пополам, он свалился, сломав себе ногу, и, вместо того чтобы молчать, стал вопить благим матом. Тут уж и я соскочил, но было поздно. Я попал в руки стрелков, которые отвезли меня в Шатле, где я и заснул преспокойно в полной уверенности, что назавтра выйду оттуда. Но миновал день, другой, целая неделя. Пишу кардиналу. Тотчас за мной приходят, отвозят в Бастилию, и вот я здесь пять лет. За что? Должно быть, за дерзость, за то, что сел на коня позади Генриха Четвертого, как вы думаете?
— Нет, вы правы, мой дорогой Рошфор, конечно, не за это. Но вы, по всей вероятности, сейчас узнаете, за что вас посадили.
— Да, кстати, я и забыл спросить вас: куда вы меня везете?
— К кардиналу.
— Что ему от меня нужно?
— Не знаю, я даже не знал, что меня послали именно к вам — Вы фаворит кардинала? Нет, это невозможно!
— Я фаворит! — воскликнул д'Артаньян. — Ах, мой несчастный граф! Я и теперь такой же неимущий гасконец, как двадцать два года тому назад, когда, помните, мы встретились в Менге.
Тяжелый вздох докончил его фразу.
— Однако же вам дано поручение…
— Потому что я случайно оказался в передней и кардинал обратился ко мне, как обратился бы ко всякому другому; нет, я все еще лейтенант мушкетеров, и, если не ошибаюсь, уж двадцать первый год.
— Однако с вами не случилось никакой беды; это не так-то мало.
— А какая беда могла бы со мной случиться? Есть латинский стих (я его забыл, да, пожалуй, никогда и на знал твердо): «Молния не ударяет в долины». А я долина, дорогой Рошфор, и одна из самых низких.
— Значит, Мазарини по-прежнему Мазарини?
— Больше чем когда-либо, мой милый; говорят, муж королевы.
— Муж!
— Если он не муж ее, то уж наверное любовник.
— Устоять против Бекингэма и сдаться Мазарини!
— Таковы женщины! — философски заметил д'Артаньян.
— Женщины — пусть их; но королевы!..
— Ах, бог ты мой, в этом отношении королевы — женщины вдвойне.
— А герцог Бофор все еще в тюрьме?
— По-прежнему. Почему вы об этом спрашиваете?
— Потому что он был хорош со мной и мог бы мне помочь.
— Вы-то, вероятно, сейчас ближе к свободе; скорее вы поможете ему.
— Значит, война?
— Будет…
— С Испанией?
— Нет, с Парижем.
— Что вы хотите сказать?
— Слышите ружейные выстрелы?
— Да. Так что же?
— Это мирные горожане тешатся в ожидании серьезного дела.
— Вы думаете, они на что-нибудь способны?
— Они подают надежды, и если бы у них был предводитель, который бы их объединил…
— Какое несчастье быть взаперти!
— Бог ты мой! Да не отчаивайтесь. Уж если Мазарини послал за вами, значит, он в вас нуждается; а если он еще нуждается, то смею вас поздравить. Вот во мне, например, уже давно никто не нуждается, и сами видите, до какого положения это меня довело.
— Вот еще, вздумали жаловаться!
— Слушайте, Рошфор, заключим договор…
— Какой?
— Вы знаете, что мы добрые друзья.
— Черт возьми! Эта дружба оставила следы на моем плече три удара шпаги.
— Ну, так если вы опять будете в милости, не забудьте меня.
— Честное слово Рошфора, но с тем, что и вы сделаете тоже.
— Непременно, вот вам моя рука.
— Итак, как только вам представится случай поговорить обо мне…
— Я поговорю. А вы?
— Я тоже. А ваши друзья, о них тоже нужно позаботься?
— Какие друзья?
— Атос, Портос и Арамис. Разве вы забыли о них?
— Почти.
— Что с ними сталось?
— Совсем не знаю.
— Неужели?
— Клянусь, что так. Как вы знаете, мы расстались. Они живы — вот все, что мне известно. Иногда получаю от них вести стороной. Но где они, хоть убейте, не могу вам сказать. Честное слово! Из всех моих друзей остались только вы, Рошфор.
— А знаменитый… как его звали, того малого, которого я произвел в сержанты Пьемонтского полка?
— Планше?
— Вот, вот! Что же сталось со знаменитым Планше?
— Он женился на хозяйке кондитерской с улицы Менял; он всегда любил сласти; и так как он сейчас парижский буржуа, то, по всей вероятности, участвует в бунте. Вы увидите, что этот плут будет городским старшиной раньше, чем я капитаном.
— Полноте, милый Д'Артаньян, не унывайте! Как раз в тот миг, когда находишься в самом низу, колесо поворачивается и подымает тебя вверх.
Может быть, с сегодняшнего же вечера ваша судьба изменится.
— Аминь! — сказал Д'Артаньян и остановил карету.
— Что вы делаете? — спросил Рошфор.
— Мы приехали, а я не хочу, чтобы видели, как я выхожу из кареты: мы с вами незнакомы.
— Вы правы. Прощайте.
— До свиданья; помните ваше обещание.
Д'Артаньян вскочил на лошадь и поскакал впереди.
Минут пять спустя они въехали во двор Пале-Рояля.
Д'Артаньян повел узника по большой лестнице через приемную в коридор.
Дойдя до дверей кабинета Мазарини, он уже хотел велеть доложить о себе, когда Рошфор положил ему руку на плечо.
— Д'Артаньян, — сказал Рошфор, улыбаясь, — признаться вам, о чем я думал всю дорогу, когда мы проезжали среди толпы горожан, бросавших злобные взгляды: на вас и ваших четырех солдат?
— Скажите, — ответил д'Артаньян.
— Я думал, что мне стоило только крикнуть: «Помогите!», и вы с вашим конвоем были бы разорваны в клочья, а я был бы на свободе.
— Почему же вы этого не сделали? — сказал д'Артаньян.
— Да что вы! — возразил Рошфор. — А наша клятва и дружба? Если бы не вы, а кто-нибудь другой вез меня, тогда… Д'Артаньян опустил голову.
«Неужели Рошфор стал лучше меня?» — подумал он и велел доложить о себе министру.
— Введите господина Рошфора, — раздался нетерпеливый голос Мазарини, едва эти два имени были названы, — и попросите лейтенанта д'Артаньяна подождать: он мне еще нужен.
Д'Артаньян просиял от этих слов. Как он только что говорил, он уже давно никому не был нужен, и приказ Мазарини показался ему добрым предзнаменованием.
Что до Рошфора, то его эти слова заставили насторожиться. Он вошел в кабинет и увидел Мазарини за письменным столом, в скромном платье, почти таком же, как у аббатов того времени, — только чулки и плащ были фиолетовые.
Дверь снова закрылась. Рошфор искоса взглянул на Мазарини, и их взгляды встретились.
Министр был все такой же, причесанный, завитой, надушенный, и благодаря своему кокетству казался моложе своих лет. Этого нельзя было сказать о Рошфоре: пять лет, проведенные в тюрьме, состарили достойного друга Ришелье; его черные волосы совсем побелели, а бронзовый цвет лица сменился почти болезненной бледностью — так он был изнурен. При виде его Мазарини слегка покачал головой, словно желая сказать: «Вот человек, который, кажется, уже больше ни на что не пригоден». После довольно продолжительного молчания, которое Рошфору показалось бесконечным, Мазарини вытащил из пачки бумаг развернутое письмо и показал его Рошфору.
— Я нашел здесь это письмо, в котором вы просите возвратить вам свободу. Разве вы в тюрьме?
Рошфор вздрогнул от гнева.
— Мне кажется, вашему преосвященству это известно лучше, чем кому бы то ни было другому, — ответил он.
— Мне? Нисколько! В Бастилии множество людей, которых посадили еще при кардинале Ришелье и даже имена которых мне неизвестны.
— Но со мной дело другое, монсеньер, мое-то имя вы знали, ведь именно по приказу вашего преосвященства я был переведен из Шатле в Бастилию.
— Вы так полагаете?
— Я знаю наверное.
— Да, припоминаю, действительно. Не отказались ли вы некогда съездить в Брюссель по делу королевы?
— А! — сказал Рошфор. — Так вот настоящая причина? А я пять лет ломал себе голову. Какой же я глупец, что не догадался!
— Но я вовсе не говорю, что это причина вашего ареста. Поймите меня, я спрашиваю вас, только и всего: не отказались ли вы ехать в Брюссель по делу королевы, тогда как раньше согласились ехать туда по делу покойного кардинала?
— Как раз по той причине, что я ездил туда по делам покойного кардинала, я не мог поехать туда же по делам королевы. Я был в Брюсселе в тяжелую минуту. Это было во время заговора Шале.* Я должен был перехватить переписку Шале с эрцгерцогом, и меня, узнав там, чуть не разорвали на куски. Как же я мог туда вернуться? Я погубил бы королеву, вместо того чтобы оказать ей услугу.
— Ну вот видите, как иногда лучшие намерения истолковываются в дурную сторону, мой, дорогой Рошфор! Королева увидела в вашем отказе только отказ, простой и ясный: ее величество имела много причин быть вами недовольной при покойном кардинале!
Рошфор презрительно улыбнулся.
— Вы могли бы понять, монсеньер, что раз я хорошо служил Ришелье против королевы, то именно поэтому я мог бы отлично служить вам против всего света после смерти кардинала.
— Нет, Рошфор, — сказал Мазарини, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15