Пяти букв, которые он имел бы право писать впереди всех своих имен и фамилий, да еще коронки, нарисованной на дверцах кареты.
«Видно, суждено мне, — подумал д'Артаньян, — всю жизнь глядеть направо и налево и так и не увидеть ни разу вполне счастливого лица».
Но не успел он сделать этот философский вывод, как судьба словно захотела опровергнуть его. Едва расставшись с Портосом, ушедшим отдать кой-какие приказания своему повару, д'Артаньян заметил, что к нему приближается Мушкетон. Лицо доброго малого, если не считать легкого волнения, которое, подобно летнему облачку, не столько омрачало его, сколько чуть-чуть затуманивало, казалось лицом вполне счастливого человека.
«Вот то, чего я искал, — подумал д'Артаньян. — Но, увы, бедняга не знает, зачем я приехал».
Мушкетон остановился на приличном расстоянии. Д'Артаньян сел на скамью и знаком подозвал его к себе.
— Сударь, — сказал Мушкетон, воспользовавшись позволением, — я хочу вас попросить об одной милости.
— Говори, мой друг, — сказал д'Артаньян.
— Я не смею, я боюсь, как бы вы не подумали, что благоденствие испортило меня.
— Значит, ты счастлив, мой друг? — спросил д'Артаньян.
— Так счастлив, как только возможно, и все же в ваших силах сделать меня еще счастливее.
— Что ж! Говори. Если дело зависит только от меня, то считай, что оно уже сделано.
— О, сударь, оно зависит только от вас!
— Я жду.
— Сударь, милость, о которой я вас прошу, заключается в том, чтоб вы называли меня не Мушкетоном, а Мустоном. С тех пор как я имею честь состоять управляющим его милости, я ношу это имя, как более достойное и внушающее почтение моим подчиненным. Вы сами знаете, сударь, как необходима субординация для челяди.
Д'Артаньян улыбнулся: Портос удлинял свою фамилию, Мушкетон укорачивал свою.
— Так как же, сударь? — спросил, трепеща, Мушкетон.
— Ну, конечно, мой милый Мустон, конечно, — ответил Д'Артаньян. Будь покоен, я не забуду твоей просьбы и, если тебе угодно, даже не буду впредь говорить тебе «ты».
— О! — воскликнул, покраснев от радости, Мушкетон. — Если вы окажете мне такую честь, сударь, я буду вам признателен всю жизнь. Но, может быть, я прошу уж слишком многого?
«Увы, — подумал Д'Артаньян. — Это совсем мало по сравнению с теми неожиданными напастями, которые я навлеку на беднягу, встретившего меня так сердечно!»
— А вы долго пробудете у нас, сударь? — спросил Мушкетон.
Лицо его, обретя прежнюю безмятежность, расцвело опять, как пион.
— Я уезжаю завтра, мой друг, — ответил Д'Артаньян.
— Ах, сударь, неужели вы приехали только для того, чтобы огорчить нас?
— Боюсь, что так, — произнес Д'Артаньян совсем тихо, и отступавший с низкими поклонами Мушкетон его не расслышал.
Раскаяние терзало д'Артаньяна, несмотря на то что сердце его изрядно очерствело.
Он не сожалел о том, что увлек Портоса на путь, опасный для его жизни и благополучия, ибо Портос охотно рискнул бы всем этим ради баронского титула, о котором мечтал пятнадцать лет; но Мушкетон-то желал только одного: чтобы его звали Мустоном; так не жестоко ли было отрывать его от блаженной и сытой жизни? Д'Артаньян раздумывал об этом, когда вернулся Портос.
— За стол, — сказал Портос.
— Как за стол? — спросил д'Артаньян. — Который же теперь час?
— Уже второй, мой милый.
— Ваше обиталище, Портос, просто рай: здесь забываешь о времени. Я следую за вами, хоть я и не голоден.
— Идем, идем. Если не всегда можно есть, то пить всегда можно; это один из принципов бедняги Атоса, и в его правоте я убедился с тех пор, как начал скучать.
Д'Артаньян, который, как истый гасконец, был по натуре весьма умерен, по-видимому, не очень верил в правильность аксиомы Атоса; все-таки он старался по мере сил не отставать от хозяина дома.
Однако, глядя, как ест Портос, и сам усердно прихлебывая вино, Д'Артаньян не мог отделаться от мысли о Мушкетоне, тем более что Мушкетон, не прислуживая сам за столом, что при нынешнем положении было бы ниже его достоинства, то и дело появлялся у дверей и выказывал свою благодарность д'Артаньяну, посылая им вина самые лучшие и самые выдержанные.
Поэтому, когда за десертом Портос по знаку д'Артаньяна отпустил лакеев и друзья остались вдвоем, д'Артаньян обратился к Портосу:
— А кто же будет вас сопровождать в поход, Портос?
— Конечно же, Мустон, — ответил спокойно Портос.
Д'Артаньян был поражен. Ему уже представилось, как переходит в скорбную гримасу радушная улыбка управителя.
— А ведь Мустон, — сказал Д'Артаньян, — уже не первой молодости, мой милый; к тому же он разжирел и, может быть, утратил навык к боевой службе.
— Я знаю, но я привык к нему. Да, впрочем, он и сам не захочет покинуть меня: он слишком меня любит.
«О, слепое самолюбие!» — подумал Д'Артаньян.
— Но ведь и у вас самого, кажется, служит все тот же лакей: этот добрый, храбрый, сметливый… как бишь его зовут?
— Планше. Да, он снова у меня, но теперь он больше не лакей.
— А кто же?
— На свои тысячу шестьсот ливров, — помните, те деньги, которые он заработал при осаде Ла-Рошели, доставив письмо лорду Винтеру, — он открыл лавочку на улице Менял и стал кондитером.
— Так он кондитер на улице Менял? Зачем же он у вас служит?
— Он немножко напроказил и боится неприятностей.
И мушкетер рассказал своему другу, как он встретил Планше.
— Да, милый мой, — сказал Портос, — что, если б кто-нибудь сказал вам в былое время, что Планше спасет Рошфора, а вы потом укроете его от преследования?
— Я не поверил бы. Но что поделаешь? События меняют человека.
— Совершенно верно, — согласился Портос, — но что не меняется или, вернее, что меняется к лучшему — это вино. Отведайте-ка испанское, которое так ценил наш друг Атос: это херес.
В эту минуту управитель вошел за приказаниями относительно завтрашнего меню, а также предполагаемой охоты.
— Скажи-ка, Мустон, — спросил Портос, — мое оружие в порядке?
Д'Артаньян забарабанил по столу пальцами, чтобы скрыть свое смущение.
— Ваше оружие, монсеньер? — спросил Мушкетон. — Какое оружие?
— Да мои доспехи, черт возьми!
— Какие доспехи?
— Боевые доспехи.
— Да, монсеньер, — я так думаю, по крайней мере.
— Осмотри их завтра и, если понадобится, вели почистить. Какая лошадь у меня самая резвая?
— Вулкан.
— А самая выносливая?
— Баярд.
— А ты какую больше всего любишь?
— Я люблю Рюсто, монсеньер, это славная лошадка, мы с ней прекрасно ладим.
— Она вынослива, не правда ли?
— Помесь нормандской породы с мекленбургской. Может бежать день и ночь без передышки.
— Как раз то, что нам нужно. Ты приготовишь к походу этих трех лошадей и вычистишь или велишь вычистить мое оружие; да пистолеты для себя и охотничий нож.
— Значит, мы отправляемся путешествовать? — тревожно спросил Мушкетон.
Д'Артаньян, выстукивавший до сих пор неопределенные аккорды, забарабанил марш.
— Получше того, Мустон! — ответил Портос.
— Мы едем в поход, сударь? — спросил управитель, и розы на его лице сменились лилиями.
— Мы опять поступаем на военную службу, Мустон! — ответил Портос, стараясь лихо закрутить усы и придать им воинственный вид, от которого они давно отвыкли.
Едва раздались эти слова, как Мушкетон затрепетал; его толстые с красноватыми прожилками щеки дрожали. Он взглянул на д'Артаньяна с таким невыразимо грустным упреком, что офицер не мог вынести этого без волнения. Потом он пошатнулся и сдавленным голосом спросил:
— На службу? На службу в королевской армии?
— И да и нет. Мы будем опять сражаться, искать всяких приключений словом, будем вести прежнюю жизнь.
Последние слова как громом поразили Мушкетона. Именно эта самая ужасная «прежняя жизнь» и делала «теперешнюю» столь приятной.
— О, господи! Что я слышу? — воскликнул Мушкетон, бросая еще более умоляющий взгляд на д'Артаньяна.
— Что делать, мой милый Мустон! — сказал д'Артаньян. — Значит, судьба…
Несмотря на то что д'Артаньян постарался не назвать его на «ты» и выговорил его имя так, как хотелось Мушкетону, тот все же почувствовал удар, и удар был столь ужасен, что он вышел, забыв от волнения затворить двери.
— Славный Мушкетон! Он сам не свой от радости, — сказал Портос топом, которым Дон-Кихот, вероятно, поощрял Санчо седлать своего Серого для последнего похода.
Оставшись одни, друзья заговорили о будущем и принялись строить воздушные замки. От славного винца Мушкетона д'Артаньяну уже мерещились груды сверкающих червонцев и пистолей, а Портосу — голубая лента и герцогская мантия. Во всяком случае, они оба дремали за столом, когда слуги пришли, чтобы пригласить их лечь в постель.
На следующее утро, однако, д'Артаньян несколько утешил Мушкетона, объявив ему, что война, по всей вероятности, будет все время вестись в самом Париже и поблизости от замка Валлон, расположенного в окрестностях Корбея, или же около Брасье, лежащего близ Мелена, а также возле Пьерфона, находящегося между Компьенем и Вилле-Котре.
— Но мне кажется, что прежде… — робко начал Мушкетон.
— О! — сказал д'Артаньян. — Нынче война ведется не так, как прежде.
Теперь все дело в дипломатии: спросите об этом Планше.
Мушкетон пошел наводить справки у своего старого друга, который подтвердил ему все, что сказал д'Артаньян.
— Только, — прибавил он, — в этой войне пленников подчас вешают.
— Черт возьми, — сказал Мушкетон, — кажется, я все же предпочел бы осаду Ла-Рошели.
А Портос предоставил своему гостю случай убить на охоте косулю, обошел с ним и свои леса, и свои горы, и свои пруды, показал ему своих борзых, свою свору гончих, Гредине — одним словом, все, чем он владел, наконец трижды угостил д'Артаньяна как нельзя более пышно и, когда тот стал собираться в путь, потребовал у него точных распоряжений.
— Сделаем так, мой друг, — сказал ему посланец Мазарини. — Мне нужно четыре дня, чтобы доехать отсюда до Блуа; день провести там; три или четыре — на возвращение в Париж. Выезжайте отсюда через неделю со всем необходимым; остановитесь на Тиктонской улице, в гостинице «Козочка», и ждите моего возвращения.
— Решено, — сказал Портос.
— Я еду к Атосу без всякой надежды на успех. Но, хоть я и думаю, что он никуда не годится, все же нужно соблюдать приличия в отношении друзей.
— Не поехать ли и мне с вами? — сказал Портос. — Это меня несколько развлечет.
— Возможно, меня тоже. Но вы не успеете сделать нужные приготовления.
— Правда. Поезжайте, желаю вам успеха. Мне не терпится приняться за дело.
— Отлично! — сказал д'Артаньян.
И они расстались на рубеже пьерфонских владений, до которого Портос пожелал проводить своего друга.
— По крайней мере, — сказал д'Артаньян, скача по дороге на Вилле-Котре, — я буду не один. Этот молодчина Портос еще исполнен сил. Если Атос согласится, отлично. Мы тогда втроем посмеемся над Арамисом, этим повесой в рясе.
Из Вилле-Котре он написал кардиналу:
«Монсеньер, одного я уже могу предложить вашему преосвященству, а этот один стоит двадцати. Я еду в Блуа, так как граф де Ла Фер живет в замке Бражелон в окрестностях этого города».
Затем он поскакал по дороге в Блуа, болтая с Планше, весьма развлекавшим его в продолжение долгого путешествия.
XV
ДВА АНГЕЛОЧКА
Дорога предстояла долгая, но д'Артаньяна это ничуть не тревожило: он знал, что его лошади хорошо отдохнули у полных яслей владельца замка Брасье. Он спокойно пустился в четырехдневный или пятидневный путь, который ему предстояло проделать в сопровождении верного Планше.
Как мы уже говорили, оба спутника, чтоб убить дорожную скуку, все время ехали рядом, переговариваясь друг с другом. Д'Артаньян мало-помалу перестал держать себя барином, а Планше понемногу сбросил личину лакея.
Этот тонкий плут, превратившись в торговца, не раз с сожалением вспоминал былые пирушки в пути, а также беседы и блестящее общество дворян. И, сознавая за собой известные достоинства, считал, что унижает себя постоянным общением с грубыми людьми.
Вскоре он снова стал поверенным того, кого продолжал еще называть своим барином. Д'Артаньян много лет уже не открывал никому своего сердца. Вышло так, что эти люди, встретившись снова, отлично поладили между собой.
Да и вправду сказать, Планше был неплохим спутником в приключениях.
Он был человек сметливый; не ища особенно опасностей, он не отступал в бою, в чем д'Артаньян не раз имел случай убедиться. Наконец, он был в свое время солдатом, а оружие облагораживает. Но главное было в том, что если Планше нуждался в д'Артаньяне, то и сам был ему весьма полезен. Так что они прибыли в Блуа почти друзьями.
В пути, постоянно возвращаясь к занимавшей его мысли, д'Артаньян говорил, качая головой:
— Я знаю, что мое обращение к Атосу бесполезно и нелепо, но я обязан оказать это внимание моему другу, имевшему все задатки человека благородного и великодушного.
— Что и говорить! Господин Атос был истинный дворянин! — сказал Планше.
— Не правда ли? — подхватил д'Артаньян.
— У него деньги сыпались, как град с неба, — продолжал Планше, — и шпагу он обнажал, словно король. Помните, сударь, дуэль с англичанами возле монастыря кармелиток? Ах, как хорош и великолепен был в тот день господин Атос, заявивший своему противнику: «Вы потребовали, чтобы я назвал вам свое имя, сударь? Тем хуже для вас, так как теперь мне придется вас убить». Я стоял около него и слышал все слово в слово. А его взгляд, сударь, когда он пронзил своего противника, как заранее предсказал, и тот упал, не успев и охнуть! Ах, сударь, еще раз скажу: это был истинный дворянин!
— Да, — сказал д'Артаньян, — это чистейшая правда, но один недостаток погубил все его достоинства.
— Да, помню, — сказал Планше, — он любил выпить, или, скажем прямо, изрядно пил. Только и пил он не как другие. Его глаза ничего не выражали, когда он подносил стакан к губам. Право, никогда молчание не бывало так красноречиво. Мне так и казалось, что я слышу, как он бормочет:
«Лейся, влага, и прогони мою печаль!» А как он отбивал ножки у рюмок или горлышки у бутылок! В этом с ним никто бы не мог потягаться.
— Какое грустное зрелище нас ждет сегодня! — продолжал д'Артаньян. Благородный дворянин с гордой осанкой, прекрасный боец, так блестяще проявлявший себя на войне, что все дивились, почему он держит в руке простую шпагу, а не маршальский жезл, явится нам согбенным стариком с красным носом и слезящимися глазами. Мы найдем его где-нибудь на лужайке в саду; он взглянет на нас мутными глазами и, может быть, даже не узнает нас. Бог свидетель, Планше, я охотно избежал бы этого грустного зрелища, — продолжал д'Артаньян, — если бы не хотел доказать свое уважение славной тени доблестного графа де Ла Фер, которого мы так любим.
Планше молча кивнул головой; видно было, что он разделяет все опасения своего господина.
— Вдобавок ко всему, — продолжал д'Артаньян, — дряхлость, ведь Атос теперь уже стар. Может быть, и бедность, потому что он не берег того немногого, что имел. И засаленный Гримо, еще более молчаливый, чем раньше, и еще более горький пьяница, чем его хозяин… Ах, Планше, все это разрывает мне сердце!
— Мне кажется, что я уже так и вижу, как он пошатывается, едва ворочая языком, — с состраданием сказал Планше.
— Признаюсь, я побаиваюсь, как бы Атос, охваченный под пьяную руку воинственным пылом, не принял бы мое предложение. Это будет для нас с Портосом большим несчастьем, а главное, просто помехой; но мы его бросим после первой же попойки, вот и все. Он проспится и поймет.
— Во всяком случае, сударь, — сказал Планше, — скоро все выяснится.
Мне кажется, вон те высокие стены, красные от лучей заходящего солнца, это уже Блуа.
— Возможно, — ответил д'Артаньян, — а эти островерхие, резные колоколенки, что виднеются там в лесу налево, напоминают, по рассказам, Шамбор.
— Мы въедем в город?
— Разумеется, чтоб навести справки.
— Советую вам, сударь, если мы будем в городе, отведать там сливок в маленьких горшочках: их очень хвалят; к сожалению, в Париж их возить нельзя, и приходится пить только на месте.
— Ну так мы их отведаем, будь спокоен, — отвечал д'Артаньян.
В эту минуту тяжелый, запряженный волами воз, на каких обычно возят к пристаням на Луаре срубленные в тамошних великолепных лесах деревья, выехал с изрезанного колеями проселка на большую дорогу, по которой скакали наши всадники.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Три мушкетера - 2. Двадцать лет спустя'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
«Видно, суждено мне, — подумал д'Артаньян, — всю жизнь глядеть направо и налево и так и не увидеть ни разу вполне счастливого лица».
Но не успел он сделать этот философский вывод, как судьба словно захотела опровергнуть его. Едва расставшись с Портосом, ушедшим отдать кой-какие приказания своему повару, д'Артаньян заметил, что к нему приближается Мушкетон. Лицо доброго малого, если не считать легкого волнения, которое, подобно летнему облачку, не столько омрачало его, сколько чуть-чуть затуманивало, казалось лицом вполне счастливого человека.
«Вот то, чего я искал, — подумал д'Артаньян. — Но, увы, бедняга не знает, зачем я приехал».
Мушкетон остановился на приличном расстоянии. Д'Артаньян сел на скамью и знаком подозвал его к себе.
— Сударь, — сказал Мушкетон, воспользовавшись позволением, — я хочу вас попросить об одной милости.
— Говори, мой друг, — сказал д'Артаньян.
— Я не смею, я боюсь, как бы вы не подумали, что благоденствие испортило меня.
— Значит, ты счастлив, мой друг? — спросил д'Артаньян.
— Так счастлив, как только возможно, и все же в ваших силах сделать меня еще счастливее.
— Что ж! Говори. Если дело зависит только от меня, то считай, что оно уже сделано.
— О, сударь, оно зависит только от вас!
— Я жду.
— Сударь, милость, о которой я вас прошу, заключается в том, чтоб вы называли меня не Мушкетоном, а Мустоном. С тех пор как я имею честь состоять управляющим его милости, я ношу это имя, как более достойное и внушающее почтение моим подчиненным. Вы сами знаете, сударь, как необходима субординация для челяди.
Д'Артаньян улыбнулся: Портос удлинял свою фамилию, Мушкетон укорачивал свою.
— Так как же, сударь? — спросил, трепеща, Мушкетон.
— Ну, конечно, мой милый Мустон, конечно, — ответил Д'Артаньян. Будь покоен, я не забуду твоей просьбы и, если тебе угодно, даже не буду впредь говорить тебе «ты».
— О! — воскликнул, покраснев от радости, Мушкетон. — Если вы окажете мне такую честь, сударь, я буду вам признателен всю жизнь. Но, может быть, я прошу уж слишком многого?
«Увы, — подумал Д'Артаньян. — Это совсем мало по сравнению с теми неожиданными напастями, которые я навлеку на беднягу, встретившего меня так сердечно!»
— А вы долго пробудете у нас, сударь? — спросил Мушкетон.
Лицо его, обретя прежнюю безмятежность, расцвело опять, как пион.
— Я уезжаю завтра, мой друг, — ответил Д'Артаньян.
— Ах, сударь, неужели вы приехали только для того, чтобы огорчить нас?
— Боюсь, что так, — произнес Д'Артаньян совсем тихо, и отступавший с низкими поклонами Мушкетон его не расслышал.
Раскаяние терзало д'Артаньяна, несмотря на то что сердце его изрядно очерствело.
Он не сожалел о том, что увлек Портоса на путь, опасный для его жизни и благополучия, ибо Портос охотно рискнул бы всем этим ради баронского титула, о котором мечтал пятнадцать лет; но Мушкетон-то желал только одного: чтобы его звали Мустоном; так не жестоко ли было отрывать его от блаженной и сытой жизни? Д'Артаньян раздумывал об этом, когда вернулся Портос.
— За стол, — сказал Портос.
— Как за стол? — спросил д'Артаньян. — Который же теперь час?
— Уже второй, мой милый.
— Ваше обиталище, Портос, просто рай: здесь забываешь о времени. Я следую за вами, хоть я и не голоден.
— Идем, идем. Если не всегда можно есть, то пить всегда можно; это один из принципов бедняги Атоса, и в его правоте я убедился с тех пор, как начал скучать.
Д'Артаньян, который, как истый гасконец, был по натуре весьма умерен, по-видимому, не очень верил в правильность аксиомы Атоса; все-таки он старался по мере сил не отставать от хозяина дома.
Однако, глядя, как ест Портос, и сам усердно прихлебывая вино, Д'Артаньян не мог отделаться от мысли о Мушкетоне, тем более что Мушкетон, не прислуживая сам за столом, что при нынешнем положении было бы ниже его достоинства, то и дело появлялся у дверей и выказывал свою благодарность д'Артаньяну, посылая им вина самые лучшие и самые выдержанные.
Поэтому, когда за десертом Портос по знаку д'Артаньяна отпустил лакеев и друзья остались вдвоем, д'Артаньян обратился к Портосу:
— А кто же будет вас сопровождать в поход, Портос?
— Конечно же, Мустон, — ответил спокойно Портос.
Д'Артаньян был поражен. Ему уже представилось, как переходит в скорбную гримасу радушная улыбка управителя.
— А ведь Мустон, — сказал Д'Артаньян, — уже не первой молодости, мой милый; к тому же он разжирел и, может быть, утратил навык к боевой службе.
— Я знаю, но я привык к нему. Да, впрочем, он и сам не захочет покинуть меня: он слишком меня любит.
«О, слепое самолюбие!» — подумал Д'Артаньян.
— Но ведь и у вас самого, кажется, служит все тот же лакей: этот добрый, храбрый, сметливый… как бишь его зовут?
— Планше. Да, он снова у меня, но теперь он больше не лакей.
— А кто же?
— На свои тысячу шестьсот ливров, — помните, те деньги, которые он заработал при осаде Ла-Рошели, доставив письмо лорду Винтеру, — он открыл лавочку на улице Менял и стал кондитером.
— Так он кондитер на улице Менял? Зачем же он у вас служит?
— Он немножко напроказил и боится неприятностей.
И мушкетер рассказал своему другу, как он встретил Планше.
— Да, милый мой, — сказал Портос, — что, если б кто-нибудь сказал вам в былое время, что Планше спасет Рошфора, а вы потом укроете его от преследования?
— Я не поверил бы. Но что поделаешь? События меняют человека.
— Совершенно верно, — согласился Портос, — но что не меняется или, вернее, что меняется к лучшему — это вино. Отведайте-ка испанское, которое так ценил наш друг Атос: это херес.
В эту минуту управитель вошел за приказаниями относительно завтрашнего меню, а также предполагаемой охоты.
— Скажи-ка, Мустон, — спросил Портос, — мое оружие в порядке?
Д'Артаньян забарабанил по столу пальцами, чтобы скрыть свое смущение.
— Ваше оружие, монсеньер? — спросил Мушкетон. — Какое оружие?
— Да мои доспехи, черт возьми!
— Какие доспехи?
— Боевые доспехи.
— Да, монсеньер, — я так думаю, по крайней мере.
— Осмотри их завтра и, если понадобится, вели почистить. Какая лошадь у меня самая резвая?
— Вулкан.
— А самая выносливая?
— Баярд.
— А ты какую больше всего любишь?
— Я люблю Рюсто, монсеньер, это славная лошадка, мы с ней прекрасно ладим.
— Она вынослива, не правда ли?
— Помесь нормандской породы с мекленбургской. Может бежать день и ночь без передышки.
— Как раз то, что нам нужно. Ты приготовишь к походу этих трех лошадей и вычистишь или велишь вычистить мое оружие; да пистолеты для себя и охотничий нож.
— Значит, мы отправляемся путешествовать? — тревожно спросил Мушкетон.
Д'Артаньян, выстукивавший до сих пор неопределенные аккорды, забарабанил марш.
— Получше того, Мустон! — ответил Портос.
— Мы едем в поход, сударь? — спросил управитель, и розы на его лице сменились лилиями.
— Мы опять поступаем на военную службу, Мустон! — ответил Портос, стараясь лихо закрутить усы и придать им воинственный вид, от которого они давно отвыкли.
Едва раздались эти слова, как Мушкетон затрепетал; его толстые с красноватыми прожилками щеки дрожали. Он взглянул на д'Артаньяна с таким невыразимо грустным упреком, что офицер не мог вынести этого без волнения. Потом он пошатнулся и сдавленным голосом спросил:
— На службу? На службу в королевской армии?
— И да и нет. Мы будем опять сражаться, искать всяких приключений словом, будем вести прежнюю жизнь.
Последние слова как громом поразили Мушкетона. Именно эта самая ужасная «прежняя жизнь» и делала «теперешнюю» столь приятной.
— О, господи! Что я слышу? — воскликнул Мушкетон, бросая еще более умоляющий взгляд на д'Артаньяна.
— Что делать, мой милый Мустон! — сказал д'Артаньян. — Значит, судьба…
Несмотря на то что д'Артаньян постарался не назвать его на «ты» и выговорил его имя так, как хотелось Мушкетону, тот все же почувствовал удар, и удар был столь ужасен, что он вышел, забыв от волнения затворить двери.
— Славный Мушкетон! Он сам не свой от радости, — сказал Портос топом, которым Дон-Кихот, вероятно, поощрял Санчо седлать своего Серого для последнего похода.
Оставшись одни, друзья заговорили о будущем и принялись строить воздушные замки. От славного винца Мушкетона д'Артаньяну уже мерещились груды сверкающих червонцев и пистолей, а Портосу — голубая лента и герцогская мантия. Во всяком случае, они оба дремали за столом, когда слуги пришли, чтобы пригласить их лечь в постель.
На следующее утро, однако, д'Артаньян несколько утешил Мушкетона, объявив ему, что война, по всей вероятности, будет все время вестись в самом Париже и поблизости от замка Валлон, расположенного в окрестностях Корбея, или же около Брасье, лежащего близ Мелена, а также возле Пьерфона, находящегося между Компьенем и Вилле-Котре.
— Но мне кажется, что прежде… — робко начал Мушкетон.
— О! — сказал д'Артаньян. — Нынче война ведется не так, как прежде.
Теперь все дело в дипломатии: спросите об этом Планше.
Мушкетон пошел наводить справки у своего старого друга, который подтвердил ему все, что сказал д'Артаньян.
— Только, — прибавил он, — в этой войне пленников подчас вешают.
— Черт возьми, — сказал Мушкетон, — кажется, я все же предпочел бы осаду Ла-Рошели.
А Портос предоставил своему гостю случай убить на охоте косулю, обошел с ним и свои леса, и свои горы, и свои пруды, показал ему своих борзых, свою свору гончих, Гредине — одним словом, все, чем он владел, наконец трижды угостил д'Артаньяна как нельзя более пышно и, когда тот стал собираться в путь, потребовал у него точных распоряжений.
— Сделаем так, мой друг, — сказал ему посланец Мазарини. — Мне нужно четыре дня, чтобы доехать отсюда до Блуа; день провести там; три или четыре — на возвращение в Париж. Выезжайте отсюда через неделю со всем необходимым; остановитесь на Тиктонской улице, в гостинице «Козочка», и ждите моего возвращения.
— Решено, — сказал Портос.
— Я еду к Атосу без всякой надежды на успех. Но, хоть я и думаю, что он никуда не годится, все же нужно соблюдать приличия в отношении друзей.
— Не поехать ли и мне с вами? — сказал Портос. — Это меня несколько развлечет.
— Возможно, меня тоже. Но вы не успеете сделать нужные приготовления.
— Правда. Поезжайте, желаю вам успеха. Мне не терпится приняться за дело.
— Отлично! — сказал д'Артаньян.
И они расстались на рубеже пьерфонских владений, до которого Портос пожелал проводить своего друга.
— По крайней мере, — сказал д'Артаньян, скача по дороге на Вилле-Котре, — я буду не один. Этот молодчина Портос еще исполнен сил. Если Атос согласится, отлично. Мы тогда втроем посмеемся над Арамисом, этим повесой в рясе.
Из Вилле-Котре он написал кардиналу:
«Монсеньер, одного я уже могу предложить вашему преосвященству, а этот один стоит двадцати. Я еду в Блуа, так как граф де Ла Фер живет в замке Бражелон в окрестностях этого города».
Затем он поскакал по дороге в Блуа, болтая с Планше, весьма развлекавшим его в продолжение долгого путешествия.
XV
ДВА АНГЕЛОЧКА
Дорога предстояла долгая, но д'Артаньяна это ничуть не тревожило: он знал, что его лошади хорошо отдохнули у полных яслей владельца замка Брасье. Он спокойно пустился в четырехдневный или пятидневный путь, который ему предстояло проделать в сопровождении верного Планше.
Как мы уже говорили, оба спутника, чтоб убить дорожную скуку, все время ехали рядом, переговариваясь друг с другом. Д'Артаньян мало-помалу перестал держать себя барином, а Планше понемногу сбросил личину лакея.
Этот тонкий плут, превратившись в торговца, не раз с сожалением вспоминал былые пирушки в пути, а также беседы и блестящее общество дворян. И, сознавая за собой известные достоинства, считал, что унижает себя постоянным общением с грубыми людьми.
Вскоре он снова стал поверенным того, кого продолжал еще называть своим барином. Д'Артаньян много лет уже не открывал никому своего сердца. Вышло так, что эти люди, встретившись снова, отлично поладили между собой.
Да и вправду сказать, Планше был неплохим спутником в приключениях.
Он был человек сметливый; не ища особенно опасностей, он не отступал в бою, в чем д'Артаньян не раз имел случай убедиться. Наконец, он был в свое время солдатом, а оружие облагораживает. Но главное было в том, что если Планше нуждался в д'Артаньяне, то и сам был ему весьма полезен. Так что они прибыли в Блуа почти друзьями.
В пути, постоянно возвращаясь к занимавшей его мысли, д'Артаньян говорил, качая головой:
— Я знаю, что мое обращение к Атосу бесполезно и нелепо, но я обязан оказать это внимание моему другу, имевшему все задатки человека благородного и великодушного.
— Что и говорить! Господин Атос был истинный дворянин! — сказал Планше.
— Не правда ли? — подхватил д'Артаньян.
— У него деньги сыпались, как град с неба, — продолжал Планше, — и шпагу он обнажал, словно король. Помните, сударь, дуэль с англичанами возле монастыря кармелиток? Ах, как хорош и великолепен был в тот день господин Атос, заявивший своему противнику: «Вы потребовали, чтобы я назвал вам свое имя, сударь? Тем хуже для вас, так как теперь мне придется вас убить». Я стоял около него и слышал все слово в слово. А его взгляд, сударь, когда он пронзил своего противника, как заранее предсказал, и тот упал, не успев и охнуть! Ах, сударь, еще раз скажу: это был истинный дворянин!
— Да, — сказал д'Артаньян, — это чистейшая правда, но один недостаток погубил все его достоинства.
— Да, помню, — сказал Планше, — он любил выпить, или, скажем прямо, изрядно пил. Только и пил он не как другие. Его глаза ничего не выражали, когда он подносил стакан к губам. Право, никогда молчание не бывало так красноречиво. Мне так и казалось, что я слышу, как он бормочет:
«Лейся, влага, и прогони мою печаль!» А как он отбивал ножки у рюмок или горлышки у бутылок! В этом с ним никто бы не мог потягаться.
— Какое грустное зрелище нас ждет сегодня! — продолжал д'Артаньян. Благородный дворянин с гордой осанкой, прекрасный боец, так блестяще проявлявший себя на войне, что все дивились, почему он держит в руке простую шпагу, а не маршальский жезл, явится нам согбенным стариком с красным носом и слезящимися глазами. Мы найдем его где-нибудь на лужайке в саду; он взглянет на нас мутными глазами и, может быть, даже не узнает нас. Бог свидетель, Планше, я охотно избежал бы этого грустного зрелища, — продолжал д'Артаньян, — если бы не хотел доказать свое уважение славной тени доблестного графа де Ла Фер, которого мы так любим.
Планше молча кивнул головой; видно было, что он разделяет все опасения своего господина.
— Вдобавок ко всему, — продолжал д'Артаньян, — дряхлость, ведь Атос теперь уже стар. Может быть, и бедность, потому что он не берег того немногого, что имел. И засаленный Гримо, еще более молчаливый, чем раньше, и еще более горький пьяница, чем его хозяин… Ах, Планше, все это разрывает мне сердце!
— Мне кажется, что я уже так и вижу, как он пошатывается, едва ворочая языком, — с состраданием сказал Планше.
— Признаюсь, я побаиваюсь, как бы Атос, охваченный под пьяную руку воинственным пылом, не принял бы мое предложение. Это будет для нас с Портосом большим несчастьем, а главное, просто помехой; но мы его бросим после первой же попойки, вот и все. Он проспится и поймет.
— Во всяком случае, сударь, — сказал Планше, — скоро все выяснится.
Мне кажется, вон те высокие стены, красные от лучей заходящего солнца, это уже Блуа.
— Возможно, — ответил д'Артаньян, — а эти островерхие, резные колоколенки, что виднеются там в лесу налево, напоминают, по рассказам, Шамбор.
— Мы въедем в город?
— Разумеется, чтоб навести справки.
— Советую вам, сударь, если мы будем в городе, отведать там сливок в маленьких горшочках: их очень хвалят; к сожалению, в Париж их возить нельзя, и приходится пить только на месте.
— Ну так мы их отведаем, будь спокоен, — отвечал д'Артаньян.
В эту минуту тяжелый, запряженный волами воз, на каких обычно возят к пристаням на Луаре срубленные в тамошних великолепных лесах деревья, выехал с изрезанного колеями проселка на большую дорогу, по которой скакали наши всадники.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Три мушкетера - 2. Двадцать лет спустя'
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15