– Что, так плохо? – спросила она. Лев кивнул.
– Ну что ж, тогда домой, – сказала она с презрительной жалостью.
– Нет, нет, поедем, – возразил он, хотя и не особенно решительно, задетый ее тоном и делая вид, что старается превозмочь боль. На этом разговор прервался, тишину нарушал лишь скрип полозьев по снегу, тонкий посвист кнута и время от времени ржание уставшей лошади. Из окон больших дворцов на набережной лился свет на ледяной панцирь Невы и вырывались в морозную ночь приглушенные звуки музыки.
«Как странно, – думала Казя, – после стольких лет снова услышать о Станиславе Понятовском. И о том, что он любовник Фике. Впрочем, они всегда ладили между собой, даже детьми в Волочиске». Она хорошо помнила красивого мальчика, который сидел в своей комнате над французскими романами, в то время как остальные дети играли на улице в снежки. Но Генрик его никогда не любил. «Слишком он уравновешенный и самовлюбленный, уверен, что красив и умен», – говаривал он. Если верить тому, что рассказывают о великом князе, за жизнь с ним Фике заслуживает не одного, а десятка любовников. Казя не совсем поняла, что ей говорил о великом князе этот противный молодой Апраксин. Какой отвратительный человек! Хоть бы его не было у Баратынских!
Своими длинными руками и плоским лицом он напоминал ей Чумакова. В гостях он обычно не отходил от нее весь вечер, раздевал ее глазами, словно снимал шкурку с переспевшей сливы, и, не особенно деликатничая, делал откровенные грубые предложения, которые она с большой легкостью отклоняла. По непонятным никому, кроме него самого, причинам молодой Апраксин явно считал себя покорителем женских сердец.
– Говорят, что князь Понятовский принес политику в постель Екатерины, – заметила Казя, а про себя подумала, какое это имеет значение, если он принес ей счастье?
– Поляк действует заодно со своим другом Хенбери-Уильямсом против интересов Франции, – с пол-оборота завелся Лев. Казя знала: его хлебом не корми, но дай поразглагольствовать поучительным тоном перед этой маленькой темной казачкой.
Она засунула ноги поглубже в солому на дне саней и, спокойно закрыв глаза, отключилась, теперь Льва не остановить, он так и будет тарахтеть до конца пути о борьбе различных группировок за власть, за расположение и поддержку великой княгини, которая в один прекрасный день может Бог весть какую власть прибрать к рукам.
– Следующий дом, дурак! – прервал Лев свои скучные разъяснения.
Они въехали через арку в большой двор. Подскакивая на замерзших кучках навоза, их сани медленно пробирались среди скопления многочисленных саней с расписными спинками. Кучера толпились у большого костра, один из них – маленький человечек в большой меховой шапке – бренчал на балалайке, а двое мужиков плясали вприсядку, выставляя носки огромных валенок. «Нет у них врожденной грации, отличающей казаков, они, пожалуй, смахивают на кучку неуклюжих лягушек», – подумала Казя. Лошади, покрытые попонами, выпускали в прореженную оконным светом темноту клубы пара изо рта и время от времени поводили из стороны в сторону опущенными головами, оглашая двор мелодичным перезвоном колокольчиков.
– Эй, посторонись! Дорогу, дорогу! Дай проехать! Громкое щелканье кнута было встречено грубыми шутками. Веселое треньканье балалайки попытался заглушить тонкий голос скрипки, под звуки которой несчастный, травленный молью медведь беспомощно топтался на конце железной цепи на радость гогочущей дворне и слугам, подгоняемый палкой с железным наконечником.
– Давай, давай, прыгай выше! А ну-ка, поворачивайся, поднимай живее ноги! – орали вокруг. Казя с болью взирала, как бедное животное с грустными глазами, лишенное чувства собственного достоинства, кружится в трагическом подобии танца. Чтобы не видеть его, она перевела свой взор на большие окна, откуда сквозь штору просачивался во двор теплый свет, и, когда сани остановились у подъезда, впервые за все свое пребывание в Санкт-Петербурге ощутила в груди легкое волнение.
Передняя была погружена в полумрак – в этот поздний час лакеи, следившие за свечами, давно напились или дремали, прислонясь к стене. Казя молча стояла в ожидании, чтобы у нее приняли шубу, а Лев раздраженно ворчал на нерадивость слуг в княжеском доме. Сверху донесся шум спорящих голосов. Распахнулась дверь, и по скверно освещенной лестнице стали спускаться четверо. Первый двигался так стремительно, что налетел на Бубина, тот потерял равновесие, вскрикнув от неожиданности, упал и больно подвернул под себя ногу. Тем не менее, обидчик Бубина и шедший рядом мужчина, не извинившись, промчались мимо, все так же поспешно выскочили во двор, и Казя слышала, как они громко потребовали подать к крыльцу сани Куракина. С трудом удерживая смех, Казя помогла подняться Льву, который с бешенством принялся счищать пыль с брюк.
Но тут некто за их спиной по-французски обратился ко Льву с извинением, Казя повернулась на звук этого низкого голоса, но успела поймать взглядом лишь силуэт мужчны в коротком пальто, который тут же исчез.
– Хоть у одного хватило вежливости извиниться, – сказала Казя.
– Неповоротливые грубияны! – Лев поправил съехавший набок парик.
– Не беспокойтесь, месье, – сказал, улыбаясь, четвертый из выходивших. – Этот хам сейчас получит урок хороших манер. – Он говорил по-французски, притом, как ни странно, чуть ли не женским голосом.
– Тот, кто толкнул меня? Это был не князь Куракин? ~ оживился Лев.
О нет! Мчался не чуя под собой ног граф Апраксин, сын фельдмаршала, который на этих днях задал перцу пруссакам. А сейчас, мадам, вынужден просить у вас прощения, – меня ждет не терпящее отлагательства дело. – И он отвесил очень изысканный поклон.
Это происшествие имело то преимущество, что разбудило слугу, и он, еще не проснувшись окончательно, принял их шубы.
Лев ковылял рядом с ней вверх по лестнице, громко рассуждая о том, что бы он сделал с неуклюжим негодяем, попадись он ему в руки. Казя не слышала его. Она была под впечатлением разговора с человеком, который только что извинился перед ними. Было в нем какое-то обаяние, которое она ощутила даже за этот короткий миг. В чем его секрет? В голосе? Гордо поднятой голове? Манере держаться, которую она успела подметить, пока он стоял в дверном проеме? В прикосновении его плеча, которым он слегка задел ее, проходя мимо?
Но она забыла о нем, как только вошла в длинный низкий зал. Сначала она никак не могла оторваться от двери, не в силах превозмочь робость, неизменно охватывавшую ее при встрече с незнакомыми людьми. Глаза ее естественным образом обратились к компании, сидевшей ближе всех к дверям. Лица были повернуты в ее сторону, веера ходили взад и вперед в руках дам, которые, перешептываясь, склонялись друг к другу. Навстречу им спешил человек, приветливо вытянув руки вперед.
– Мой дорогой Лев! – Высокий и стройный, он был одет в роскошный кафтан из ярко-красного бархата. – Как приятно снова приветствовать вас в нашем доме.
Лев представил Казю.
– Князь Федор Баратынский, – услышала она в ответ. Казя не могла не заметить, как за его спиной гости многозначительно переглядываются и подталкивают друг друга локтями, пристально вглядываясь в Льва. Ей казалось, что она слышит их реплики. «Ах, это тот самый Лев Бубин, с именем которого связан прошлогодний скандал? Он, кажется, был вынужден покинуть Санкт-Петербург, опозоренный? Что-то связанное с женщиной, не так ли?» «Не опозоренный, а осмеянный, дорогая! Ах да, конечно, Варя Лопухина одурачила его, и он стал всеобщим посмешищем. Общество потешалось над ним. А теперь посмотрите, какая рядом с ним женщина». Лев знал, что его имя не сходит с уст присутствующих, и, подобно неоперившемуся хрупкому юнцу, важничающему от скрытой внутри души неуверенности в себе, принимал то высокомерный, то снисходительный вид, в то время как хозяин дома весело разговаривал с Казей, стараясь помочь ей побороть смущение.
– Идемте, я представлю вас нашим друзьям, – сказал Баратынский. Стоявшие и сидевшие рядом прекратили перешептываться, и все взоры устремились на Казю. Она припомнила для вящей храбрости, что Наташино синее платье ей очень к лицу, выгодно подчеркивает цвет ее глаз, а волосы, над которыми она долго колдовала, в результате ее усилий ниспадают большими мягкими волнами. Обнаженные руки и шея были так хороши, что не нуждались в драгоценностях, а низкий вырез платья открывал красивую грудь.
– Княгиня Волконская... Графиня Шереметьева... Княгиня Трубецкая... Граф такой-то... Графиня такая-то...
От волнения Казя почти не слышала имен. Ей целовали руку, смотрели на нее с одобрением.
– А вот господин Орлов.
Молодой человек примерно ее возраста, более чем на голову выше всех, улыбался ей с высоты своего гигантского роста. Одет он был просто – зеленый сюртук военного покроя с широкими красными обшлагами и красный же атласный камзол. Его лицо с правильными чертами и хорошо очерченным ртом завершалось широким лбом, увенчанным аккуратным простым париком.
Он взял ее руку, чтобы поднести к губам, и она совершенно затерялась в его огромной ладони, в твердом пожатии которой ощущалась все же некая мягкость.
– В Петербурге внезапно стало гораздо светлее, – сказал он, имея в виду, очевидно, ее появление.
Он говорил легким беззаботным тоном, что при его росте производило странное впечатление, не переставая откровенно любоваться Казей. Воспользовавшись краткой паузой, Лев повернулся к хозяину дома и как бы невзначай заметил:
– Мы встретили у входа князя Куракина с какими-то людьми. Они, видимо, очень спешили.
– Тут произошел весьма неприятный инцидент, – сказал князь Баратынский. – Счастье ваше, что вы при нем не присутствовали. Граф Апраксин, напившись, затеял ссору с французом из консульства, Бог знает по какому поводу. Так или иначе, кончилась она тем, что Апраксин плеснул вином в лицо французу. После этого, как принято в подобных случаях, они отправились к Петропавловской крепости выяснять отношения.
– Царапина – и честь будет восстановлена, – сказал рослый молодой человек.
– Да, небольшое кровопускание – и они вернутся сюда, чтобы выпить за здоровье друг друга, как это уже не раз бывало.
– Ну нет, это совсем другой случай, – вмешалась в разговор графиня Волконская, красивая женщина в ярко-оранжевом платье.
– Обратили внимание, какие у француза были глаза?
– О нем известно что-нибудь?
– Да, – сказал Орлов. – Его фамилия де Бонвиль, он только что из Парижа, а там был конюшим королевы Марии Лешинской.
– Прекрасное начало, ничего не скажешь. Дуэль в первый же вечер – и с кем? С самим Иваном Апраксиным.
Прислушиваясь к их разговору, Казя незаметно осматривалась вокруг. Темные, обшитые деревом стены освещались свечами в роскошных канделябрах, между ними висели шкуры животных и плохо исполненные портреты. Рядом с огромными кадками тепличных цветов стояли наготове, позевывая и почесываясь, лакеи в богатых ливреях. В дальнем конце зала тихо переговаривались цыгане с инструментами в руках, ожидавшие своей очереди выступить. Среди гостей сновали карлики, разносившие вино. Было душно – в воздухе стояли запахи свеч, женских духов и пота немытых тел, смешанные с пьянящим ароматом цветов. Кто-то тронул Казю за локоть.
– Вина, мадам? – Карлик с ясными умными глазами протягивал ей серебряный бокал. Вместо непропорционально раздутого шара, как у всех, ему подобных, у него была голова обычных размеров. Он был, скорее, не карликом, а мужчиной в миниатюре, исключение составляли разве только чрезмерно тонкие ноги-палочки. Казя с улыбкой поблагодарила его.
– Я не разобрал вашего имени, – сказал он, и голос его также показался Казе нормальным, или почти нормальным. А уж улыбка у него была необычайно обаятельная.
– Я тоже из Польши, – добавил он тихо и растворился среди ярких юбок.
– Мне этот парень по душе, – Орлов продолжал разговор о Бонвиле. – К тому же француз принадлежит к братству, – и он с улыбкой дотронулся рукой до длинного шрама на своей щеке.
– Такого шрама, как у Бонвиля, я больше ни у кого не видел, – сказал Баратынский. – Ему только что не разрезали лицо пополам. Он бросается в глаза гораздо больше, чем даже ваш, Алексей.
Орлов рассмеялся. Беседуя, он исподволь передвигаля в сторону Кази, пока не оказался рядом с ней. Его задания и улыбки предназначались ей.
– Но шрам нисколько не портит его внешность, – промолвила княгиня Волконская. – Он ему, можно сказать, даже идет, придавая диковатый, смелый вид, который, признаюсь, мне очень нравится. – Замечание княгини вызвало взрыв хохота и оживленные комментарии.
– Вашего француза со смелой внешностью Апраксин изрубит в котлету, ибо он при всех своих недостатках прирожденный фехтовальщик. Мне даже кажется, что он и ссору-то затеял для того, чтобы иметь возможность побаловаться своим клинком, – сказал кто-то.
– Не скажите, – возразил граф Головин. – Французы выглядят легкомысленными щеголями, но это не мешает многим из них драться как дьяволам. Возьмите, к примеру, д'Эона. Походит на женщину, а кисть – железная. Только дурак станет его задирать.
– Мне он не нравится, – проговорила женщина с полными мясистыми плечами.
– Почему? Из-за того, что он не интересуется прекрасным полом?
– Месье д'Эон занимает какой-то пост во французском консульстве, – пояснил Орлов Казе. – Секретаря, по-моему, – я никогда не знаю, как называются все эти дипломатические должности. Он хорошо известен в петербургском обществе, а сейчас выступает секундантом Бонвиля.
– Пари! – воскликнул граф Головин. – Ставлю сто рублей на Ивана, он победит француза.
– Двести, и я согласен, – сказал Орлов.
– Двести так двести. Но деньги на бочку сейчас, дорогой Алексей. Иван, повторяю, сделает из Бонвиля котлету.
– Хватит об этом! – закричал вдруг Баратынский и захлопал в ладоши. – Послушаем лучше цыган!
Все перешли в другой конец зала и встали кругом около цыган. Заиграли скрипки. Алексей Орлов по-прежнему ни на секунду не отходил от Кази.
Она отбивала ритм ногой. Черноглазые девушки били дроби, вертелись и кружились в бешеном танце под звуки оглушительной музыки, ветер от их развевающихся юбок колебал и даже тушил пламя свечей. Скрипки всхлипывали и рыдали в немытых темнокожих руках цыган, и Казе слышались в их звуках завывания ветра в высоких султанах степной травы. Неожиданно для себя она услышала свой собственный смех, почувствовала на плече руку Алексея, подняла на него взор, и вдруг к ней пришло ощущение счастья, какого она не знала уже много лет.
А танец, между тем, достиг апогея. Князь Трубецкой вышел на середину круга, обнял за талию двух цыганок – каждую одной рукой – и отплясывал с ними, не обращая внимания на то, что его парик съехал набок. Раздались аплодисменты, смех, крики «Бис!» «Браво!» «Бис!». Танцоры с разгоряченными сияющими лицами прыгали высоко вверх, делали ножницы, зрители бросались целовать и обнимать стройных цыганок. Казей овладело чувство полной раскрепощенности, абсолютной свободы, подобное тому, что она испытала в последнюю свою ночь в Зимовецкой, когда они с Натальей пошли на луг. Взгляды всех мужчин в зале были прикованы к Казе, но приблизиться никто не решался из-за Орлова, который неотступно был при ней.
Веселье нарастало, молодые мужчины вели себя все более шумно, а женщины – все более томно. В одном углу двое очень богато одетых людей, в стельку пьяные, покатываясь со смеху, насильно впихивали в рот задыхающемуся, блюющему карлику одно пирожное за другим.
– Жри, маленький дьявол, жри, когда дают! Ну-ка, еще одно! Сергей, держи его! Скользкий, как угорь, черт, так и вырывается из рук!
Карлик умолял о пощаде.
– Больше не могу, ваши превосходительства! Отпустите! Желудок мой разрывается на части, я задыхаюсь!
Кавалер кружил юную девушку до тех пор, пока она не упала на цветы, сев, словно в венчик, в разметавшиеся по полу юбки. А он, с бессмысленным хохотом стоя над ней, лил вино на ее голые плечи. Казя с удивлением наблюдала за этими выходками – такого она в других домах не видела. В душном дымном зале среди гостей присутствовали самые именитые люди России, а вели себя все, как дети, ничуть не лучше казаков. Казаки, однако, веселились под открытым небом, где было чем дышать. Но венгерское вино заставило Казю более снисходительно смотреть на то, что происходило вокруг, она, как все, смеялась, притопывала ногами в такт музыке, и когда Алексей придвинулся к ней и положил руку на ее плечо, она не отстранилась, а подняла на него веселые глаза.
– Вы, русские... – начала было она, но он закружил ее в танце, не дав продолжить. От его улыбки по ее телу разливалось тепло. «Этот мужчина очень привлекателен, – думала она, смотря на его смеющийся профиль, когда он обращался к приятелям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41