— Судя по тому, что сказал один из членов моей команды, вы буржуа? — начал капитан Ришар.
— Разумеется, — ответил г-н Батифоль, начинавший понимать, что он стал участником комедии.
— И вам не стыдно в этом признаться?
— Послушайте! Вы, должно быть, смеетесь надо мной?
— Вы буржуа, урод и болван, как я уже говорил, — продолжал капитан. — Разве вам неизвестно, что тому, кто сочетает в себе три подобных порока, запрещается целовать хорошеньких девушек?
— Сударь, — ответил Батифоль, осмелевший от чересчур тяжких обвинений в свой адрес, — я хотел бы спросить, по какому праву вы беретесь меня судить, после того как дурно обошлись со мной?
— Я берусь вас судить, потому что вы виноваты, — невозмутимо возразил капитан, — и еще потому что вы хотели прибрать к рукам эту девушку. За ваше преступление вы заслуживаете смерти.
Господин Батифоль пожал плечами; теперь он был уверен, что развязка не будет для него столь неприятной, как он сначала опасался. Юберта же, воспринявшая этот спектакль всерьез, при слове «смерть» устремилась к председателю-капитану.
— Ах, сударь, — воскликнула она, — не говорите так, вы меня пугаете; у вас такой смешной и в то же время такой страшный вид, что я не могу понять, шутите вы или говорите серьезно! Ох, сударь, отпустите этого человека, пожалуйста; я его прощаю, уверяю вас; к тому же еще прежде мой дедушка провинился перед ним: мы не имели права ловить рыбу в реке, которую господин Батифоль взял в аренду. О! Я никогда себе не прощу, если с кем-то, даже с ним, случится из-за меня беда.
— Слушайте и пользуйтесь таким великодушием, если вы способны его оценить, подлый мошенник. Я готов смягчить ваше наказание из уважения к этой прелестной девочке. Припадите к нашим коленям, и я предоставлю вам возможность проявить щедрость знатного вельможи или матроса, получившего жалованье. Дайте этой девушке десять тысяч на приданое и пойдемте все вместе в Кретей есть матлот у Жамбона. Идет?
— Десять тысяч франков дочери старого воришки рыбы? Да вы что, принимаете меня за дурака, приятель?
Валентин прекрасно видел, что капитану «Чайки» не удастся с честью закончить затеянные им переговоры, и пришел на помощь другу.
— Послушайте, — сказал он г-ну Батифолю, — я не стану просить вас дать этой бедной девушке десять тысяч франков по двум причинам: во-первых, я вижу, что она порядочная девушка и, будучи таковой, не возьмет у вас денег; во-вторых, что еще вероятнее, я понимаю, что, каким бы глупцом я вас ни считал, вы не согласитесь расстаться с деньгами, чтобы загладить свою вину, какой бы тяжкой она ни была; но вы немедленно вручите той, что едва не стала вашей жертвой, разрешение на право рыбной ловли для ее деда, а не то, клянусь честью, я сам подам на вас жалобу, и не комиссару полиции, а королевскому прокурору.
Глядя на чудачества капитана «Чайки», г-н Батифоль совсем осмелел, и, несмотря на резкий и суровый тон Валентина и жесткий взгляд его стальных голубых глаз, свидетельствовавших о том, что этот человек отнюдь не шутит, чеканщик ответил:
— Рассказывайте это кому-нибудь другому! Я не дам ни разрешения, ни денег, а если вы посмеете еще раз поднять на меня руку, я сам отправлюсь к королевскому прокурору, слышите?
Капитан был явно раздосадован тем, что Валентин перебил его.
— Хотя вмешательство пассажира в судебное разбирательство, — заявил он, — полностью противоречит морским обычаям, я согласен с теми поправками, которые мой друг внес в сделанное мною предложение, с той лишь разницей, что я предоставляю вам право выбрать не королевского прокурора, а мокрый трюм.
— Да, да, мокрый трюм, — подхватили два матроса, обожавшие ввязываться во все драки.
— Идите к черту! — вскричал чеканщик, для которого слова «мокрый трюм» были китайской грамотой. — Я требую предоставить мне свободу. Если вы сейчас же меня не отпустите, я клянусь, что подам в суд на вас и на эту маленькую кривляку, которую я застал на месте преступления.
Господин Батифоль произнес эти слова самым величественным тоном и собрался было уйти, но могучая рука капитана «Чайки» вновь опустилась на его плечо и сбила его с ног. В тот же миг Коротышка достал из кармана кусок веревки и связал Аттиле руки, в то время как Эмманюэль сбегал на судно и принес оттуда стальной трос, которым гребцы пользовались, когда им приходилось плыть против быстрого течения.
— Разрешение! — повторил Ришар.
— Ни за что! Вы трусы, вы пользуетесь тем, что сила на вашей стороне. Но мы еще посмотрим, с каким видом вы будете стоять перед законным судом…
Но он не успел договорить.
Коротышка обмотал руки чеканщика тросом и привязал его конец к одной из ветвей ивы, нависавших над рекой; его товарищ помог ему натянуть канат, и г-н Батифоль вмиг оказался висящим в шести футах над водой.
— Слушай мою команду, — приказал капитан «Чайки», в то время как Валентин убеждал жертву, что в его интересах подписать требуемое разрешение.
Он, несомненно, добился бы своего, ибо чеканщик все больше впадал в панику, но капитан Ришар, не желавший оставлять неиспользованными столь точно проделанные приготовления, громко свистнул; матросы тут же отпустили трос, и с высоты, в которой он парил, г-н Батифоль был низвергнут в пучину, сомкнувшуюся над его головой.
Как только г-н Батифоль исчез под водой, лишь клокотание которой указывало на его присутствие на дне Марны, капитан «Чайки», будучи страстным приверженцем формальностей, достал часы, чтобы следить за временем, в течение которого должна была продолжаться эта пытка. К счастью для жертвы, Валентин схватил трос и навалился на него изо всех сил; невзирая на окрики друга и сопротивление обоих матросов, ему все же удалось вытащить чеканщика на поверхность.
— Я согласен, — произнес тот, болтая руками и выплевывая воду, которой наглотался. — Я согласен… Разрешение, десять тысяч франков, все что угодно, только отпустите меня, прошу вас… Караул! Караул! Караул!
Валентин протянул ему руку и помог выбраться на берег.
Господин Батифоль был настолько потрясен произошедшим и так боялся, что его подвергнут новой пытке «мокрым трюмом», с которой он только что познакомился, что сам попросил бумагу, чтобы побыстрее отделаться от требований своих мучителей.
Ему вручили обрывок того, что капитан «Чайки» высокопарно величал «судовым журналом», хотя гораздо чаще им пользовались для раскуривания трубок, нежели для увековечивания маршрутов славной шхуны.
Валентин дважды прочел то, что написал дрожащей рукой г-н Батифоль, желая убедиться в том, что разрешение составлено правильно; он не забыл также предупредить чеканщика, что если тот откажется выполнить взятые на себя обязательства, то никогда не поздно будет подать на него жалобу, которой ему угрожали.
Затем команда «Чайки» вернулась на судно, забрав с собой Юберту, которой Ришар, узнав, что она направляется в Париж, любезно предложил место пассажира на борту.
Господин Батифоль долго смотрел им вслед, прежде чем отправиться домой.
Коротышка и Эмманюэль работали веслами, а капитан стоял у руля, отдавая приказы еще более звучным голосом, чем прежде. Валентин с Юбертой сидели рядом напротив капитана, и оба друга, казалось, старались превзойти друг друга в учтивости перед девушкой.
Молодые люди кричали и пели; среди этого веселого хора слышался чистый звонкий голос и мелодичный смех Юберты.
Под влиянием этого шумного веселья Беляночка расцветала, как цветок в лучах солнца.
Когда судно скрылось за мысом Жавьо-Фламандца, г-н Батифоль стряхнул воду, которой пропиталась его одежда, и, улыбнувшись, несмотря на обуревавшую его ярость, пробормотал:
— Ну-ну, сдается мне, один из тех, кто сидит в этой лодке, отомстит за меня.
XIII. ОРЕСТ И ПИЛАД
Дружба, связывавшая двух действующих лиц, только что представших перед читателем, а именно пассажира и капитана судна, увозившего Юберту в Париж, была настолько своеобразной, что следует рассказать о ней поподробнее.
Сколь бы добросовестно Ришар Люилье ни исполнял обязанности капитана шлюпки, которую он, как мы слышали, с чисто отеческой гордостью называл шхуной «Чайка», командование ею не было единственным занятием этого человека: время от времени, в часы досуга или когда у него не было возможности поступать иначе, Ришар был скульптором.
Дело не в том, что у молодого человека не хватало таланта; напротив, начало его карьеры было не лишено блеска, о чем мы сейчас поведаем читателю.
Природа любит порой расточать обещания и наделять отдельных людей признаками гениального дарования — возможно, таким образом она дает нам почувствовать, какую ценность представляют собой подобные исключения. Многие подают большие надежды, и если поистине великих людей столь мало, то это потому, что наша добрая мать-природа крайне редко дает в придачу к способностям, на которые она так скупа, еще одно качество, необходимое для того, чтобы извлечь эти задатки из небытия, где они обретаются, — силу воли.
Провидение отказало Ришару Люилье даже в видимости этого дара; у молодого человека было и воображение, и чувствительность, и вкус, а также определенные творческие способности, но он был вялым, скептичным, безразличным ко всему, что не приносило ему сиюминутного удовольствия; как нередко случается, обстоятельства первой половины его жизни способствовали развитию его недостатков, в то время как живительные испытания — страдания и борьба, — возможно, ослабили бы их воздействие.
Казалось, все благоприятствовало юноше, делавшему первые шаги в искусстве. В 1822 году он выставил скульптурную группу — Прометея, прикованного к скале, и стервятника, раздирающего его грудь.
Успех был грандиозным; скульптор получил медаль первой степени, и какой-то англичанин приобрел его произведение за тридцать тысяч франков.
Следовало иметь иную голову, нежели ту, которой Небо наградило Ришара Люилье, чтобы устоять перед столь упоительным началом: уверовав в то, что отныне место в истории ему обеспечено и с будущим он в расчете, молодой человек принялся проматывать английские гинеи.
Поскольку юный скульптор жил широко, это продолжалось недолго. Однако вскоре у него умер отец и Ришар получил в наследство примерно восемьдесят тысяч франков, что позволило ему еще на протяжении четырех лет вести роскошную и беспутную жизнь.
Разумеется, в течение этих четырех лет скульптор не прикасался к резцу. Когда он увидел, что его богатству скоро придет конец, он попытался
снова взяться за работу, и то скорее от скуки, чем из благоразумия; однако рука юного скульптора отяжелела от праздности, утратила силу и сноровку; хуже того — после столь продолжительного бездействия его ум притупился, и Ришар не смог извлечь из него ни одного из озарений, некогда вдыхавших жизнь в его творчество.
Он с досадой отбросил резец, но настал день, когда ему пришлось еще раз попробовать им воспользоваться.
Это случилось, когда юноша остался без всяких средств к существованию. И вот, после года непостоянных трудов, когда он то сто раз бросал работу, то сто раз с тоской возвращался к ней, Ришар, наконец, создал еще одну статую.
Однако в Салоне ее отказались принять.
Скульптор приписал эту неудачу зависти, которую он вызвал у многих своими первыми шагами в искусстве, и стал роптать на несправедливость.
В ярости он разбил созданную им статую.
Оставалось испробовать последнее средство — делать на продажу навершия настенных и настольных часов, подсвечники и различные украшения для торговцев бронзой; но, для того чтобы эта деятельность приносила доход, требуется расторопность в работе, способная возместить умеренные цены на такие изделия. Лень Ришара пришла от этого в ужас, и его гордость пришла к ней на помощь. Молодой скульптор сказал себе, что он не может бесчестить талант, удостоившийся похвал всей Франции: он предпочел прозябать в полнейшей праздности и нужде, питаясь лишь тогда, когда ему улыбалась удача при игре на; бильярде или в домино; впрочем, Ришара очень любили и тепло принимали в кафе, где он проводил весь день, и, обуздав свое самолюбие, юноша порой довольствовался унизительными подачками, которыми он был обязан своему положению непризнанного гения.
Тогда-то он и познакомился с Валентином.
Ришару Люилье доводилось жить в квартирах на разных этажах, в зависимости от превратностей судьбы, и в конце концов он остановил свой выбор на комнате, расположенной под самой крышей дома.
Его соседом по мансарде оказался молодой мастер-ювелир.
Всякий раз, когда скульптор встречал этого ювелира на лестнице, тот почтительно уступал ему дорогу.
Подобное свидетельство уважения поразило Ришара, уже отвыкшего от чего-либо подобного; он заметил, что молодой человек смотрит ему вслед с непонятным любопытством; это тронуло скульптора, и он первым заговорил с соседом.
Увидев при этом на лице юноши волнение, Ришар понял, что не ошибся — тот действительно, относился к нему с восхищением. Он пригласил соседа к себе, и вскоре благодаря крайней непринужденности Ришара, позволившей робкому ювелиру справиться со своей застенчивостью, знакомство состоялось.
Валентину было в ту пору двадцать лет; будучи подкидышем, он вырос в приюте. Юноша был маленьким, тонким, щуплым, почти тщедушным, но обаяние его лица, открытого и умного, выражающего одновременно и скромность и решительность, окупало эти физические недостатки.
Кроме того, природа щедро наградила Валентина, наделив его необычайно возвышенной душой.
В том возрасте, когда обманчивые миражи обычно скрывают будущее от юношеских взоров, он понял, что в его скромном положении труд — это единственная цель, к которой следует стремиться. Он наметил себе эту цель, которая является для труженика настоящим пробным камнем, — и не в надежде обогатиться, а из чувства долга. Вместо того чтобы посвящать редкие минуты досуга забавам, привлекающим молодых людей, Валентин в свободное от работы в мастерской время воспитывал свой ум и пополнял знания, стараясь развить дарованную ему Богом любовь ко всему красивому, величественному и благородному.
Подобно тем, кто никогда не соприкасался с нелегкой стороной творческой деятельности, юноша питал странные иллюзии относительно искусства; он считал его высшим проявлением человеческого разума, и все художники казались ему полубогами, призванными осуществлять связь между простыми смертными и небесными сферами.
Узнав, что один из таких полубогов обитает рядом с ним, в такой же убогой мансарде, и к тому же еще более беден и обездолен, чем он, несчастный подкидыш, Валентин почувствовал горестное умиление и проникся горячей симпатией к соседу, ставшему постоянным объектом его размышлений.
Когда он встречал бледного, истощенного скульптора в грязной одежде, с налитыми кровью глазами, со взлохмаченными волосами и спутанной бородой, то, вместо того чтобы усмотреть в этих признаках печать лени и распутства, он, подобно всем юным, добрым и наивным душам, принимался укорять своих современников за черствость и неблагодарность.
Когда же молодой ювелир впервые переступил порог комнаты скульптора и увидел страшную нищету и еще более ужасающий беспорядок, царящие в этой жалкой конуре, крупные слезы покатились по его щекам; он молча подошел к Ришару, взял его за руку и поцеловал ее, как слуга короля целует руку своему повелителю, оказавшемуся в изгнании и терпящему нужду.
Смиренный жест Валентина был исполнен такой простоты и величия, что скульптор, для которого не было ничего святого и который вспоминал об уважении к себе лишь в тех случаях, когда ему надо было порисоваться перед другими, растрогался и не посмел схохмить, как он выразился бы в свойственном ему богемном стиле.
После нескольких дней тесного общения со своим кумиром Валентин заметил, что у этого колосса глиняные ноги, но он уже успел полюбить Ришара, и сердце приводило ему тысячу доводов во имя оправдания дружбы, которая претила его рано развившейся мудрости.
Валентин спрашивал себя, не избрало ли его Провидение, чтобы он спас этого гения от гибели. Сходство политических убеждений, прелесть общения, которую юноша впервые изведал, познакомившись с Ришаром, все это говорило в пользу его нового друга. И он решил целиком посвятить себя благородной цели возрождения художника.
Это был нелегкий труд.
Очевидно, человеческая душа в своем нравственном падении подчиняется тому же закону всемирного тяготения, что и материальные тела; сила и скорость этого падения возрастают пропорционально пройденному пути. Когда тот, кто катится вниз, достигает определенной черты, нет ничего труднее, чем обратить движение вспять или хотя бы на миг задержать его.
Скульптор как раз находился у этой черты.
Когда обоюдные признания друзей позволили Валентину вмешаться в жизнь Ришара, он попытался было упрекнуть друга в его праздности и беспутной жизни, но скульптор, который после нескольких месяцев их братства стал вести себя с приятелем бесцеремонно, не постеснялся сделать то, на что не решился при виде его искреннего сострадания:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30