А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

жизнь, полную любви и битв, наслаждений и опасностей, а завершится она кровавой смертью.
— Значит, я тоже буду убит?
— Да, монсеньер.
— Как господин маршал де Сент-Андре, как господин де Гиз?
— Да, как они.
— Не важно, старая, говоришь ты правду или неправду, зато ты объявила, что я умру в приятном обществе, так что вот тебе за труды.
И он ей подал не один золотой, как это сделал герцог де Гиз, а весь кошелек.
— Если Небу будет угодно, монсеньер, — проговорила старуха, целуя руку принцу, — то пусть я, бедная колдунья, ошибусь и мое предсказание не осуществится!
— Ну а если оно осуществится, старая, несмотря на твое желание, чтобы оно оказалось ложным, обещаю тебе впредь верить колдунам. Правда, — добавил принц, смеясь, — это окажется несколько поздновато.
На мгновение воцарилась гробовая тишина и стало слышно, как стихает дождь.
— Однако, — прервал молчание принц, — гроза слабеет. Желаю вам всего доброго, господин маршал. Желаю вам всего доброго, господин герцог. В девять часов меня ждут в особняке Колиньи, так что мне пора отправляться в путь.
— Как, принц, в такую грозу? — спросила Шарлотта.
— Мадемуазель, — ответил тот, — я искренне благодарю вас за заботу, но мне нечего опасаться грома, ведь мне суждено пасть от руки убийцы.
И, попрощавшись с двумя путниками, а затем задержав на мадемуазель де Сент-Андре такой взгляд, что она вынуждена была опустить глаза, принц вышел из таверны, и через мгновение с парижской дороги раздался стук копыт лошади, скачущей галопом.
— Пусть подадут карету, малыш Жак, — проговорил маршал, — если принца ждут в девять часов в особняке Колиньи, то нас ждут в десять во дворце Турнель.
Карета была подана. Маршал де Сент-Андре, его дочь и герцог де Гиз заняли свои места.
Оставим их на парижской дороге следующими за принцем де Конде: мы вернемся к ним позднее.
Назовем только имена тех троих, кому колдунья предсказала смерть от руки убийц, — это герцог де Гиз, маршал де Сент-Андре, принц де Конде, а также тех троих, кому она предсказала стать убийцами, — Польтро де Мере, Бобиньи де Мезьер, Монтескью.
Без сомнения, именно для того, чтобы предостеречь и тех и других, что, однако, оказалось бесполезным для каждого из них, Провидение свело вместе этих шестерых в таверне «Красный конь».

I. ТРИУМФАЛЬНОЕ ШЕСТВИЕ ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА
Во вторник, 18 декабря 1559 года, через шесть месяцев после праздника ланди, в три часа дня, при ярком предзакатном солнце, о котором можно только мечтать в столь позднее время года, посреди Старой улицы Тампль ковылял верхом на муле столь жалкого вида, что это сразу выдавало предельную скупость хозяина, метр Антуан Минар, один из парламентских советников.
Метру Антуану Минару, на кого мы в этот миг обращаем взоры наших читателей, было лет шестьдесят; он был тучен и одутловат; светлые букли его парика кокетливо развевались по ветру.
Обычно на лице его отражалось полнейшее блаженство; его лоснящийся лоб явно не затуманивала ни одна забота, отчего на нем не прорезалась ни единая морщина; ни одна слеза не оставила на толстых щеках его свой горький след, пролившись из заплывших глаз навыкате; в сущности, багровое гладкое лицо, величественно покоящееся на тройном подбородке, было всего лишь личиной беспечного эгоиста, отличавшегося вульгарной веселостью поведения.
Однако именно в этот день выражение лица президента Минара было весьма далеко от обычного безмятежного спокойствия; несмотря на то что ему оставалось проехать до дома не более четырехсот шагов — это расстояние, как видим, вряд ли могло считаться большим, — он не был уверен в том, что благополучно его преодолеет, и поэтому весь его облик, будучи зеркалом раздиравших его изнутри эмоций, отражал острейшую обеспокоенность.
И действительно, окружение, составившее кортеж достопочтенного президента, мало кого могло обрадовать: с момента отъезда из парламента его сопровождала огромная толпа, которой, похоже, доставляло истинное наслаждение обращаться с ним как можно более скверно; казалось, все крикуны, горлопаны, горлодеры столицы христианнейшего королевства назначили местом встречи площадь у Дворца правосудия, чтобы провожать этого человека до самого его дома.
Каковы же были побудительные мотивы, сорвавшие с места большинство сограждан достопочтенного метра Минара и обратившие их против него?
Постараемся рассказать об этом по возможности кратко.
Метр Минар только что приговорил к смерти одного из заслуженно уважаемых людей Парижа, своего собрата по парламенту, своего брата во Христе, добродетельного советника Анн Дюбура. Какое преступление совершил Дюбур? Да то же самое, что афинянин Аристид: его прозвали Справедливым.
А вот причины процесса, длившегося шесть месяцев и завершившегося столь трагично для несчастного советника.
В июне 1559 года Генрих II, подстрекаемый кардиналом Лотарингским и его братом Франсуа де Гизом, которых духовенство Франции считало посланцами Господними, направленными для защиты и сохранения веры католической, апостольской и римской, — так вот, Генрих II издал эдикт, обязывавший парламент приговаривать к смерти всех без исключения лютеран и лишавший их права на помилование.
А поскольку, вопреки этому эдикту, группа советников выпустила из тюрьмы гугенота, герцог де Гиз и кардинал Лотарингский, стремившиеся не больше не меньше как к поголовному уничтожению всех протестантов, убедили Генриха устроить 10 июня королевское заседание Большой палаты в монастыре августинцев, где в данный момент заседал суд (Дворец правосудия был занят, так как его готовили к празднествам по случаю бракосочетания короля Филиппа II с мадам Елизаветой и мадемуазель Маргариты с принцем Эммануилом Филибертом).
Три или четыре раза в год все судебные палаты парламента собирались на совместное заседание, образуя так называемую Большую палату, и эта ассамблея получила имя «меркуриальной», ибо преимущественно заседала в среду.
Король предстал перед парламентом именно в день меркуриальной ассамблеи и открыл заседание вопросом: как это вдруг стало позволительно отпускать протестантов на свободу и почему здесь не считаются с эдиктом, требующим их обязательного осуждения?
Охваченные единым порывом, поднялись пятеро советников, и Анн Дюбур от собственного имени и от имени своих собратьев твердым голосом заявил:
— Этот человек был невиновен, а осуждать невиновного, будь он даже гугенот, — значит идти против совести и человечности.
Эти пятеро советников были: Дюфор, Ла Фюме, де Пуа, де Ла Порт и Анн (или Антуан) Дюбур.
Именно Дюбур, как мы уже сказали, взял на себя смелость ответить королю. К тому же он добавил:
— Что касается самого эдикта, государь, то я бы не советовал королю настаивать на его применении; напротив, я просил бы отложить исполнение приговоров, вынесенных на его основании, до той поры, пока воззрения тех, кто столь легко был осужден на казнь, не были бы тщательно взвешены и подробно рассмотрены советом.
В обсуждение вмешался президент Минар, попросивший разрешения обратиться непосредственно к королю.
«Это был, — говорится в мемуарах Конде, — человек коварный, хитрый, сластолюбивый и невежественный, зато великий мастер по части происков и интриг. Желая сделать что-либо угодное королю и соответствующее принципам римской Церкви, боясь, как бы мнение Дюбура не возобладало и не взяло верх над его собственным, он дал понять королю, что его судейские советники почти все лютеране; что они хотят лишить его власти и короны; что они покровительствуют лютеранам; что можно прийти в ужас, услышав рассуждения кое-кого из них о святой мессе; что они ни в малейшей степени не принимают в расчет королевские законы и ордонансы; что они во всеуслышание хвастаются своим презрением к ним; что они одеваются по-мавритански; что большинство из них частенько бывают на светских сборищах, но никогда не ходят к мессе, — и если начиная с этой меркуриалъной ассамблеи не пресечь зло в корне, с Церковью навсегда будет покончено».
Короче говоря, при содействии кардинала Лотарингского он возбуждал, воспламенял, буквально околдовывал короля, и тот, будучи вне себя, призвал капитана шотландской гвардии сьёра де Лоржа, графа де Монтгомери и капитана своей ординарной гвардии г-на де Шавиньи, приказав им схватить пятерых советников и тотчас же препроводить их в Бастилию.
Как только были произведены эти аресты, всем стали ясны их последствия: Гизы постараются какой-нибудь особенно ужасной казнью запугать гугенотов, и если не всех пятерых советников, то, по крайней мере, самого значительного из них, то есть Анн Дюбура, уже можно было считать обреченным на гибель.
Появилось двустишие, составленное из имен пяти арестованных, где самим расположением этих имен давалось представление, какого рода судьба ожидает главу гугенотской оппозиции, и на следующее утро оно уже обошло весь Париж:
Смолистый из ворот, из печи,
Вижу, ползет из города дым.
Как бы то ни было, задержание пятерых, вдохновившее кого-то из остроумцев того времени на столь скверный по смыслу дистих, повергло в оцепенение весь Париж, а затем и все города Франции, в особенности северные провинции. Можно даже утверждать, что арест честнейшего человека по имени Анн Дюбур явился главной причиной Амбуазского заговора, а также породил все смуты и схватки, заливавшие кровью землю Франции на протяжении сорока лет.
Вот почему, за что приносим свои извинения, мы в этой главе останавливаемся на исторических фактах — фундаменте новой книги, которую мы смиренно предлагаем вниманию наших читателей, привычно полагаясь на их давнюю симпатию к нам.
Через две недели после этих арестов, в пятницу, 25 июня, на третий день турнира, устроенного королем во дворце Турнель, рядом с той самой Бастилией, где находящиеся под стражей советники могли слышать фанфары, трубы и гобои празднества, король призвал к себе капитана шотландской гвардии, уже упоминавшегося графа де Монтгомери, того самого, что вместе с г-ном де Шавиньи препроводил в тюрьму пятерых советников, и поручил ему незамедлительно выступить против лютеран в Коле-Турнуа.
В ходе выполнения этого поручения графу де Монтгомери было предписано предать мечу всех уличенных в склонности к ереси, а захваченных живьем подвергнуть допросу с пристрастием, отрезать им языки, а затем сжечь на медленном огне; тем же, кто окажется только под подозрением, выколоть глаза.
Но через пять дней после того как Генрих II наделил этим поручением своего капитана шотландской гвардии, Габриель де Лорж, граф де Монтгомери, ударом копья убил короля.
Воздействие этой смерти было столь велико, что она несомненно спасла четверых из пятерых арестованных советников и отложила казнь пятого. Один из пятерых был оправдан, трое приговорены к покаянию. Одному лишь Анн Дюбуру было суждено расплатиться за всех. Разве не он взял тогда в парламенте слово?
И если Гизы были убежденными вдохновителями уже упоминавшихся эдиктов, то одним из наиболее ревностных их проводников в жизнь был этот лицемер, президент Антуан Минар, — тот, кого мы оставили верхом на упрямом муле, когда он по Старой улице Тампль направлялся домой посреди выкриков, оскорблений и угроз негодующей толпы.
И если мы говорим, что, даже когда ему до дома оставалось не более ста шагов, у него совсем не было уверенности, доберется ли он туда, то вовсе не собираемся рисовать ситуацию хуже той, какой она была, учитывая, что накануне — это было в середине дня — выстрелом в упор был убит секретарь парламента Жюльен Френ, направлявшийся во Дворец правосудия и, как говорят, имевший при себе письмо герцога де Гиза (тот побуждал своего брата, кардинала Лотарингского, быстрее добиться осуждение Анн Дюбура).
Свершившееся накануне убийство, виновник которого так и не был найден, само собой разумеется, отложилось в памяти президента, так что призрак несчастного секретаря как бы следовал вместе со всадником.
Именно этот воображаемый спутник заставил президента побледнеть и судорожными ударами пяток подгонять упрямое животное, служившее ему средством передвижения и не желавшее сделать ни одного лишнего шага.
Но в конце концов он, живой и невредимый, очутился подле своего дома; клянусь вам (и, будь сейчас Минар жив, он тоже поклялся бы), что это произошло как нельзя более вовремя.
Дело в том, что толпа, раздраженная его молчанием (а оно было всего лишь проявлением переживаемого им страха), воспринимала это как лишнее доказательство зловредного поведения президента и мало-помалу приближалась к нему, явно угрожая расправой.
И все же, несмотря на грозный натиск бушующего моря ненависти, президент Минар, тем не менее, добрался до гавани, к величайшему удовлетворению семьи, поспешившей, после того как он вошел, закрыть ворота и запереть их на прочные засовы.
Достопочтенный президент был до такой степени обеспокоен вероятной опасностью, что забыл мула у ворот, чего при иных обстоятельствах никогда бы не сделал, хотя он в самом лучшем случае и при самых выгодных рыночных ценах выручил бы за мула не более двадцати парижских су.
То обстоятельство, что он забыл о муле, оказалось для него великим счастьем: добрый парижский народ, который легко переходит от угроз к смеху и от ужасного к забавному, удовольствовался тем, что ему досталось, и забрал мула вместо президента.
О том, что стало с мулом, попавшим в руки толпы, история умалчивает; оставим же мула и последуем за его хозяином, оказавшимся в кругу семьи.
II. ПРАЗДНЕСТВО У ПРЕЗИДЕНТА МИНАРА
Не правда ли, уважаемые читатели, нас в самой малой степени интересует, какие тревоги вызвало у семьи запоздалое возвращение достойного президента Минара? Так что этим вопросом мы заниматься не будем, а присоединимся к семье, направившейся вслед за своим главой в столовую, где накрыт ужин.
Окинем же собравшихся быстрым взглядом, а затем прислушаемся к их разговорам.
Никто из тех, кто уселся за столом, не вызвал бы с первого взгляда симпатии проницательного наблюдателя. Это было полное собрание таких невыразительных или глупых физиономий, что попадаются в любых классах общества.
Каждый из членов семьи президента Минара нес на своем лице отпечаток обуревавших его раздумий. Все эти раздумья копошились в тумане невежества или на задворках пошлости.
У одних это была корысть, у других — эгоизм, у кого-то — скупость, у кого-то — угодливость.
И вот, в отличие от толпы, которая, подобно рабу, следовавшему за колесницей римского триумфатора, только что кричала президенту Минару: «Помни, Минар, что ты смертен!» — члены этой семьи, собравшиеся по случаю дня рождения президента, одновременно и дня его именин, ждали лишь знака советника, чтобы поздравить его с блистательной ролью, сыгранной им на процессе над своим собратом, и предложить тост за счастливое окончание процесса, то есть за смертный приговор Анн Дюбуру. И вот Минар, развалившись в кресле и отирая лоб платком, заявил:
— Ах, честное слово, друзья мои, заседание сегодня было весьма бурным. Каждый из присутствующих, точно услышанные им слова были сигналом, разразился восклицаниями.
— Умолкните, о великий человек! — воскликнул один из племянников, взявший слово от имени всех. — Не говорите, насладитесь отдохновением от трудов и позвольте нам утереть пот, проступивший на вашем благородном челе. Сегодня годовщина вашего рождения, великий день, славный как для вашей семьи, так и для парламента, ибо вы один из светочей его, и мы собрались, чтобы это отпраздновать. Но прошу еще внимания. Соберитесь с духом; выпейте стаканчик этого старого бургундского, и вслед за вами мы тоже выпьем за то, чтобы продлились ваши драгоценные дни; однако, во имя Неба, не допустите, чтобы их течение прекратилось из-за какой-нибудь неосторожности! Ваша семья умоляет вас оберегать себя, сохранить для Церкви один из крепчайших ее столпов, сохранить для Франции одного из самых прославленных ее сынов.
Услышав этот спич, форма которого устарела еще в те давние времена, президент Минар со слезами на глазах пожелал взять ответное слово, но худые руки президентши и пухлые ручки барышень-дочерей закрыли ему рот и не дали произнести ни слова. Наконец, после нескольких минут передышки, слово все же было представлено г-ну Минару, и долгое «тсс!» пробежало среди присутствующих, чтобы даже слуга, вставшие в дверях, не пропустили ни слова из ответной речи витийствующего советника.
— Ах, друзья мои! — заговорил он. — Братья мои, родные мои, достойная и любимая моя семья! Благодарю вас за ваши дружеские слова и ваши похвалы. По правде говоря, они вполне заслужены мною, о милая семья моя! И я осмелюсь заявить без ненужного высокомерия, а если хотите, то с законной гордостью, — осмелюсь заявить во весь голос, что без меня, без моей настойчивости и без моей страстности еретик Анн Дюбур был бы оправдан в наши дни, как и его сообщники де Пуа, Ла Фюме, Дюфор и де Ла Порт;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36