я одержу верх.
– Вы так думаете? – перебив его, с сомнением выговорил Жильбер.
– Именно так! Надобно признать, что они были прекрасно подготовлены благодаря Вольтеру, д'Аламберу и Дидро, этим новым Мезентиям, возвышенным созерцателям богов, а также примером дорогого короля Фридриха, к несчастью, ушедшего от нас. Впрочем, как вы знаете, все люди смертны, не считая тех, кому суждена жизнь вечная, вроде меня или графа де Сен-Жермена. Как бы там ни было, а королева хороша собой, дорогой Жильбер, и она вербует солдат, сражающихся друг с другом, а также привлекает на свою сторону королей, способствующих свержению самодержавия в большей степени, нежели Бонифаций Тринадцатый, Климент Восьмой и Борджа способствовали упразднению церкви. Итак, прежде всего вспомним императора Иосифа Второго, брата нашей любимой королевы: он закрывает три четверти монастырей, захватывает их имущество, выгоняет кармелиток из их келий, посылает своей сестре Марии-Антуанетте гравюры, на которых изображены монахини, сбрасывающие капюшоны и примеряющие новые наряды, а также монахи-расстриги, завивающие волосы. Перед нами – датский король, ставший палачом собственного лекаря Струенсе; этот скороспелый философ, еще будучи семнадцатилетним юнцом, говаривал: «Господин Вольтер сделал из меня мужчину, именно он научил меня мыслить». Перед нами – пример императрицы Екатерины, делающей смелые шаги в философии, что не мешает ей, разумеется, дробить Польшу; это ей Вольтер писал-«Дидро, д'Аламбер и я готовы на Вас молиться». Перед нами – пример королевы Шведской и, наконец, множества принцев в Империи, а также на территории всей Германии.
– Вам остается лишь обратить в свою веру самого Папу, дорогой учитель, а так как я верю, что для вас ничего невозможного нет, то надеюсь, что вы преуспеете и в этом.
– Вот это как раз было бы делом непростым! Я только что вырвался из его когтей, проведя перед тем полгода в крепости Святого Ангела, и освободился точно таким же образом, каким вы три месяца назад вырвались из Бастилии.
– Неужели местные жители захватили крепость Святого Ангела так же, как народ из Сент-Антуанского предместья взял Бастилию?
– Нет, дорогой доктор, итальянский народ до этого еще не дошел Будьте покойны, настанет день, когда это произойдет; папству еще предстоит пережить ночь с пятого на шестое октября; в этом смысле Версаль и Ватикан скоро сравняются – Однако я полагал, что из крепости Святого Ангела нет возврата..
– А Бенвенуто Челлини?
– Разве у вас есть крылья, как у него, и вы, словно новый Икар, перелетели через Тибр?
– Это было бы чрезвычайно сложно, принимая во внимание то обстоятельство, что меня, для большей безопасности, поместили в глубокое подземелье.
– И все-таки вы оттуда выбрались?
– Как видите, коль скоро я перед вами.
– Вам удалось подкупить тюремщика?
– Мне не повезло: мой тюремщик оказался неподкупным.
– Да ну? Вот дьявол!
– Да… К счастью, он был не вечен: волею случая, – а человек более религиозный, чем я, назвал бы это волей провидения, – он умер на следующий же день, после того как он в третий раз отказался отпереть двери моей камеры. Его настигла внезапная смерть?
– Да.
– Ого!
– Надо было кем-нибудь заменить его, и ему прислали замену.
– А этот новый тюремщик не оказался неподкупным?
– Едва вступив в должность, он в тот же день, подавая мне ужин, проговорил: «Ешьте хорошенько, набирайтесь сил: нынче ночью нам предстоит долгая дорога». Да, черт побери, славный малый не солгал. В ту же ночь мы загнали по три лошади и проскакали сто миль.
– А что сказало начальство, когда открылся ваш побег?
– Ничего. Начальник тюрьмы переодел труп первого моего тюремщика, еще не преданного земле, в оставленную мной одежду; он выстрелил из пистолета ему в лицо, бросил пистолет рядом с ним и объявил, что не известно, каким образом я раздобыл оружие и застрелился; доктор констатировал смерть, и тюремщика похоронили под моим именем; таким образом, дорогой Жильбер, я в полном смысле этого слова умер; сколько бы я теперь ни утверждал, что я жив, в ответ мне могли бы представить свидетельство о смерти и доказать, что я мертв; впрочем, никому не придется этого делать; в настоящую минуту мне очень удобно исчезнуть из этого мира. Итак, мне пришлось нырнуть в самые мрачные глубины, по выражению прославленного аббата Делиля, и вот я вновь появился, но уже под другим именем.
– Не будет ли с моей стороны нескромностью спросить, как вас теперь зовут?
– Меня зовут бароном Дзаноне, я – генуэзский банкир; я храню ценные бумаги принцев, – славные бумаги, не правда ли?., вроде тех, какие принадлежали кардиналу де Роану… Впрочем, ссужая принцев деньгами, я, к счастью, интересуюсь не материальной выгодой… Кстати, не нужны ли вам деньги, дорогой Жильбер? Вы ведь знаете, что мое сердце, как и мой кошелек, для вас сегодня, как и всегда, открыты.
– Благодарю.
– Может быть, встретив меня в костюме простого ремесленника, вы думаете, что обремените меня?.. Ну, это пусть вас не заботит; это всего лишь маскарад: вы знаете мой взгляд на жизнь: это нескончаемый карнавал, где каждый носит ту или иную маску. Во всяком случае, имейте в виду, дорогой Жильбер; если когда-нибудь вам понадобятся деньги – вот в этом секретере находится моя личная касса, слышите? Главная касса хранится в Париже, на улице Сен-Клод в Маре; так вот, ежели вам понадобятся деньги, вы можете прийти сюда независимо от того буду я дома или нет. Я покажу вам, как отпирается маленькая дверь; вы приведете в движение эту пружину, – смотрите, как это делается, – и в любое время найдете здесь около миллиона.
Калиостро тронул пружину: передняя стенка секретера опустилась сама собою, и глазам Жильбера открылась груда золота и пачки банковских билетов.
– Вы и в самом деле необыкновенный человек! – со смехом заметил Жильбер.
– Вы же знаете, что у меня двадцать тысяч ливров ренты, и потому я богаче самого короля? Скажите, не боитесь ли вы, что в Париже вас могут потревожить?
– По поводу дела с ожерельем? Ну, нет, не посмеют! Принимая во внимание расположение духа народа, мне достаточно будет бросить одно-единственное слово, чтобы вызвать мятеж; вы забываете, что я отчасти в дружеских отношениях со всеми людьми, пользующимися популярностью: Лафайетом, Неккером, графом де Мирабо, да и с вами.
– Зачем вы приехали в Париж?
– Кто знает? Затем же, возможно, зачем вы ездили в Соединенные Штаты: создать республику. Жильбер отрицательно покачал головой.
– Франция не готова к республике.
– Мы предложим ей что-нибудь другое.
– Король воспротивится.
– Вполне возможно.
– Знать возьмется за оружие.
– Не исключено, что так и будет.
– Что же вы в таком случае будете делать?
– Сделаем не республику, а революцию! Жильбер глубоко задумался.
– Если мы до этого дойдем, Джузеппе, это будет ужасно! – заметил он.
– Да, если мы встретим на своем пути много людей, обладающих силой воли, подобной вашей, Жильбер.
– Я отнюдь не силен, друг мой, – отвечал Жильбер, – я честен, только и всего.
– Увы, это еще хуже. Потому-то мне и хотелось бы вас переубедить.
– Я уже принял решение.
– Помешать нам сделать задуманное дело?
– Или хотя бы остановить вас на полпути.
– Вы – безумец, Жильбер; вы не понимаете роли Франции: Франция – центр мирового разума; необходимо дать Франции возможность мыслить, и мыслить свободно, чтобы весь мир мог действовать согласно ее замыслам, – то есть так же свободно. Знаете ли вы, Жильбер, кто захватил Бастилию?
– Народ.
– Вы меня не понимаете, вы принимаете следствие за причину. В течение пятисот лет, друг мой, в Бастилию заключали графов, сеньоров, принцев, и Бастилия стояла. Однажды королю взбрело в голову заключить под стражу мысль, а ведь мысли нужны простор, свобода, бесконечность! Бастилию взорвала мысль, а уж народ ворвался через брешь.
– Верно, – прошептал Жильбер.
– Помните, что писал Вольтер господину де Шовелену второго марта тысяча семьсот шестьдесят четвертого года, то есть почти двадцать шесть лет тому назад?
– Продолжайте, пожалуйста.
– Вольтер писал:
«Все брошенные мною семена революции неминуемо взойдут, однако мне, к сожалению, не придется увидеть результатов. Французы ко всему приходят с опозданием, но все-таки приходят. Огонь очень скоро перебрасывается с одного на другое, и потому при первой же возможности малейший взрыв вызовет великую сумятицу.
Счастливы те, кто молод – они увидят это прекрасное зрелище!»
– Ну, что вы скажете о сегодняшней сумятице, а?
– Это ужасно.
– А что вы можете сказать по поводу увиденного?
– Это отвратительно!
– Это только начало, Жильбер.
– Вы – вестник несчастья!
– Третьего дня я виделся с одним почтенным доктором, филантропом; знаете ли, чем он сейчас занимается?
– Ищет способ избавить человечество от какой-нибудь болезни, которая считается неизлечимой?
– Ну да! Ищет способ вылечить, только не от смерти, а от жизни.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я хочу сказать – и я не шучу, – что он полагает, – и это при том, что в мире существуют чума, холера, желтая лихорадка, оспа, параличи, пятьсот с лишним заболеваний, считающихся смертельными, а также сто тысяч и более могущих стать таковыми при хорошем лечении! – я имею в виду пушку, ружье, шпагу, саблю, кинжал, огонь и воду, падение с крыши, виселицу, колесо! – так вот он полагает, что всего этого недостаточно, чтобы умереть, при том, что существует только один способ родиться, и вот в эту минуту он изобретает прекрасную, черт побери, машину, чем надеется облагодетельствовать нацию, дав возможность предать смерти пятьдесят, шестьдесят, восемьдесят человек менее чем за час! Дорогой Жильбер! Не думаете ли вы, что когда прославленный доктор, филантроп, каковым является господин Гильотен, занимается изобретением подобной машины, то следует признать, что в самом деле появилась нужда в этой машине? Тем более, что я уже был знаком с такой машиной; это вещь не новая, но основательно забытая старая; а доказательством тому может служить следующее: когда я был у барона де Таверне, – ах, черт возьми, вы же должны это помнить – вы тоже были там; правда, вы в те времена были по уши влюблены и не видели никого, кроме девчонки по имени Николь, – итак, доказательством служит то, что королева случайно заехала в замок Таверне, – в ту пору она была только наследницей престола, впрочем, нет: должна была ею стать, – и я показал ей эту машину в графине, чем сильно ее напугал: она вскрикнула и упала без чувств. Так вот, дорогой мой, тогда эта машина была еще в зачаточном состоянии; ежели вы пожелаете увидеть ее в день испытаний, как она действует, я вас приглашу. Либо вы будете слепы, либо вынуждены будете признать, что это перст Судьбы, заботящейся о том дне, когда у палача будет слишком много работы, раз человек не довольствуется уже имеющимися средствами умерщвления и ищет новый, чтобы выйти из трудного положения.
– Граф, граф! В Америке вы говорили вещи более утешительные!
– Еще бы, черт побери! Там я был среди поднимающего голову народа, а здесь я оказался в гибнущем обществе: в нашем старом мире всех – и знать, и королевскую власть – ждет крах, они сами идут в пропасть.
– Ну, знать я вам охотно отдаю, дорогой граф, точнее будет сказать, что знать сама на себя махнула рукой в известную ночь четвертого августа; но мы должны спасти королевскую власть, палладиум нации, ее защиту.
– Какие громкие слова, дорогой Жильбер! Разве палладиум спас Трою? Мы должны спасти королевскую власть, говорите вы? Уж не думаете ли вы, что так просто спасти королевскую власть с таким королем?
– Все-таки он – потомок великого рода.
– Да, рода орлов, превратившихся в попугаев. Для того, чтобы утописты вроде вас спасли королевскую власть, дорогой Жильбер, необходимо, чтобы королевская власть сама сделала хоть небольшое усилие для собственного спасения. Скажите по совести, ведь вы видели Людовика Шестнадцатого, вы часто его видите, а вы не из тех, кто просто смотрит, вы изучаете того, кто оказывается перед вами. Итак, скажите, как на духу: может ли существовать и далее королевская власть, будучи представлена таким королем? Разве он не разрушает вашу веру в венценосца? Не думаете ли вы, что у Карла Великого, Людовика Святого, Филиппа-Августа, Франциска Первого, Генриха Четвертого и Людовика Четырнадцатого была такая же вялость во всем теле, обвислые губы, ничего не выражающий взгляд, неуверенная походка? Нет! Уж они-то были мужчинами! Под королевскими мантиями угадывались жизненные соки, горячая кровь, кипучая жизнь. Они не изменили ни единому своему принципу. В этом смысле очень показательно их отношение к медицине; эти люди ею пренебрегали. Чтобы получить у животных и растений сильное, выносливое, крепкое потомство, природа сама указала на необходимость скрещивания видов и семейств. Так же как прививка благотворно сказывается на улучшении видов растений, в человеческом обществе брак между близкими родственниками является причиной упадка личности; природа страдает, чахнет и вырождается, когда несколько поколений воспроизводятся при помощи той же крови. Напротив, природа оживает, восстанавливается и проходит стадию омоложения, если основополагающими принципами продолжения рода являются плодовитость и свежая кровь. Вы только посмотрите, какие герои дают начало новой расе и на каких слабых людях кончается род; достаточно вспомнить Генриха Третьего, последнего из рода Валуа; Гасто, последнего представителя рода Медичи; кардинала Йоркского, последнего из рода Стюартов; Карла Шестого, последнего отпрыска Габсбургов! Так вот, самой главной причиной вырождения родов является брак между родственниками, который дает себя знать во всех упомянутых нами королевских домах, но как нельзя более чувствуется это в семье Бурбонов. Мысленно идя вспять от Людовика Пятнадцатого к Генриху Четвертому и Марии Медичи, мы можем убедиться в том, что Генрих Четвертый оказался пять раз его прадедом, а Мария Медичи – столько же раз его прабабкой; по той же причине Филипп Третий Испанский трижды приходится Людовику Пятнадцатому прадедом, а Маргарита Австрийская ему трижды прабабка. Я понял это потому, что от безделья занялся подсчетами: из тридцати двух прадедушек и прабабушек Людовика Пятнадцатого шестеро – члены семейства Бурбонов, пятеро – из дома Медичи, одиннадцать – из королевского дома австрийских Габсбургов, трое – из семейства герцогов Савойских, еще трое – из дома Стюартов и одна – принцесса Датская. Подвергните чистопородную собаку или чистых кровей лошадь подобному испытанию, и в четвертом поколении у вас будут дворняга или кляча.
Как же, по-вашему, мы, всего-навсего люди, можем устоять против вырождения? Что вы скажете о моих подсчетах, дорогой доктор, ведь вы математик?!
– Я скажу, дорогой колдун, – отвечал Жильбер, поднимаясь и берясь за шляпу, – что ваши подсчеты меня пугают и лишний раз убеждают в том, что мое место рядом с королем.
Жильбер пошел к двери.
Калиостро остановил его.
– Послушайте, Жильбер, – молвил он, – вы знаете, как я вас люблю, вам известно, что ради того, чтобы избавить вас от страданий, я готов подвергнуть себя в тысячу раз более страшному испытанию… Так поверьте мне... позвольте дать вам один совет…
– Какой?
– Пусть король спасается бегством, пусть уезжает из Франции, пока еще есть время! Через три месяца, через год, а может быть, через полгода будет слишком поздно.
– Граф! – отвечал Жильбер. – Стали бы вы советовать солдату покинуть свой пост, потому что у него опасная служба?
– Да, если бы этот солдат был окружен, взят в плен, обезоружен и не мог защищаться, а в особенности если бы его жизнь ставила под угрозу жизнь полумиллиона человек... да, я посоветовал бы ему бежать… И вы, Жильбер, вы сами... скажете это королю… Король и рад будет вас послушаться, но будет уже слишком поздно… Так не дожидайтесь завтрашнего дня; скажите ему об этом сегодня же: не дожидайтесь вечера, скажите ему об этом через час.
– Граф, вы знаете, что по натуре я фаталист. Будь что будет! Пока я буду иметь на короля хоть какое-нибудь влияние, он останется во Франции, а я останусь при короле. Прощайте, граф; мы встретимся в бою и, возможно, падем друг подле друга на поле боя.
– Тогда можно будет с полным основанием сказать, что как бы ни был умен человек, он не может избежать своей судьбы, – пробормотал Калиостро. – Я искал вас с тем, чтобы сказать вам то, что я имел честь сказать; вы все слышали... как и предсказание Кассандры, мое предупреждение оказалось напрасным… Прощайте!
– Давайте будем откровенны друг с другом, граф, – предложил Жильбер, останавливаясь на пороге и пристально вглядываясь в Калиостро. – вы сейчас, как и тогда, в Америке, пытаетесь уверить меня в том, что по лицу можете определять будущее человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13