– Жандармы вмиг составят протокол.
Я пожал плечами, сел в кабинку и поднялся в воздух. Мне было не очень приятно нападать на природу, но не возвращаться же несолоно хлебавши, после того как я проделал путь в несколько сот километров.
Когда я поднялся наверх, не увидел ни одного жандарма, который усугубил бы мои муки нечистой совести. Солнце уже припекало вовсю, и мне захотелось пить. Я напился из пенистого горного ручья и начал подниматься на вершину, словно у меня выросли крылья, ибо предо мной маячил образ Фанфан.
Через три часа я эдельвейсов все еще не нашел, зато нос у меня потек, как тот горный ручей, видно, не следовало мне пить из него ледяную воду. Нос буквально расплавился. Такое предательство со стороны моего тела как раз в тот момент, когда экспедиция требовала всех моих сил, утвердило меня в мысли, что одного духа мало. Но тем не менее воля моя осталась несгибаемой.
К шести вечера, однако, и решимость пошла на убыль. Измотанный пробой сил в альпинизме, с бурчаньем в животе от голода, я начал сомневаться. Вся затея вдруг показалась мне глупостью. Что я тут делаю на вершине утеса? Я понял, почему насмешливо улыбались студенты в поезде, и осознал, что руководствоваться в жизни прочитанными романами – пустое занятие, напрасная трата сил. Мой первый шаг в этом предприятии неизбежно повлек за собой второй, но, пожалуй, пора положить конец средневековому подвигу и благоразумно вернуться в постель к Лоре.
Окончательно разочаровавшись, я встал и тут вдруг оторопел, увидев перед собой на склоне как будто вечный снег. Появление этих пушистых цветов вмиг опровергло все мои рассуждения, включая отказ от дальнейшего поиска. Отхлынули сомнения. Это неожиданное открытие показало мне, что при надлежащем упорстве все принятые решения выполняются.
С бесконечной нежностью сорвал я цветок и осторожно поместил его в бумажный кулек, после чего вернулся в Париж.
Мое исчезновение встревожило Лору. Она потребовала объяснений. С ликованием в душе я солгал, как если бы провел время с любовницей, тем самым создав у самого себя ощущение, будто я любовник Фанфан. Я боялся, как бы это желание не стало реальностью, но все равно мне приятно было вести себя так, будто решительный шаг уже сделан.
Лора сочла нужным поверить сочиненной мной сбивчивой истории, но, когда я отказался ехать к ее родителям на следующий уик-энд, выказала меньше понимания.
– Что ж, поеду одна! – объявила она, ни минуты не сомневаясь, что предоставляет мне свободу действий для новой встречи с любовницей, то есть с Фанфан.
– Ладно, – сказал я, удержавшись от улыбки.
Итак, я назначил Фанфан свидание на субботний вечер, заказав лучший столик в ресторанчике на правом берегу Марны, в двадцати минутах езды от центра Парижа. Терраса выходила на реку и с наступлением темноты освещалась только свечами. Полутьма, и рядом – вода.
В такой обстановке, которая сама по себе служила почти признанием, я мог усиленно ухаживать за Фанфан, не открываясь до конца. Я собирался рассыпаться в двусмысленных любезностях, которым противоречили бы и мои слова, и мое бездействие. Хотел, чтобы для нее это был вечер маленьких разочарований вперемежку с минутами, когда все мечты казались бы ей осуществимыми.
Вы, возможно, удивитесь, что я заранее намечал свое поведение: разве влюбленные, как правило, не поддаются опьянению собственных порывов? Да, это несомненно. Но во мне всегда жили на равных правах искренность и расчет. Я, конечно, буду придерживаться определенной тактики, но от всей души. Я питал особую страсть к любовным перипетиям, которые неизменно переживал с трепетом душевным.
Впрочем, я не очень был уверен, что удастся действовать в полном соответствии со своими намерениями. Легко было строить планы вдали от Фанфан, а вот их выполнение в ее присутствии будет гораздо труднее. Вдруг ее взгляд парализует мою волю? Но я все же считал себя способным умерить свои порывы, во всяком случае, хотел в это верить.
По мере приближения часа свидания решимость моя крепла, ибо я испытывал все возраставший горький стыд: готовиться в душе к свиданию с другой уже означало изменять Лоре. Правда, я не мог упрекнуть себя в том, что страстно желал Фанфан: желания никому не подвластны. Но ведь я – в принципе – оставался хозяином своих поступков. Мне казалось, что, воздерживаясь от того, чтобы поцеловать Фанфан, я частично искупаю свою вину. Сделки с самим собой какими только не бывают!
И тем не менее я не знал, сумею ли вести себя, как задумал.
В восемь вечера в субботу я трепетал перед домом Фанфан за рулем отцовского автомобиля. Она вышла с обнаженными плечами, словно изваянная в вечернем платье, подчеркивавшем безупречные изгибы ее тела.
Я сослался на необходимость отлучиться на минутку – что вполне соответствовало действительности – и побежал в общественную уборную, где вручную освободился от острого желания, охватившего меня при виде Фанфан. Ублюдочное наслаждение, ничего не скажешь, но иначе я дальше просто не выдержу…
Чуточку успокоившись, вернулся к ней и с непринужденным видом распахнул дверцу машины, изображая молодого человека, еще сохранившего старомодную галантность. Она села. Я пробормотал какой-то комплимент.
В ресторане помог ей снять шаль, прикоснувшись к обнаженным плечам, усадил лицом к реке и предложил выбранное мною меню.
– Да это же мои любимые блюда! – воскликнула она.
– Я знаю, – прошептал я, не рассказывая о том, что после обеда позвонил ее бабушке и узнал ее вкусы.
Чтобы показать себя во всем блеске, я дважды просил официанта заменить поданный ей кусок дыни, потом предложил Фанфан показать ее фильмы некоему продюсеру, знакомому моего отца. Она приняла это предложение с таким восторгом, будто я избавил ее от зимних холодов. Мне хотелось, чтобы со мною рядом жизнь казалась ей сплошным исполнением мечтаний.
Она долго рассказывала мне, какой была в детстве, вспомнила трагическую смерть младшей сестры, омрачившую жизнь семьи. Я слушал не прерывая, захваченный ее переживаниями, и у нее должно было создаться впечатление, что я ее понимаю. Потом она говорила о своем раннем девичестве, о любовных мечтах, на которые парни отвечали неуместной поспешностью – надо понимать, лапали за неположенные места. Тонкими намеками дала понять, как ее трогает моя предупредительность; потом пояснила:
– Может, парни так вели себя со мной потому, что я никогда не ношу трусиков.
Не зная, что на это сказать, я тупо и обалдело молчал. Такого удара я не ожидал. Значит, под платьем она голая…
– Вот видишь, – сказала она, – что необыкновенно в фильмах. Добавляешь к диалогу одну фразу – и картина полностью меняется. Успокойся, я ношу трусики. Сказала просто так, для смеху.
И она продолжала рассуждать об искусстве диалога в кино, глядя на Марну. Но вскоре перестала смотреть на реку и перевела взгляд на меня; по временам наши взгляды встречались, и содержание наших речей бледнело, отходило на второй план. Я отворачивался или выпивал стакан воды, чтобы охладить одновременно чувства и сердце.
В общении с Фанфан была важна каждая секунда, само существование казалось чем-то исключительным. С ней я научился ценить безмолвные мгновения, она приобщала меня к культуре.
После долгого молчания я наконец вручил ей эдельвейс, который стоил мне стольких усилий.
– Что это за цветок? – спросила она. – Маргаритка?
– Нет, – с обидой ответил я. – Это эдельвейс.
– Настоящий? – Да.
– Но ведь он такой редкий!
– В прошлое воскресенье я отыскал его на вершине горы Шамоникс.
– Ты мне лапшу на уши вешаешь? – сказала она на грубом жаргоне, словечки из которого она иногда вставляла в свою безупречную французскую речь.
– Ты – единственный человек, который может мне поверить, но я не принуждаю тебя к этому.
Фанфан какое-то время пребывала в замешательстве, потом одарила меня улыбкой и порывистым движением, выдававшим волнение, схватила меня за руку. Я пожал ее руку точно на деловом приеме в момент заключения сделки и уточнил:
– Я сделал это, чтобы скрепить нашу нарождающуюся дружбу. Так восхитительно по-настоящему дружить с девушкой.
– Да, конечно, – пробормотала она.
И внезапно в ее взгляде отразилось такое недоумение, словно у нее закружилась голова. Как видно, Фанфан не привыкла к сдержанности молодых людей при общении с ней, хотя чаровала многих.
– Он тебе не нужен? – мягко спросил я.
– Ну что ты…
Я извинился и на несколько минут исчез, будто бы пошел в уборную; однако, когда она захотела заплатить по счету половину, я смог небрежно бросить, что счет уже оплачен.
Я помог ей накинуть шаль очень нежным движением, что не вязалось с заявлением о дружбе. Она казалась сбитой с толку. Велика была моя радость по поводу того, что я произнес-таки слово «дружба», за которое цеплялся, чтобы сохранить между нами безопасную дистанцию.
В машине я почти интимным тоном предложил ей выпить по последнему бокалу шампанского и улыбнулся такой улыбкой, что она могла подумать, будто мои чувства к ней приняли совсем другое направление, и смущенно согласилась.
Я остановил машину перед магазинчиком, работающим по расписанию ночных баров, каких в Париже немало, и купил бутылку шампанского.
– Куда мы едем? – пролепетала Фанфан, однако не осмелилась добавить: «К тебе или ко мне?»
– Мы едем в Вену! – вскричал я.
– В Вену?
– Разве я не ездил в Шамоникс, чтобы сорвать для тебя эдельвейс? Только, чтобы отвезти тебя в Вену, я должен завязать тебе глаза.
Фанфан, заинтригованная моей выдумкой, согласилась. Я завязал концы шали у нее на затылке и поехал в киностудию «Булонь», где стояли декорации для многосерийного фильма по сценарию моего отца. Действие происходило в Вене в 1815 году.
Отец, заботясь о моем будущем, познакомил меня со сторожем студии, так что я мог бродить по площадкам в свое полное удовольствие. Замысел заключался в том, чтобы ознакомить меня с техникой съемок и тем самым привлечь к киноискусству на тот случай, если повороты и капризы судьбы не сделают меня президентом Франции или Объединенной Европы. После победы над раком он смотрел на будущее нетерпеливыми глазами и отмахивался от превратностей жизни. На его взгляд, какой-нибудь десяток лет отделял меня от карьеры, которая позволит мне стать чем-то вроде Шарля де Голля или Юлия Цезаря, а на худой конец – вторым Чарли Чаплином.
Я был в добрых отношениях со сторожем, он часто позволял мне приводить ночью девчонок в сказочные декорации безмолвной съемочной площадки. Но эти соплячки были лишь на вторых ролях в серьезной комедии, каковую представляла собой моя лирическая биография. Фанфан затмила их всех.
По дороге в студию я наслаждался сознанием, что рядом со мной сидит эта непредсказуемая молодая особа, полонившая мое сердце. Предвкушал всю романтическую прелесть предстоящего вечера, радовался, что открыл секрет вечной любви – он в ожидании. Тем самым я уходил и от беспорядочной жизни в Вердело, и от серой скуки семейного быта четы Шантебиз. Конечно, это мое решение было весьма своеобразным, даже противоречащим здравому смыслу, но, будучи потомком Робинзона Крузо, я воспринимал мир необыкновенного как родную стихию.
Управляя машиной, я продумывал подробности подготовленного для Фанфан сюрприза; когда с этим было покончено, я пришел к убеждению, что для восприятия романтических атрибутов потребуется не так уж много воображения. Скажу прямо: сердце всегда было моим главным органом. Мозг я не презираю, но, как мне кажется, не стоит слишком много рассуждать, лучше прочувствовать нечто, чтобы не осталось сожаления на грядущие годы.
Как ни парадоксально, я, сторонник любви без дружбы – то есть страсти, – по собственной воле стал апостолом дружбы между мужчиной и женщиной. Подумав об этом превращении, я улыбнулся. Фанфан этого не заметила: глаза ее все еще были завязаны.
– Где мы едем? – спросила она.
– Мы проезжаем через лес, – ответил я, сворачивая на набережную Сены.
– Мы полетим самолетом?
– Да, с маленького аэродрома. Я нанял частный самолет.
– Ты смеешься?
– Нет! Не снимай повязку! – серьезным тоном воскликнул я. – Иначе не повезу тебя в Вену.
Она оставила повязку на глазах. Через десять минут я припарковал машину перед студией «Булонь» и попросил Фанфан минутку подождать. Сын сторожа, заменявший отца ночью, дал мне ключ от съемочной площадки.
Я вернулся за Фанфан.
– Все готово, самолет подан, пойдем.
Фанфан дала мне руку и позволила провести себя в студию. Наверно, думала, что мы идем по ангару.
– Осторожно, наклони голову, тут винт! – уверенно предупредил я ее.
В артистической я попросил ее надеть поверх платья отделанный бархатом шелковый наряд принцессы. Она удивилась, почувствовав вокруг себя пышные складки, и спросила, к чему такое переодевание перед взлетом. Я ответил, что она должна быть готова к танцу, как только мы сойдем с трапа самолета, а сам облачился в мундир австро-венгерского офицера 1815 года, в телячьем восторге оттого, что вступаю в сказку.
Не знаю, что может быть восхитительней мгновения, когда удается уменьшить разрыв, отделяющий нас от наших детских грез. Мальчишкой я не любил автомобили и ковбойское снаряжение. Меня увлекала только любовь. Сколько себя помню, во всех поступках я руководствовался сердцем. Я ходил в школу, потому что был влюблен в одноклассницу; а когда некого было любить на перемене, я «усыхал». Мои однокашники с азартом занимались спортом, посвящали воскресенья разным хобби, а я ухаживал за девочками. Только они помогали мне уйти от повседневной реальности.
Воображал себя Очаровательным Принцем, и, когда напялил на себя мундир офицера Габсбургского двора, это был один из костюмов, о которых я мечтал в детстве.
Я провел Фанфан на площадку, затем поставил пластинку с венским вальсом на диск стереофонического проигрывателя, которым пользовался звукооператор.
Подойдя к Фанфан, выпятил грудь и взволнованно сказал:
– Мадемуазель, разрешите пригласить вас на танец.
– Что происходит? – спросила Фанфан все еще с завязанными глазами.
Я взял ее за талию и с колотящимся сердцем начал танцевать, одновременно снимая с ее глаз повязку. Она была поражена и как будто опьянена. Вальсировала в моих объятиях, одетая как принцесса, на паркете прекрасно воспроизведенного венского дворцового зала. Правда, над деревянными панелями стен и зеркалами нависали современные рампы и мостики для осветителей, но роскошь и богатство декораций покорили Фанфан. Девушка, твердо решившая связать свою судьбу с киноискусством, вдруг очутилась в том мире, о котором мечтала. Сияя, она легко кружилась в вальсе.
– Разве я не обещал тебе, что мы поедем в Вену? – шепнул я ей.
Фанфан в волнении прижалась ко мне. Я был счастлив. Моим главным желанием было доставить ей радость. Мне бы хотелось, чтобы эти мгновения длились целую вечность, но меня снова начало терзать сластолюбие, так как ее груди касались меня, а ее дыхание я ощущал на шее. Слегка отодвинулся от нее. Не помогло. Демон страсти продолжал нашептывать мне развратные мысли, которые я тщетно пытался отогнать. Но не мог же я запретить руке ощущать изгибы ее талии, нежность которой доводила меня до умопомрачения. Как ни заставлял я себя думать о другом, желание не унималось. У Фанфан горели глаза, казалось, она сознает свою притягательность для меня. Впрочем, она этим воспользовалась и бросила на меня пристальный взгляд, который проник мне в душу, и пришлось поневоле опустить глаза.
Тогда я остановился и отступил на шаг, дабы не пасть жертвой собственных страстей. От признания в любви меня удержало воспоминание о сонном житье-бытье четы Шантебиз. О господи, как обманчив первый поцелуй… ведь завтра он сулит скуку!
– Вы не хотите больше танцевать? – с апломбом и немного вызывающе сказала Фанфан.
– Пойдем лучше на террасу и выпьем шампанского, пока оно не согрелось, – ответил я, предлагая ей руку.
Она оперлась на мою руку и произнесла фразу, которая привела меня в восхищение:
– Вы знаете, мсье, что ваш кузен князь Меттерних долго говорил мне о ваших достоинствах вчера вечером? Он давно думает о вашем назначении послом в Лондон.
Итак, Фанфан приняла игру. Мы направились к макету террасы, откуда видна была декорация, изображавшая крыши венских домов, по пути рассуждая о взбаламученной Наполеоном Европе. Нас окружали роскошные букеты искусственных цветов, которые ничем не пахли. До нас доносились обрывки вальса.
Я налил Фанфан шампанского и облокотился на балюстраду, изготовленную из пробки, но художники постарались, чтобы она выглядела как каменная. Фанфан осушила бокал и с улыбкой швырнула его через плечо. Осколки рассыпались по паркету.
– Разве мы не в фильме? – спросила она вместо извинения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Я пожал плечами, сел в кабинку и поднялся в воздух. Мне было не очень приятно нападать на природу, но не возвращаться же несолоно хлебавши, после того как я проделал путь в несколько сот километров.
Когда я поднялся наверх, не увидел ни одного жандарма, который усугубил бы мои муки нечистой совести. Солнце уже припекало вовсю, и мне захотелось пить. Я напился из пенистого горного ручья и начал подниматься на вершину, словно у меня выросли крылья, ибо предо мной маячил образ Фанфан.
Через три часа я эдельвейсов все еще не нашел, зато нос у меня потек, как тот горный ручей, видно, не следовало мне пить из него ледяную воду. Нос буквально расплавился. Такое предательство со стороны моего тела как раз в тот момент, когда экспедиция требовала всех моих сил, утвердило меня в мысли, что одного духа мало. Но тем не менее воля моя осталась несгибаемой.
К шести вечера, однако, и решимость пошла на убыль. Измотанный пробой сил в альпинизме, с бурчаньем в животе от голода, я начал сомневаться. Вся затея вдруг показалась мне глупостью. Что я тут делаю на вершине утеса? Я понял, почему насмешливо улыбались студенты в поезде, и осознал, что руководствоваться в жизни прочитанными романами – пустое занятие, напрасная трата сил. Мой первый шаг в этом предприятии неизбежно повлек за собой второй, но, пожалуй, пора положить конец средневековому подвигу и благоразумно вернуться в постель к Лоре.
Окончательно разочаровавшись, я встал и тут вдруг оторопел, увидев перед собой на склоне как будто вечный снег. Появление этих пушистых цветов вмиг опровергло все мои рассуждения, включая отказ от дальнейшего поиска. Отхлынули сомнения. Это неожиданное открытие показало мне, что при надлежащем упорстве все принятые решения выполняются.
С бесконечной нежностью сорвал я цветок и осторожно поместил его в бумажный кулек, после чего вернулся в Париж.
Мое исчезновение встревожило Лору. Она потребовала объяснений. С ликованием в душе я солгал, как если бы провел время с любовницей, тем самым создав у самого себя ощущение, будто я любовник Фанфан. Я боялся, как бы это желание не стало реальностью, но все равно мне приятно было вести себя так, будто решительный шаг уже сделан.
Лора сочла нужным поверить сочиненной мной сбивчивой истории, но, когда я отказался ехать к ее родителям на следующий уик-энд, выказала меньше понимания.
– Что ж, поеду одна! – объявила она, ни минуты не сомневаясь, что предоставляет мне свободу действий для новой встречи с любовницей, то есть с Фанфан.
– Ладно, – сказал я, удержавшись от улыбки.
Итак, я назначил Фанфан свидание на субботний вечер, заказав лучший столик в ресторанчике на правом берегу Марны, в двадцати минутах езды от центра Парижа. Терраса выходила на реку и с наступлением темноты освещалась только свечами. Полутьма, и рядом – вода.
В такой обстановке, которая сама по себе служила почти признанием, я мог усиленно ухаживать за Фанфан, не открываясь до конца. Я собирался рассыпаться в двусмысленных любезностях, которым противоречили бы и мои слова, и мое бездействие. Хотел, чтобы для нее это был вечер маленьких разочарований вперемежку с минутами, когда все мечты казались бы ей осуществимыми.
Вы, возможно, удивитесь, что я заранее намечал свое поведение: разве влюбленные, как правило, не поддаются опьянению собственных порывов? Да, это несомненно. Но во мне всегда жили на равных правах искренность и расчет. Я, конечно, буду придерживаться определенной тактики, но от всей души. Я питал особую страсть к любовным перипетиям, которые неизменно переживал с трепетом душевным.
Впрочем, я не очень был уверен, что удастся действовать в полном соответствии со своими намерениями. Легко было строить планы вдали от Фанфан, а вот их выполнение в ее присутствии будет гораздо труднее. Вдруг ее взгляд парализует мою волю? Но я все же считал себя способным умерить свои порывы, во всяком случае, хотел в это верить.
По мере приближения часа свидания решимость моя крепла, ибо я испытывал все возраставший горький стыд: готовиться в душе к свиданию с другой уже означало изменять Лоре. Правда, я не мог упрекнуть себя в том, что страстно желал Фанфан: желания никому не подвластны. Но ведь я – в принципе – оставался хозяином своих поступков. Мне казалось, что, воздерживаясь от того, чтобы поцеловать Фанфан, я частично искупаю свою вину. Сделки с самим собой какими только не бывают!
И тем не менее я не знал, сумею ли вести себя, как задумал.
В восемь вечера в субботу я трепетал перед домом Фанфан за рулем отцовского автомобиля. Она вышла с обнаженными плечами, словно изваянная в вечернем платье, подчеркивавшем безупречные изгибы ее тела.
Я сослался на необходимость отлучиться на минутку – что вполне соответствовало действительности – и побежал в общественную уборную, где вручную освободился от острого желания, охватившего меня при виде Фанфан. Ублюдочное наслаждение, ничего не скажешь, но иначе я дальше просто не выдержу…
Чуточку успокоившись, вернулся к ней и с непринужденным видом распахнул дверцу машины, изображая молодого человека, еще сохранившего старомодную галантность. Она села. Я пробормотал какой-то комплимент.
В ресторане помог ей снять шаль, прикоснувшись к обнаженным плечам, усадил лицом к реке и предложил выбранное мною меню.
– Да это же мои любимые блюда! – воскликнула она.
– Я знаю, – прошептал я, не рассказывая о том, что после обеда позвонил ее бабушке и узнал ее вкусы.
Чтобы показать себя во всем блеске, я дважды просил официанта заменить поданный ей кусок дыни, потом предложил Фанфан показать ее фильмы некоему продюсеру, знакомому моего отца. Она приняла это предложение с таким восторгом, будто я избавил ее от зимних холодов. Мне хотелось, чтобы со мною рядом жизнь казалась ей сплошным исполнением мечтаний.
Она долго рассказывала мне, какой была в детстве, вспомнила трагическую смерть младшей сестры, омрачившую жизнь семьи. Я слушал не прерывая, захваченный ее переживаниями, и у нее должно было создаться впечатление, что я ее понимаю. Потом она говорила о своем раннем девичестве, о любовных мечтах, на которые парни отвечали неуместной поспешностью – надо понимать, лапали за неположенные места. Тонкими намеками дала понять, как ее трогает моя предупредительность; потом пояснила:
– Может, парни так вели себя со мной потому, что я никогда не ношу трусиков.
Не зная, что на это сказать, я тупо и обалдело молчал. Такого удара я не ожидал. Значит, под платьем она голая…
– Вот видишь, – сказала она, – что необыкновенно в фильмах. Добавляешь к диалогу одну фразу – и картина полностью меняется. Успокойся, я ношу трусики. Сказала просто так, для смеху.
И она продолжала рассуждать об искусстве диалога в кино, глядя на Марну. Но вскоре перестала смотреть на реку и перевела взгляд на меня; по временам наши взгляды встречались, и содержание наших речей бледнело, отходило на второй план. Я отворачивался или выпивал стакан воды, чтобы охладить одновременно чувства и сердце.
В общении с Фанфан была важна каждая секунда, само существование казалось чем-то исключительным. С ней я научился ценить безмолвные мгновения, она приобщала меня к культуре.
После долгого молчания я наконец вручил ей эдельвейс, который стоил мне стольких усилий.
– Что это за цветок? – спросила она. – Маргаритка?
– Нет, – с обидой ответил я. – Это эдельвейс.
– Настоящий? – Да.
– Но ведь он такой редкий!
– В прошлое воскресенье я отыскал его на вершине горы Шамоникс.
– Ты мне лапшу на уши вешаешь? – сказала она на грубом жаргоне, словечки из которого она иногда вставляла в свою безупречную французскую речь.
– Ты – единственный человек, который может мне поверить, но я не принуждаю тебя к этому.
Фанфан какое-то время пребывала в замешательстве, потом одарила меня улыбкой и порывистым движением, выдававшим волнение, схватила меня за руку. Я пожал ее руку точно на деловом приеме в момент заключения сделки и уточнил:
– Я сделал это, чтобы скрепить нашу нарождающуюся дружбу. Так восхитительно по-настоящему дружить с девушкой.
– Да, конечно, – пробормотала она.
И внезапно в ее взгляде отразилось такое недоумение, словно у нее закружилась голова. Как видно, Фанфан не привыкла к сдержанности молодых людей при общении с ней, хотя чаровала многих.
– Он тебе не нужен? – мягко спросил я.
– Ну что ты…
Я извинился и на несколько минут исчез, будто бы пошел в уборную; однако, когда она захотела заплатить по счету половину, я смог небрежно бросить, что счет уже оплачен.
Я помог ей накинуть шаль очень нежным движением, что не вязалось с заявлением о дружбе. Она казалась сбитой с толку. Велика была моя радость по поводу того, что я произнес-таки слово «дружба», за которое цеплялся, чтобы сохранить между нами безопасную дистанцию.
В машине я почти интимным тоном предложил ей выпить по последнему бокалу шампанского и улыбнулся такой улыбкой, что она могла подумать, будто мои чувства к ней приняли совсем другое направление, и смущенно согласилась.
Я остановил машину перед магазинчиком, работающим по расписанию ночных баров, каких в Париже немало, и купил бутылку шампанского.
– Куда мы едем? – пролепетала Фанфан, однако не осмелилась добавить: «К тебе или ко мне?»
– Мы едем в Вену! – вскричал я.
– В Вену?
– Разве я не ездил в Шамоникс, чтобы сорвать для тебя эдельвейс? Только, чтобы отвезти тебя в Вену, я должен завязать тебе глаза.
Фанфан, заинтригованная моей выдумкой, согласилась. Я завязал концы шали у нее на затылке и поехал в киностудию «Булонь», где стояли декорации для многосерийного фильма по сценарию моего отца. Действие происходило в Вене в 1815 году.
Отец, заботясь о моем будущем, познакомил меня со сторожем студии, так что я мог бродить по площадкам в свое полное удовольствие. Замысел заключался в том, чтобы ознакомить меня с техникой съемок и тем самым привлечь к киноискусству на тот случай, если повороты и капризы судьбы не сделают меня президентом Франции или Объединенной Европы. После победы над раком он смотрел на будущее нетерпеливыми глазами и отмахивался от превратностей жизни. На его взгляд, какой-нибудь десяток лет отделял меня от карьеры, которая позволит мне стать чем-то вроде Шарля де Голля или Юлия Цезаря, а на худой конец – вторым Чарли Чаплином.
Я был в добрых отношениях со сторожем, он часто позволял мне приводить ночью девчонок в сказочные декорации безмолвной съемочной площадки. Но эти соплячки были лишь на вторых ролях в серьезной комедии, каковую представляла собой моя лирическая биография. Фанфан затмила их всех.
По дороге в студию я наслаждался сознанием, что рядом со мной сидит эта непредсказуемая молодая особа, полонившая мое сердце. Предвкушал всю романтическую прелесть предстоящего вечера, радовался, что открыл секрет вечной любви – он в ожидании. Тем самым я уходил и от беспорядочной жизни в Вердело, и от серой скуки семейного быта четы Шантебиз. Конечно, это мое решение было весьма своеобразным, даже противоречащим здравому смыслу, но, будучи потомком Робинзона Крузо, я воспринимал мир необыкновенного как родную стихию.
Управляя машиной, я продумывал подробности подготовленного для Фанфан сюрприза; когда с этим было покончено, я пришел к убеждению, что для восприятия романтических атрибутов потребуется не так уж много воображения. Скажу прямо: сердце всегда было моим главным органом. Мозг я не презираю, но, как мне кажется, не стоит слишком много рассуждать, лучше прочувствовать нечто, чтобы не осталось сожаления на грядущие годы.
Как ни парадоксально, я, сторонник любви без дружбы – то есть страсти, – по собственной воле стал апостолом дружбы между мужчиной и женщиной. Подумав об этом превращении, я улыбнулся. Фанфан этого не заметила: глаза ее все еще были завязаны.
– Где мы едем? – спросила она.
– Мы проезжаем через лес, – ответил я, сворачивая на набережную Сены.
– Мы полетим самолетом?
– Да, с маленького аэродрома. Я нанял частный самолет.
– Ты смеешься?
– Нет! Не снимай повязку! – серьезным тоном воскликнул я. – Иначе не повезу тебя в Вену.
Она оставила повязку на глазах. Через десять минут я припарковал машину перед студией «Булонь» и попросил Фанфан минутку подождать. Сын сторожа, заменявший отца ночью, дал мне ключ от съемочной площадки.
Я вернулся за Фанфан.
– Все готово, самолет подан, пойдем.
Фанфан дала мне руку и позволила провести себя в студию. Наверно, думала, что мы идем по ангару.
– Осторожно, наклони голову, тут винт! – уверенно предупредил я ее.
В артистической я попросил ее надеть поверх платья отделанный бархатом шелковый наряд принцессы. Она удивилась, почувствовав вокруг себя пышные складки, и спросила, к чему такое переодевание перед взлетом. Я ответил, что она должна быть готова к танцу, как только мы сойдем с трапа самолета, а сам облачился в мундир австро-венгерского офицера 1815 года, в телячьем восторге оттого, что вступаю в сказку.
Не знаю, что может быть восхитительней мгновения, когда удается уменьшить разрыв, отделяющий нас от наших детских грез. Мальчишкой я не любил автомобили и ковбойское снаряжение. Меня увлекала только любовь. Сколько себя помню, во всех поступках я руководствовался сердцем. Я ходил в школу, потому что был влюблен в одноклассницу; а когда некого было любить на перемене, я «усыхал». Мои однокашники с азартом занимались спортом, посвящали воскресенья разным хобби, а я ухаживал за девочками. Только они помогали мне уйти от повседневной реальности.
Воображал себя Очаровательным Принцем, и, когда напялил на себя мундир офицера Габсбургского двора, это был один из костюмов, о которых я мечтал в детстве.
Я провел Фанфан на площадку, затем поставил пластинку с венским вальсом на диск стереофонического проигрывателя, которым пользовался звукооператор.
Подойдя к Фанфан, выпятил грудь и взволнованно сказал:
– Мадемуазель, разрешите пригласить вас на танец.
– Что происходит? – спросила Фанфан все еще с завязанными глазами.
Я взял ее за талию и с колотящимся сердцем начал танцевать, одновременно снимая с ее глаз повязку. Она была поражена и как будто опьянена. Вальсировала в моих объятиях, одетая как принцесса, на паркете прекрасно воспроизведенного венского дворцового зала. Правда, над деревянными панелями стен и зеркалами нависали современные рампы и мостики для осветителей, но роскошь и богатство декораций покорили Фанфан. Девушка, твердо решившая связать свою судьбу с киноискусством, вдруг очутилась в том мире, о котором мечтала. Сияя, она легко кружилась в вальсе.
– Разве я не обещал тебе, что мы поедем в Вену? – шепнул я ей.
Фанфан в волнении прижалась ко мне. Я был счастлив. Моим главным желанием было доставить ей радость. Мне бы хотелось, чтобы эти мгновения длились целую вечность, но меня снова начало терзать сластолюбие, так как ее груди касались меня, а ее дыхание я ощущал на шее. Слегка отодвинулся от нее. Не помогло. Демон страсти продолжал нашептывать мне развратные мысли, которые я тщетно пытался отогнать. Но не мог же я запретить руке ощущать изгибы ее талии, нежность которой доводила меня до умопомрачения. Как ни заставлял я себя думать о другом, желание не унималось. У Фанфан горели глаза, казалось, она сознает свою притягательность для меня. Впрочем, она этим воспользовалась и бросила на меня пристальный взгляд, который проник мне в душу, и пришлось поневоле опустить глаза.
Тогда я остановился и отступил на шаг, дабы не пасть жертвой собственных страстей. От признания в любви меня удержало воспоминание о сонном житье-бытье четы Шантебиз. О господи, как обманчив первый поцелуй… ведь завтра он сулит скуку!
– Вы не хотите больше танцевать? – с апломбом и немного вызывающе сказала Фанфан.
– Пойдем лучше на террасу и выпьем шампанского, пока оно не согрелось, – ответил я, предлагая ей руку.
Она оперлась на мою руку и произнесла фразу, которая привела меня в восхищение:
– Вы знаете, мсье, что ваш кузен князь Меттерних долго говорил мне о ваших достоинствах вчера вечером? Он давно думает о вашем назначении послом в Лондон.
Итак, Фанфан приняла игру. Мы направились к макету террасы, откуда видна была декорация, изображавшая крыши венских домов, по пути рассуждая о взбаламученной Наполеоном Европе. Нас окружали роскошные букеты искусственных цветов, которые ничем не пахли. До нас доносились обрывки вальса.
Я налил Фанфан шампанского и облокотился на балюстраду, изготовленную из пробки, но художники постарались, чтобы она выглядела как каменная. Фанфан осушила бокал и с улыбкой швырнула его через плечо. Осколки рассыпались по паркету.
– Разве мы не в фильме? – спросила она вместо извинения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15