Значит, мне надо было заменить звонок каким-нибудь неприятным ощущением.
Таковы были безумные идеи, порождаемые необходимостью избегать невыносимых приступов желания.
Вернувшись домой, я спустился в подвал и поставил на козлы велосипед моей матери. Отсоединил провода от динамо-машины и концы их засунул себе под ногти; затем вызвал лучезарный образ Фанфан и, нажав на педаль, встряхнул себя током. (Подвергать свои пальцы удару тока из сети показалось мне излишним.) Повторил этот опыт десяток раз, взвизгивая при ударе тока; и тут вдруг дверь подвала открылась. Явился привратник и остолбенел на пороге. Его встревожили мои взвизгивания.
– Что ты делаешь, мсье Крузо? – спросил он с акцентом, от которого веяло ароматами Алжира.
В смущении я вытащил провода из-под ногтей и пояснил, что очень трудно чинить велосипед. Но он все равно посмотрел на меня косо.
Так я и не узнал, может ли условный рефлекс служить эффективным средством от укусов страсти; но, во всяком случае, мои желания были такими сильными, что их не мог утихомирить даже сам Павлов.
Фанфан по-прежнему держала меня в плену.
Иногда я говорил себе: «Почему бы не пойти на короткую тайную любовную встречу с Фанфан?»
Разве не так большинство мужей удовлетворяют свои желания? Такие эпизоды не разрушают семью. Мужчины заключают сделку со своей страстью и вносят в свою жизнь немало удовольствия, пока их не застигла старость.
Хотел бы я обладать таким легкомыслием.
Но удел любовника напомнил бы мне о жизни в Вердело и пробудил бы прежние тревоги. Одна лишь мысль об отступлении от установленных мною самим правил вызывала у меня адские муки.
Никогда я не любил наполовину и завидую молодым людям, для которых любовь – приятное времяпрепровождение. Не раз я мечтал Стать пошлым. Моя серьезность давит на меня тяжкой глыбой. Пожалуй, это у меня от родителей. Их полигамия никогда не была легкой. И я всегда испытывал желание добавить вечности моим чувствам.
Я и помыслить не мог о том, чтобы однажды вечером опрокинуть Фанфан на спину, а назавтра или через несколько дней поблагодарить ее и на том покончить дело; я не мог так поступить, потому что Фанфан была Фанфан. Возможно, я мог бы провести ночь с какой-нибудь другой девушкой, но Фанфан не была случайной знакомой. Я был рожден для нее.
Я предполагал, что наша связь оборвала бы мой союз с Лорой и неизбежно привела бы нас к совместной жизни. Я же хотел для Фанфан и для себя наслаждения зарождающейся страстью. Семейная жизнь казалась мне слишком большой опасностью.
Разумеется, я мог бы покинуть Фанфан, как только нашу идиллию нарушили бы первые признаки увядания чувств. Но я слишком любил ее, чтобы вызвать у нее такое разочарование, и считал преступным вступать в союз, зная заранее, что рано или поздно придется его расторгнуть, чтобы избавить от разрушающего действия времени.
К тому же свободолюбивая Фанфан вызывала во мне беспокойство. Я знал, что рядом с ней я обязан буду писать…
Лора уехала на уик-энд к своим родителям.
Волей-неволей мне пришлось назначить Фанфан свидание в субботу, в восемнадцать часов, у меня дома. Я пригласил ее под тем предлогом, что нуждаюсь в ее помощи, чтобы порепетировать роль, которую буду играть в июне с любительской труппой Политической школы. Слишком заполонила меня Фанфан, чтобы я мог долго ее не видеть, и я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подавлять пробуждаемые ею чувства; по крайней мере я так считал. Разве не сумел я несколько раз не позволить моей любви перейти из сердца в губы?
Я переоценивал свою волю, но тогда еще не знал об этом.
Главную роль играло мое желание жить. У меня его было достаточно, чтобы лишить себя чего угодно. И мое желание видеть Фанфан возобладало над чувством вины.
В субботу к восемнадцати часам я прибрал комнату, скрыл все следы Лоры. Когда Фанфан вошла, ее появление меня не смутило. Дыхание мое не участилось. Не пришлось насиловать себя, чтобы побороть свои чувства.
Я налил гостье чашку чая, а потом попросил стать на табурет и превратиться в Джульетту в той сцене, когда Ромео приходит под ее окно в сад Капулетти; протянул ей экземпляр пьесы.
Разумеется, я не собирался играть в «Ромео и Джульетте» с моими однокашниками. Но предлог не был пустым. Я хотел на этот вечер позаимствовать у Шекспира слова любви, которыми без его помощи мы с Фанфан не могли обменяться.
Фанфан сделала вид, будто этого не поняла.
Я объяснил ей, что в пьесе Джульетта ночью была застигнута врасплох, произнеся у окна слова любви к притаившемуся внизу Ромео, который после этого выдал свое присутствие. Я попросил Фанфан без всякого стеснения поправлять мою дикцию и интонации, причем не сказал, что в этой сцене Джульетта говорит больше, чем Ромео…
Я приблизился к Фанфан и стал смотреть на нее с волнением, которое изобразил без всякого труда. Стоя на табурете и держа текст в руке, она начала:
«– Кто указал тебе сюда дорогу?
– Любовь! Она к расспросам понудила,
Совет дала, а я ей дал глаза…»
И я продолжал свою реплику, жадно выискивая на лице Фанфан красноречивые признаки страсти. Слова Шекспира на нее действовали.
Она продолжала:
«– Мое Лицо под маской ночи скрыто,
Но все оно пылает от стыда
За то, что ты подслушал нынче ночью.
Хотела б я приличья соблюсти,
От слов своих хотела б отказаться,
Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!
Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».
Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,
Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер
Над клятвами любовников смеется.
О милый мой Ромео, если любишь –
Скажи мне честно. Если ж ты находишь,
Что слишком быстро победил меня, –
Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,
Чтоб ты молил. Иначе – ни за что!
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,
И ветреной меня ты вправе счесть.
Но верь мне, друг, – и буду я верней
Всех, кто себя вести хитро умеет.
И я могла б казаться равнодушной,
Когда б ты не застал меня врасплох
И не подслушал бы моих признаний.
Прости ж меня, прошу, и не считай
За легкомыслие порыв мой страстный,
Который ночи мрак тебе открыл».
В эту минуту мы оба уже погрузились в Мальстрем, и этот поток не давал нам долго противиться нашим порывам. Но я все равно продолжал, так как надеялся, что, пока мои губы произносят слова, они не прижмутся к губам Фанфан; но чем дальше мы продвигались в сцене, тем горше становилась мука от желания поцеловаться.
«– …друг, доброй ночи!
В своей душе покой и мир найди,
Какой сейчас царит в моей груди.
– Ужель, не уплатив, меня покинешь?» – воскликнул я с неподдельной искренностью.
«– Какой же платы хочешь ты сегодня?
– Любовной клятвы за мою в обмен».
Фанфан сильно вздрогнула. Наши тела жаждали слиться в объятии; но Фанфан нашла в себе силы отложить это событие и ответила мне словами Шекспира:
«– Ее дала я раньше, чем просил ты,
Но хорошо б ее обратно взять.
– Обратно взять! Зачем, любовь моя?
– Чтоб искренне опять отдать тебе…»
Эта последняя реплика сломила мою решимость. Я не мог и дальше откладывать свое признание. Чувства мои перестали повиноваться мне.
– Фанфан… – сказал я со страстью такой силы, что она задрожала.
Продолжать я не смог. Дверь резко распахнулась. Появилась Лора с расстроенным лицом.
– Фанфан, – в панике заторопился я, – правильная у меня интонация? А, это ты!
– Добрый вечер, – обронила сразу остывшая Фанфан.
– Лора, моя невеста, мы с ней здесь живем. Фанфан – мой друг, режиссер, она была так любезна, что согласилась порепетировать со мной пьесу.
– Так ты подался в актеры? – ехидно спросила Лора.
– Да, я вступил в любительскую труппу Политической школы.
Я понимал, что оказался в щекотливом положении и выбраться из него трудно; и принял решение утверждать свою невиновность, не пускаясь в доказательства. У меня даже хватило наглости попросить Лору оставить нас, чтобы мы закончили репетицию.
– Нам понадобится каких-нибудь полчаса. Может, посидишь в нашем кафе?
Полчаса мне хватит, чтобы предложить Фанфан руку и сердце и объяснить, что Лора – дело прошлое, досадное недоразумение. Я устал удерживаться на скользком склоне, по которому скатывался в объятия Фанфан, вечно откладывать восторги плотской любви, гнать из головы дерзкие мысли, одолевавшие меня, как только я видел Фанфан, и общаться с ней лишь духовно. Стало быть, отказаться от своего решения, потому что невозможно противиться властным требованиям природы в таком возрасте, когда поступками руководят чувства. Я хотел жениться на Фанфан. Только она заставит меня полюбить реальность, стать самим собой. Я готов был разделять ее взгляды на жизнь и до изнеможения заниматься с ней любовью, пока нас не разлучит смерть, словом – я жаждал лечь с ней в постель; разве не жестоко без конца мучить ее?
Но Лора не пожелала покинуть поле боя.
– Мне надо сказать тебе что-то очень важное, – объявила она с самым серьезным видом.
Ошарашенная появлением Лоры, Фанфан сказала, что ей пора на свидание, и упорхнула, прежде чем я успел что-нибудь сказать. Как только мы остались одни, Лора залилась слезами. Всхлипывая, поведала мне, что ее родители в спешном порядке разводятся. Утром она попала в самый разгар семейной катастрофы. Мать только что обнаружила, что ее муж, этот плюгавый мсье Шантебиз, вот уже шесть лет наслаждался раз в неделю другой женщиной, которая даже не бреет волосы под мышками. «Я уверена, что эта стерва заросла волосами!» – презрительно заметила мадам де Шантебиз. «Да», – подтвердил изменник.
Мать потребовала немедленного разрыва телесной близости и раздела имущества.
– Мама преувеличивает, – сказала Лора. – В конце-то концов, это она виновата, что папа был вынужден искать кого-то на стороне!
– Вот как раз этого она ему и не прощает.
Мсье де Шантебиз, приученный подчиняться указам своей супруги, согласился покинуть семейный очаг. Вот почему Лора вернулась раньше времени.
Новость ошеломила меня. Чета Шантебиз представлялась мне наиболее хорошо сохранившимся союзом из всех, какие я знал. После двадцати пяти лет супружеской жизни между ними не возникло ненависти, они иногда разговаривали друг с другом и, что самое удивительное, каждое утро здоровались. Шантебиз даже замечал новые платья жены, что вызывало у той прилив нежности, и она целовала его в лоб по праздникам.
Крушение этого брачного союза вызвало у меня мысль о том, как иллюзорна надежда на вечную любовь. Никому не удается уйти от роковой неизбежности вырождения восторгов прелюдии. Всех нас одолевает привычка. Как бы Лора ни осуждала свою мать, от этого сама она не становилась более пикантной, чем была, когда я начал ухаживать за ней. Мы думаем, что наше будущее всегда останется лучезарным, но слово «всегда» здесь лишнее.
В смятении обратился я снова к своему принципу и решил не прикасаться к Фанфан – только так наша любовь избегнет западни супружества. Никогда я не откажусь от счастья быть страдающим влюбленным. Я, безусловно, предпочитал цветок плоду. Такое решение сохраняло все мечты и отводило страхи от моего неуемного сердца. Единственный путь – наслаждение неудовлетворенностью. Разумеется, я хотел бы постоянно нравиться таким, какой я есть; но я не представлял себе, как сохранить Фанфан, не поддерживая в ней надежду, которая распаляла ее страсть.
И я возблагодарил небо. Если бы Лора пришла на несколько секунд позже, я бы наверняка заключил Фанфан в объятия. И начался бы медленный упадок нашей любви. На мгновение я представил себе все последствия первого поцелуя, и меня обуял страх. Во мне проснулась жажда постоянства. Мне удалось как-то успокоить рыдающую Лору, которая бормотала:
– А я сама: возвращаюсь домой и вижу тебя с этой девушкой… вот уж действительно денек выдался.
Я весь вечер старался развеять ее подозрения и напомнил о том, что приближается срок свадьбы. И я успокоил Лору, чуточку приукрасив действительность; впрочем, я не лгал, так как в те минуты на самом деле собирался жениться на ней и хранить верность, хотя бы телесную. Надеялся, что брачный обет защитит меня от моих инстинктов. При этом я твердо знал, что наш союз зачахнет и рано или поздно развалится; именно поэтому для меня было важно связать себя с той, которая не была женщиной моей жизни.
Не следует усматривать цинизм в такого рода рассуждениях; напротив, я не желал смириться с превратностями жизни, убивающими любовь, а собирался создать условия для хотя бы одной страсти – к Фанфан, – которые спасли бы ее от вырождения. Бедная Лора… Ведь я ее любил и сейчас благодарен ей за то, что она помогла мне приглушить мою страсть к Фанфан. Без ее помощи я не смог бы бороться с постоянно мучившим меня искушением.
Однажды вечером, вернувшись домой, я нашел нашу комнату погруженной во мрак. То ли Лора куда-то вышла, то ли еще не возвращалась. Мое внимание привлекло звяканье льдинок в бокале. Я чиркнул зажигалкой и при ее колеблющемся свете увидел соблазнительную молодую женщину, на вид итальянку, в сверкающих сережках и броском наряде. От дыхания грудь ее плавно вздымалась, радуя глаз. Она сидела за роскошно сервированным на две персоны столиком.
– Ciao, bambino! – нежно пропела она, допив бокал.
Недоумевал, я включил свет и оцепенел. Мне вдруг показалось, что я узнаю лукавую улыбку, оживлявшую лицо этой женщины. Тут она расхохоталась. Это была Лора!
Ее светлые волосы были спрятаны под черным париком. Тонкий макияж сделал ее кожу смуглой. Она говорила со мной с легким итальянским акцентом, сопровождая свои слова смелой жестикуляцией. Иллюзия была полная. В таком виде Лора могла бы смешаться с миланской толпой и заявить, что ее зовут Лаура.
Обед представлял собой изумительный тет-а-тет, сдобренный тихими романтическими блюзами и итальянскими песнями, исполнявшимися голосами с хрипотцой, какие встречаются только по ту сторону Альп. Я был тронут тем, что она захотела подстегнуть мое воображение, приняв другой облик. Она знала мою любовь ко всякого рода выдумкам и была уверена, что мне этот маскарад понравится. Несомненно, Лора поняла, что любовь нельзя сохранить без маленьких неожиданностей, даже если они не что иное, как театральные трюки.
Я полагал, что неожиданная встреча с Фанфан на днях побудила ее проявить инициативу. Слишком яркой была красота Фанфан, чтобы Лора не заподозрила меня в неравнодушии к этой девушке, как бы я это ни отрицал; кроме того, недавний разрыв между родителями также способствовал ее заботам о сохранении нашей любви, чтобы мы не пришли к такому же концу.
Я упоенно расточал Лоре любезности, так как был счастлив, что она дала мне возможность пофлиртовать с итальянкой, не рискуя впасть в пошлость.
Когда настала очередь десерта, Лора удалилась в кухню. Заодно сменила облик и национальность. Вместо черного парика нацепила белые накладные локоны, заявила, что она голландка и зовут ее Катинка, причем говорила с амстердамским выговором. Новое платье подчеркивало округлость бедер и пышность не схваченной лифчиком груди. Поддразнивая меня, она слегка покачивала бедрами. Я пришел в восторг, оттого что могу обладать сразу несколькими женщинами в одной. Без сомнения, Лора давала понять, что не собирается терять меня и мне нет надобности искать счастья на стороне.
Потом у нас началась плотская вакханалия, которую я до сих пор не могу забыть. Лора явно выиграла: ей удалось оживить мою страсть к ней.
В последующие дни она продолжала радовать меня маленькими сюрпризами, в том числе потребовала, чтобы я насладился с ней в ложе театра во время действия. Я был в восторге от неожиданной – по крайней мере для меня – близости, но в конце концов мне пришлось сдерживать ее законные страсти. Если удовлетворять все ее чувственные фантазии, мне пришлось бы не отрываться от нее с утра до вечера.
Лора не сомневалась в том, что ее старания помогают мне укротить порывы, влекшие меня к Фанфан. Ее изобретательность смягчала мои страдания, начинавшиеся за неделю до встречи с Фанфан. Сама того не зная, Лора участвовала в поддержании моей любви к ее сопернице.
Она была вроде пешки в шахматной игре, общий смысл которой от нее ускользал. Тогда я еще не знал, что скоро сам окажусь в таком же положении. Я представления не имел о том, каким будет следующий ход Фанфан.
В субботу Фанфан позвонила мне и предложила пообедать в кафе над аптекой в Сен-Жермен-де-Пре. Мне не пришлось лгать Лоре, чтобы исчезнуть на весь вечер. Она поехала к родителям, надеясь склонить свою мать к прощению; непреклонность мадам де Шантебиз приводила ее в отчаяние.
С легким сердцем отправился я в кафе, расположенное недалеко от дома моего отца. Фанфан с места в карьер выложила мне все, что надумала.
Первым делом она объяснила, что ей непросто говорить о наших отношениях со всей откровенностью, ибо она опасается, как бы я не проявил обычную недобросовестность, притворяясь, будто питаю к ней только дружбу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Таковы были безумные идеи, порождаемые необходимостью избегать невыносимых приступов желания.
Вернувшись домой, я спустился в подвал и поставил на козлы велосипед моей матери. Отсоединил провода от динамо-машины и концы их засунул себе под ногти; затем вызвал лучезарный образ Фанфан и, нажав на педаль, встряхнул себя током. (Подвергать свои пальцы удару тока из сети показалось мне излишним.) Повторил этот опыт десяток раз, взвизгивая при ударе тока; и тут вдруг дверь подвала открылась. Явился привратник и остолбенел на пороге. Его встревожили мои взвизгивания.
– Что ты делаешь, мсье Крузо? – спросил он с акцентом, от которого веяло ароматами Алжира.
В смущении я вытащил провода из-под ногтей и пояснил, что очень трудно чинить велосипед. Но он все равно посмотрел на меня косо.
Так я и не узнал, может ли условный рефлекс служить эффективным средством от укусов страсти; но, во всяком случае, мои желания были такими сильными, что их не мог утихомирить даже сам Павлов.
Фанфан по-прежнему держала меня в плену.
Иногда я говорил себе: «Почему бы не пойти на короткую тайную любовную встречу с Фанфан?»
Разве не так большинство мужей удовлетворяют свои желания? Такие эпизоды не разрушают семью. Мужчины заключают сделку со своей страстью и вносят в свою жизнь немало удовольствия, пока их не застигла старость.
Хотел бы я обладать таким легкомыслием.
Но удел любовника напомнил бы мне о жизни в Вердело и пробудил бы прежние тревоги. Одна лишь мысль об отступлении от установленных мною самим правил вызывала у меня адские муки.
Никогда я не любил наполовину и завидую молодым людям, для которых любовь – приятное времяпрепровождение. Не раз я мечтал Стать пошлым. Моя серьезность давит на меня тяжкой глыбой. Пожалуй, это у меня от родителей. Их полигамия никогда не была легкой. И я всегда испытывал желание добавить вечности моим чувствам.
Я и помыслить не мог о том, чтобы однажды вечером опрокинуть Фанфан на спину, а назавтра или через несколько дней поблагодарить ее и на том покончить дело; я не мог так поступить, потому что Фанфан была Фанфан. Возможно, я мог бы провести ночь с какой-нибудь другой девушкой, но Фанфан не была случайной знакомой. Я был рожден для нее.
Я предполагал, что наша связь оборвала бы мой союз с Лорой и неизбежно привела бы нас к совместной жизни. Я же хотел для Фанфан и для себя наслаждения зарождающейся страстью. Семейная жизнь казалась мне слишком большой опасностью.
Разумеется, я мог бы покинуть Фанфан, как только нашу идиллию нарушили бы первые признаки увядания чувств. Но я слишком любил ее, чтобы вызвать у нее такое разочарование, и считал преступным вступать в союз, зная заранее, что рано или поздно придется его расторгнуть, чтобы избавить от разрушающего действия времени.
К тому же свободолюбивая Фанфан вызывала во мне беспокойство. Я знал, что рядом с ней я обязан буду писать…
Лора уехала на уик-энд к своим родителям.
Волей-неволей мне пришлось назначить Фанфан свидание в субботу, в восемнадцать часов, у меня дома. Я пригласил ее под тем предлогом, что нуждаюсь в ее помощи, чтобы порепетировать роль, которую буду играть в июне с любительской труппой Политической школы. Слишком заполонила меня Фанфан, чтобы я мог долго ее не видеть, и я чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подавлять пробуждаемые ею чувства; по крайней мере я так считал. Разве не сумел я несколько раз не позволить моей любви перейти из сердца в губы?
Я переоценивал свою волю, но тогда еще не знал об этом.
Главную роль играло мое желание жить. У меня его было достаточно, чтобы лишить себя чего угодно. И мое желание видеть Фанфан возобладало над чувством вины.
В субботу к восемнадцати часам я прибрал комнату, скрыл все следы Лоры. Когда Фанфан вошла, ее появление меня не смутило. Дыхание мое не участилось. Не пришлось насиловать себя, чтобы побороть свои чувства.
Я налил гостье чашку чая, а потом попросил стать на табурет и превратиться в Джульетту в той сцене, когда Ромео приходит под ее окно в сад Капулетти; протянул ей экземпляр пьесы.
Разумеется, я не собирался играть в «Ромео и Джульетте» с моими однокашниками. Но предлог не был пустым. Я хотел на этот вечер позаимствовать у Шекспира слова любви, которыми без его помощи мы с Фанфан не могли обменяться.
Фанфан сделала вид, будто этого не поняла.
Я объяснил ей, что в пьесе Джульетта ночью была застигнута врасплох, произнеся у окна слова любви к притаившемуся внизу Ромео, который после этого выдал свое присутствие. Я попросил Фанфан без всякого стеснения поправлять мою дикцию и интонации, причем не сказал, что в этой сцене Джульетта говорит больше, чем Ромео…
Я приблизился к Фанфан и стал смотреть на нее с волнением, которое изобразил без всякого труда. Стоя на табурете и держа текст в руке, она начала:
«– Кто указал тебе сюда дорогу?
– Любовь! Она к расспросам понудила,
Совет дала, а я ей дал глаза…»
И я продолжал свою реплику, жадно выискивая на лице Фанфан красноречивые признаки страсти. Слова Шекспира на нее действовали.
Она продолжала:
«– Мое Лицо под маской ночи скрыто,
Но все оно пылает от стыда
За то, что ты подслушал нынче ночью.
Хотела б я приличья соблюсти,
От слов своих хотела б отказаться,
Хотела бы… но нет, прочь лицемерье!
Меня ты любишь? Знаю, скажешь: «Да».
Тебе я верю. Но, хоть и поклявшись,
Ты можешь обмануть: ведь сам Юпитер
Над клятвами любовников смеется.
О милый мой Ромео, если любишь –
Скажи мне честно. Если ж ты находишь,
Что слишком быстро победил меня, –
Нахмурюсь я, скажу капризно: «Нет»,
Чтоб ты молил. Иначе – ни за что!
Да, мой Монтекки, да, я безрассудна,
И ветреной меня ты вправе счесть.
Но верь мне, друг, – и буду я верней
Всех, кто себя вести хитро умеет.
И я могла б казаться равнодушной,
Когда б ты не застал меня врасплох
И не подслушал бы моих признаний.
Прости ж меня, прошу, и не считай
За легкомыслие порыв мой страстный,
Который ночи мрак тебе открыл».
В эту минуту мы оба уже погрузились в Мальстрем, и этот поток не давал нам долго противиться нашим порывам. Но я все равно продолжал, так как надеялся, что, пока мои губы произносят слова, они не прижмутся к губам Фанфан; но чем дальше мы продвигались в сцене, тем горше становилась мука от желания поцеловаться.
«– …друг, доброй ночи!
В своей душе покой и мир найди,
Какой сейчас царит в моей груди.
– Ужель, не уплатив, меня покинешь?» – воскликнул я с неподдельной искренностью.
«– Какой же платы хочешь ты сегодня?
– Любовной клятвы за мою в обмен».
Фанфан сильно вздрогнула. Наши тела жаждали слиться в объятии; но Фанфан нашла в себе силы отложить это событие и ответила мне словами Шекспира:
«– Ее дала я раньше, чем просил ты,
Но хорошо б ее обратно взять.
– Обратно взять! Зачем, любовь моя?
– Чтоб искренне опять отдать тебе…»
Эта последняя реплика сломила мою решимость. Я не мог и дальше откладывать свое признание. Чувства мои перестали повиноваться мне.
– Фанфан… – сказал я со страстью такой силы, что она задрожала.
Продолжать я не смог. Дверь резко распахнулась. Появилась Лора с расстроенным лицом.
– Фанфан, – в панике заторопился я, – правильная у меня интонация? А, это ты!
– Добрый вечер, – обронила сразу остывшая Фанфан.
– Лора, моя невеста, мы с ней здесь живем. Фанфан – мой друг, режиссер, она была так любезна, что согласилась порепетировать со мной пьесу.
– Так ты подался в актеры? – ехидно спросила Лора.
– Да, я вступил в любительскую труппу Политической школы.
Я понимал, что оказался в щекотливом положении и выбраться из него трудно; и принял решение утверждать свою невиновность, не пускаясь в доказательства. У меня даже хватило наглости попросить Лору оставить нас, чтобы мы закончили репетицию.
– Нам понадобится каких-нибудь полчаса. Может, посидишь в нашем кафе?
Полчаса мне хватит, чтобы предложить Фанфан руку и сердце и объяснить, что Лора – дело прошлое, досадное недоразумение. Я устал удерживаться на скользком склоне, по которому скатывался в объятия Фанфан, вечно откладывать восторги плотской любви, гнать из головы дерзкие мысли, одолевавшие меня, как только я видел Фанфан, и общаться с ней лишь духовно. Стало быть, отказаться от своего решения, потому что невозможно противиться властным требованиям природы в таком возрасте, когда поступками руководят чувства. Я хотел жениться на Фанфан. Только она заставит меня полюбить реальность, стать самим собой. Я готов был разделять ее взгляды на жизнь и до изнеможения заниматься с ней любовью, пока нас не разлучит смерть, словом – я жаждал лечь с ней в постель; разве не жестоко без конца мучить ее?
Но Лора не пожелала покинуть поле боя.
– Мне надо сказать тебе что-то очень важное, – объявила она с самым серьезным видом.
Ошарашенная появлением Лоры, Фанфан сказала, что ей пора на свидание, и упорхнула, прежде чем я успел что-нибудь сказать. Как только мы остались одни, Лора залилась слезами. Всхлипывая, поведала мне, что ее родители в спешном порядке разводятся. Утром она попала в самый разгар семейной катастрофы. Мать только что обнаружила, что ее муж, этот плюгавый мсье Шантебиз, вот уже шесть лет наслаждался раз в неделю другой женщиной, которая даже не бреет волосы под мышками. «Я уверена, что эта стерва заросла волосами!» – презрительно заметила мадам де Шантебиз. «Да», – подтвердил изменник.
Мать потребовала немедленного разрыва телесной близости и раздела имущества.
– Мама преувеличивает, – сказала Лора. – В конце-то концов, это она виновата, что папа был вынужден искать кого-то на стороне!
– Вот как раз этого она ему и не прощает.
Мсье де Шантебиз, приученный подчиняться указам своей супруги, согласился покинуть семейный очаг. Вот почему Лора вернулась раньше времени.
Новость ошеломила меня. Чета Шантебиз представлялась мне наиболее хорошо сохранившимся союзом из всех, какие я знал. После двадцати пяти лет супружеской жизни между ними не возникло ненависти, они иногда разговаривали друг с другом и, что самое удивительное, каждое утро здоровались. Шантебиз даже замечал новые платья жены, что вызывало у той прилив нежности, и она целовала его в лоб по праздникам.
Крушение этого брачного союза вызвало у меня мысль о том, как иллюзорна надежда на вечную любовь. Никому не удается уйти от роковой неизбежности вырождения восторгов прелюдии. Всех нас одолевает привычка. Как бы Лора ни осуждала свою мать, от этого сама она не становилась более пикантной, чем была, когда я начал ухаживать за ней. Мы думаем, что наше будущее всегда останется лучезарным, но слово «всегда» здесь лишнее.
В смятении обратился я снова к своему принципу и решил не прикасаться к Фанфан – только так наша любовь избегнет западни супружества. Никогда я не откажусь от счастья быть страдающим влюбленным. Я, безусловно, предпочитал цветок плоду. Такое решение сохраняло все мечты и отводило страхи от моего неуемного сердца. Единственный путь – наслаждение неудовлетворенностью. Разумеется, я хотел бы постоянно нравиться таким, какой я есть; но я не представлял себе, как сохранить Фанфан, не поддерживая в ней надежду, которая распаляла ее страсть.
И я возблагодарил небо. Если бы Лора пришла на несколько секунд позже, я бы наверняка заключил Фанфан в объятия. И начался бы медленный упадок нашей любви. На мгновение я представил себе все последствия первого поцелуя, и меня обуял страх. Во мне проснулась жажда постоянства. Мне удалось как-то успокоить рыдающую Лору, которая бормотала:
– А я сама: возвращаюсь домой и вижу тебя с этой девушкой… вот уж действительно денек выдался.
Я весь вечер старался развеять ее подозрения и напомнил о том, что приближается срок свадьбы. И я успокоил Лору, чуточку приукрасив действительность; впрочем, я не лгал, так как в те минуты на самом деле собирался жениться на ней и хранить верность, хотя бы телесную. Надеялся, что брачный обет защитит меня от моих инстинктов. При этом я твердо знал, что наш союз зачахнет и рано или поздно развалится; именно поэтому для меня было важно связать себя с той, которая не была женщиной моей жизни.
Не следует усматривать цинизм в такого рода рассуждениях; напротив, я не желал смириться с превратностями жизни, убивающими любовь, а собирался создать условия для хотя бы одной страсти – к Фанфан, – которые спасли бы ее от вырождения. Бедная Лора… Ведь я ее любил и сейчас благодарен ей за то, что она помогла мне приглушить мою страсть к Фанфан. Без ее помощи я не смог бы бороться с постоянно мучившим меня искушением.
Однажды вечером, вернувшись домой, я нашел нашу комнату погруженной во мрак. То ли Лора куда-то вышла, то ли еще не возвращалась. Мое внимание привлекло звяканье льдинок в бокале. Я чиркнул зажигалкой и при ее колеблющемся свете увидел соблазнительную молодую женщину, на вид итальянку, в сверкающих сережках и броском наряде. От дыхания грудь ее плавно вздымалась, радуя глаз. Она сидела за роскошно сервированным на две персоны столиком.
– Ciao, bambino! – нежно пропела она, допив бокал.
Недоумевал, я включил свет и оцепенел. Мне вдруг показалось, что я узнаю лукавую улыбку, оживлявшую лицо этой женщины. Тут она расхохоталась. Это была Лора!
Ее светлые волосы были спрятаны под черным париком. Тонкий макияж сделал ее кожу смуглой. Она говорила со мной с легким итальянским акцентом, сопровождая свои слова смелой жестикуляцией. Иллюзия была полная. В таком виде Лора могла бы смешаться с миланской толпой и заявить, что ее зовут Лаура.
Обед представлял собой изумительный тет-а-тет, сдобренный тихими романтическими блюзами и итальянскими песнями, исполнявшимися голосами с хрипотцой, какие встречаются только по ту сторону Альп. Я был тронут тем, что она захотела подстегнуть мое воображение, приняв другой облик. Она знала мою любовь ко всякого рода выдумкам и была уверена, что мне этот маскарад понравится. Несомненно, Лора поняла, что любовь нельзя сохранить без маленьких неожиданностей, даже если они не что иное, как театральные трюки.
Я полагал, что неожиданная встреча с Фанфан на днях побудила ее проявить инициативу. Слишком яркой была красота Фанфан, чтобы Лора не заподозрила меня в неравнодушии к этой девушке, как бы я это ни отрицал; кроме того, недавний разрыв между родителями также способствовал ее заботам о сохранении нашей любви, чтобы мы не пришли к такому же концу.
Я упоенно расточал Лоре любезности, так как был счастлив, что она дала мне возможность пофлиртовать с итальянкой, не рискуя впасть в пошлость.
Когда настала очередь десерта, Лора удалилась в кухню. Заодно сменила облик и национальность. Вместо черного парика нацепила белые накладные локоны, заявила, что она голландка и зовут ее Катинка, причем говорила с амстердамским выговором. Новое платье подчеркивало округлость бедер и пышность не схваченной лифчиком груди. Поддразнивая меня, она слегка покачивала бедрами. Я пришел в восторг, оттого что могу обладать сразу несколькими женщинами в одной. Без сомнения, Лора давала понять, что не собирается терять меня и мне нет надобности искать счастья на стороне.
Потом у нас началась плотская вакханалия, которую я до сих пор не могу забыть. Лора явно выиграла: ей удалось оживить мою страсть к ней.
В последующие дни она продолжала радовать меня маленькими сюрпризами, в том числе потребовала, чтобы я насладился с ней в ложе театра во время действия. Я был в восторге от неожиданной – по крайней мере для меня – близости, но в конце концов мне пришлось сдерживать ее законные страсти. Если удовлетворять все ее чувственные фантазии, мне пришлось бы не отрываться от нее с утра до вечера.
Лора не сомневалась в том, что ее старания помогают мне укротить порывы, влекшие меня к Фанфан. Ее изобретательность смягчала мои страдания, начинавшиеся за неделю до встречи с Фанфан. Сама того не зная, Лора участвовала в поддержании моей любви к ее сопернице.
Она была вроде пешки в шахматной игре, общий смысл которой от нее ускользал. Тогда я еще не знал, что скоро сам окажусь в таком же положении. Я представления не имел о том, каким будет следующий ход Фанфан.
В субботу Фанфан позвонила мне и предложила пообедать в кафе над аптекой в Сен-Жермен-де-Пре. Мне не пришлось лгать Лоре, чтобы исчезнуть на весь вечер. Она поехала к родителям, надеясь склонить свою мать к прощению; непреклонность мадам де Шантебиз приводила ее в отчаяние.
С легким сердцем отправился я в кафе, расположенное недалеко от дома моего отца. Фанфан с места в карьер выложила мне все, что надумала.
Первым делом она объяснила, что ей непросто говорить о наших отношениях со всей откровенностью, ибо она опасается, как бы я не проявил обычную недобросовестность, притворяясь, будто питаю к ней только дружбу;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15