Мы заговорили, о том, что каждая из нас делала после окончания школы. Мери поступила в Лондонский университет по настоянию отца и получила степень по истории, потом Диплом об образовании. Около двух лет она преподавала в женском пансионе на севере Англии. Я рассказала, что уехала в Италию, потом жила в Лондоне и вообще ничего не делала. Я не решилась рассказать ей о своих надеждах получить работу на телевидении. Теперь я видела в ее холодном рассудительном взгляде, как ничтожны, мелки и незначительны были, по ее мнению, подобные стремления. Она заметила:
– Я всегда думала, что ты поступишь в университет, после года, проведенного за границей: тебе всегда удавалось то, к чему ты стремилась.
Но я не могла объяснить, почему я этого не сделала. Пока мы говорили, мне пришло в голову, что наши жизни оказались совершенно противоположными нашим представлениям: она собиралась рано выйти замуж и завести детей, я же думала о независимости и интеллектуальной карьерой. Что же изменилось? Мы? Мир? Или это просто случай?
Пока я думала, что мне надо все-таки приготовить чай, Мери спросила о моей матери.
– Она умерла, – сказала я. – Четыре года назад, перед тем, как я вышла замуж.
– Прости. Как печально, – сказала Мери спокойно, но нежно и искренне. – Мне действительно очень жаль. Но после стольких лет это можно считать неким счастливым избавлением.
– Да, – резко отреагировала я. – Благословение Господне, без сомнения. – И тут же пожалела о своих словах, потому что она вспыхнула и смутилась:
– Ну, это только пустая фраза.
– Я серьезно, – повторила я. – Я действительно это имею в виду. Благословение. В ту ночь, когда она умерла, мой отец… не знаю… – я выискивала веское клише, – мой отец помолодел на десять лет. Правда-правда. Он бы сам умер, протянись все это дольше. А теперь я пойду приготовлю нам по чашечке чая.
– О, не стоит беспокоиться, я не хочу, – сказала она, но я вышла на кухню, пытаясь припомнить, что Скотты обычно подавали к чаю. Сэндвичи, кекс, печенье – кажется, у меня был пакет печенья, – тонко нарезанный хлеб с маслом и джем в стеклянных розетках. Я стала быстро нарезать хлеб и раскладывать джем по розеточкам, которых у меня было две, хотя Дэвид всегда использовал их под пепельницы. Вот они и пригодились. Я как раз отбрасывала слишком тонко отрезанный кусок хлеба без корочки, когда снова прозвенел дверной звонок. Еще раз мое сердце подпрыгнуло, потому что я ожидала только одного человека. Но опять это оказался не он, а Софи Брент.
– Привет, – сказала она. – Решила вот заглянуть к вам. Не возражаете? Вы ведь ничем сейчас не заняты? Мне нечего делать – репетиция закончилась. Я уже видела оба фильма, не хочу смотреть их еще раз. Элвис Пресли и «Переход Ганнибала». Вы видели «Ганнибала»? Очень веселая штучка, некоторые моменты просто уморительны, там, где слоны падают в пропасть, и потрясающая девчонка-итальянка с огромнейшей грудью, которую то ли взяли в плен, то ли еще что…, – взбежав по лестнице, она заметила Мери через открытую дверь, – О, Боже, я не знала, что у вас кто-то есть, я не помешаю?
– Нисколько. Это – Мери Саммерс, моя старая школьная подруга. Мери, это Софи Брент.
– Хэлло, – произнесли обе, а я извинилась и пошла готовить чай, слыша, как Софи вновь затараторила:
– Ненавижу встречаться со старыми школьными друзьями. Никогда не знаю, о чем с ними говорить, и никак не могу припомнить их имена…
После нескольких ничего не значащих фраз Мери высказала предположение, что Софи – актриса: впервые с момента своего прихода она упомянула о театре. Ободренная, Софи принялась рассказывать ей о «Тайном браке», о чае в зеленой комнате, о Виндхэме Фарраре, о драматической школе и о, как она выразилась, «великолепном, потрясающем супермуже Эммы». Когда я принесла поднос и стала официальным участником беседы, она обратилась ко мне со своим веселым уэльским акцентом:
– А кстати, где он, ваш муж-злодей? Я знаю, что не в театре, потому что я только что сама оттуда.
– Я думаю, он у Питера Йитса. Кажется, они собирались вместе пройтись по сценам Фламинео – Брахиано.
– Боже, – воскликнула Софи, – они прямо как с цепи сорвались.
И она продолжала в том же духе, не задумываясь о том, что Мэри может совершенно не находить эти сплетни занимательными. Я беспомощно наблюдала за ними, не в состоянии контролировать это светское событие, которое так неожиданно произошло со мной. Софи могла быть ходячим символом актрисы: яркая внешность, длинные распущенные волосы, красивая аккуратная одежда, толстый слой туши на ресницах, накрашенные ногти, стройная фигура и красивое лицо. А также – болтливость и глупость. В этом не было никаких сомнений, так она и шла по жизни – глупая и румяная, словно яблоко. Она так часто называла меня «дорогушей» и обращалась ко мне с такой фамильярностью, что Мери могла принять ее за мою ближайшую подругу. Но ее манеры мне казались более приемлемыми, чем сдержанность Мери. Я уже настолько привыкла к яркой и легкомысленной речи, что безо всяких усилий воспринимала ее. Я очень старалась не встать на сторону Софи: мне вообще не хотелось занимать чью-либо сторону, поэтому я пыталась балансировать посередине. Тут же мне пришла на ум басня Эзопа, в которой участвовали мальчик, его отец и осел, отправившиеся в дорогу. Ни один прохожий не мог равнодушно пройти мимо и не сделать им замечания: «О, бедный мальчик», – кричал один, если отец ехал верхом; «О, бедный старик», – кричал другой, если в седле сидел мальчик; «О, бедный осел», – кричал третий, если в седле сидели оба; «О, какие дураки – идут, вместо того, чтобы использовать осла», – кричал четвертый, если они спешивались. И эти крики с постоянной настойчивостью звучали у меня в ушах.
Софи, несомненно, «ехала верхом на осле»: она съела все в пределах видимости, намазывая намного больше джема на хлеб, чем полагалось в приличном обществе, роняя крошки и одновременно разговаривая, в основном о себе. С другой стороны, Мери казалась «бредущей понуро пешком»: она ела мало и мало говорила, и я вспомнила, что она всегда была хорошей слушательницей, которой остальные изливали душу. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы проявлять невнимание к кому-либо, кого человек калибра Софи даже не заметил бы. Мери будет нести апельсиновую кожуру много миль до урны, но никогда не бросит ее. Иногда я говорила ей, что эта кожура сгнила бы, а она упрекала меня, человек, заботящийся о природе, никогда не сказал бы такого.
Спустя полчаса я уже с нетерпением ожидала возвращения детей: они перевели бы разговор в другое русло. Но погода стояла прекрасная, и они этим воспользовались. Я чувствовала себя все более неловко, мой слух резала разница в стилях речи, словарном запасе, чувствах и предметах разговора, разделявшая моих гостей. Мне стало бросаться в глаза то, чего раньше я даже не заметила бы: Софи через слово поминала Христа, а самым любимым словечком Мери было «ужасно»; Софи говорила только с целью произвести впечатление, Мэри – единственно для поддержания разговора; представление Софи о юморе ограничивалось сексуальными намеками, и такие шуточки были неизменным атрибутом ее рассказов; Мери же и мысли не допускала, что беседа может носить шутливый характер. Провал моего импровизированного «приема» был уже близок, когда Софи принялась пересказывать эпизод с Майклом Фенвиком и Джулианом, происшедший накануне во время репетиции.
– Боже, так смешно, – говорила она. – Джулиан как обычно околачивался поблизости, такой слабый и безвольный, ну знаете, какой он, а Селвин тут и говорит: «Давай, Джулиан, больше жизни.» Джулиан подбородок задрал, руки в боки, пытается выглядеть мужчиной. Ну вот, первыми словами Майкла в той сцене были: «Взгляните, вот пришел предмет моих желаний», имея в виду меня, естественно, но когда он произнес их, Джулиан обернулся: «Если не возражаете, – сказал он, – Все мы знаем»…
И в этот момент Флора, к чьим быстрым шагам по лестнице я прислушивалась затаив дыхание, вбежала в комнату, а мы так и не узнали ответ Джулиана.
Я была очень рада видеть Флору. Она села мне на колени и принялась болтать об уточках, качелях и речке, а мои гостьи отметили ее красоту и ум. Я очень разозлилась бы, если бы они этого не сделали. Когда появилась Паскаль, Мери задала ей множество вежливых вопросов о том, откуда она родом, как ей нравится Англия и легко ли дается английский язык. Паскаль была очень польщена, не многие наши друзья уделяют ей достаточно внимания, а обходительность Мери была как раз тем, чего ей так не хватало.
Наконец, они ушли. Мери первая, оставив мне свой адрес. Софи задержалась на несколько минут, но потом тоже ушла, когда я завела речь о купании Флоры и ужине Джозефа. Они заставили меня призадуматься.
В ту ночь я вспомнила три события. Первое произошло, когда я отправилась на побережье отдохнуть вместе с семьей Скоттов: семейный отдых был для меня недоступен, и я очень обрадовалась, когда Мэри пригласила меня поехать с ними. Мы отправились в Девон, купались каждый день, при любой погоде; и миссис Скотт пугалась, потому что я любила поплавать на глубине. Я плыла все время вдаль, пока хватало смелости, и только тогда поворачивала назад. Я делала это просто так, ради острых ощущений. Однажды она мне сказала:
– Знаешь, Эмма, очень глупо с твоей стороны плавать на глубине ради риска, ты с тем же успехом можешь наслаждаться на мелководье. Нет никакой необходимости заходить на глубину, чтобы просто доказать, что ты можешь сделать это. Мы можем убедиться в твоем умении плавать вдоль берега. Акробат на трапеции не считается лучшим, если он не пользуется страховочной сеткой. Ценится мастерство, а не риск. Риск не имеет к этому никакого отношения. На мелководьи так же весело, как и на глубине.
И я ответила:
– Да, вы правы, – но знала уже тогда, что это было не так. Мне нравилась свобода, и не важно, далеко ли было до дна.
Второе, что я помню, произошло в их доме в Челтенхэме. Это был большой дом, прекрасно обставленный, с полированными полами, красивой мебелью и коврами, с ящичками для каждого столового набора ножей, специальным местом на специальной полке для каждой розетки и соусника. Обычно я спала в комнате Мери, но один раз, не помню почему, меня поместили в маленькой свободной комнате. Перед тем, как отправиться в кровать в первую ночь, я хорошенько осмотрелась, выдвинула все ящики и открыла все шкафы: все было пусто и аккуратно выложено кусочками обоев, кроме последнего ящика. Я ничего специально не искала в них, но в последнем ящике, на самом дне гардероба, наткнулась на любопытную коллекцию старья. Там были старые сломанные туфли, засаленный сборник кулинарных рецептов, пузырьки от лекарств без этикеток, испорченное подкладное судно, большая, изъеденная молью, вышитая подушечка для иголок и булавок, множество сапожных колодок, какие-то обрывки провода и две бутылки из-под пива. Я не была бы потрясена больше, если бы увидела вместо этого хлама скелет.
Третье воспоминание было вызвано замечанием Мери о том, что я должна была поступить в университет и получить какое-то образование. Зная себя, я тоже так считала. Я попыталась проследить в своем прошлом нечто, что могло объяснить в дальнейшем мое притяжение к людям вроде Софи Брент, даже не притяжение, а сильное влечение. Было ли оно чисто поверхностным или нелепым провинциальным интересом к находчивости и сообразительности, которые меня всегда привлекали? Я вспомнила людей, который мне когда-то нравились, и совершенные мною поступки, и самое раннее воспоминание было о моей первой школе в Кэмбридже, когда мне было, кажется, лет одиннадцать. На дом нам задали выучить наизусть поэму Теннисона «Ломай, ломай, ломай», и на уроке мы все вставали по очереди и декламировали ее. Мне очень нравились стихи, я выучила поэму с большим энтузиазмом, считая ее исключительно трогательной и талантливой. Но весь ужас состоял в том, что так считали и все остальные. Помню выражение и усталости на лицах маленьких девочек, чьи суждения я всегда считала глупыми и наивными. «Мне не удается высказать, – говорили они, – свои беспорядочные мысли». И я сказала себе, что до тех пор, пока я не смогу научиться формулировать свои мысли, я буду держать рот на замке. Больше всего меня раздражало то, как они начинали поэму, почтительно произнося: «Ломай, ломай, ломай», автор Альфред Лорд Теннисон», как было указано в оглавлении «Золотого Сокровища» Пэлгрейва, как будто, упусти они хоть слог из этого «Альфред Лорд», – и сразу же нарушится магическая формула поэмы.
В тот раз я впервые ощутила отвращение к тому, что нравилось всем, и впервые захотела отстаивать собственные суждения. Альфреду Лорду Теннисону легко было сказать: «Счастья тебе, сын рыбака!» Но чья, как ни моя, была вина, что в своей жизни я не смогла найти повода, чтобы сказать: «Счастье тебе, Эмма Эванс». Поэзия – это одно, а жизнь – совсем другое, сказала я себе в одиннадцать лет, и бросила ее изучение ради того, что мне казалось настоящей жизнью.
Глава седьмая
После того случая Софи Брент забегала ко мне почти каждый день. Большую часть времени она выводила меня из себя: бесконечно курила, никогда не пользуясь пепельницей; мешала на кухне, пока я готовила чай, кофе, или ужин. Она подружилась с Флорой, не отходившей от нее часами и называвшей ее ласково: «Софа»; она постоянно говорила о Дэвиде и спрашивала меня, где он. Я не могла понять, почему она избрала мое общество, хотя и догадывалась, что никто больше не уделял ей особого внимания. У нее было довольно неудачное положение: девятнадцати лет, она только что закончила театральную школу и сразу же получила главную роль в труппе известных и опытных актеров. Они не приняли бы ее, даже если бы она была талантливой, а раз, по общему мнению, талант отсутствовал, то все старались унизить ее. Думаю, она считала меня единственным человеком в округе, кто не был связан с театром и обладал умом, и общение со мной никак не повлияло бы на ее карьеру. Что же касается меня, она вызывала во мне и раздражение и симпатию: в ее несдержанности было что-то искреннее и обезоруживающее, кроме того она обладала таким обаянием, что при мне ей все сходило с рук. Ее общество возбуждало, как экзотические цветы. И я не находила ее поведением слишком детским, как утверждали остальные: я заметила в ней зачатки двуличности. В ней ничего не было такого, рассуждала я по-матерински, чего нельзя было бы со временем исправить. Меня раздражало, что я вынуждена часто ее видеть, но в конце концов, она – не первая надоедливая девушка, в чьем обществе я проводила слишком много времени.
Если бы у меня было больше дел, я злилась бы еще меньше. Чем больше приближалась премьера, тем чаще Дэвид и остальные актеры были заняты, а моя жизнь стала пустой тратой времени. Погода испортилась: каждый день лил дождь, невозможно было пойти даже на скучную прогулку. Флора доставляла мне радость, но одновременно я сильно скучала с ней, и эта двойственность раздражала меня. Последней каплей было то, что, когда Дэвид бывал дома, то становился крайне несговорчивым, словно продолжая играть свою роль. На телевидении постановка обычно длится не более трех недель, на этот же раз я была обречена целый сезон сосуществовать с Фламинео (играемый им персонаж), который оказался эгоистичным богемным придурком. Помимо увлеченности ролью Дэвид был слишком озабочен, ждет ли его успех или нет. Он придавал огромное значение тому, что Виндхэм Фаррар думал о нем, и очень переживал, если кто-нибудь не воспринимал его серьезно, как настоящего театрального актера. Сама я не видела особых причин для волнения, но мой муж не обладает большой самоуверенностью.
За неделю до премьеры он предложил, чтобы я пришла посмотреть генеральную репетицию «Белого Дьявола». Так как альтернативой было общество Паскаль, я согласилась и отправилась в театр под проливным дождем около восьми вечера. Дэвид сказал, что попросил разрешения на просмотр у Виндхэма. Мне было еще интересней знать, что в какой-то степени моего прихода ожидают. Я села в задних рядах и приготовилась смотреть: было темно, и я едва могла разглядеть фигуры других актеров, технический персонал и зевак, которые разбрелись по партеру. Я быстро обнаружила Софи по ее непрекращающемуся хихиканью. Виндхэм Фаррар ходил взад-вперед по проходам, а на сцене был Дэвид. Люблю смотреть репетиции, они намного интереснее спектаклей. Во время репетиции можно уловить каждую деталь взаимоотношений в труппе: кто кого любит, кто нервничает, кто уверен в себе, кто старается попусту, кого подталкивает режиссер, кто находится на грани слез… На спектакле этого не почувствовать, а здесь передо мной вся схема их иерархии. Существует удивительное равновесие между жизнью и пьесой, жизнью и диалогами, которыми обмениваются в бесконечных перерывах на установку освещения, музыкальные вставки, смену декораций и так далее, что является неотъемлемой частью представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Я всегда думала, что ты поступишь в университет, после года, проведенного за границей: тебе всегда удавалось то, к чему ты стремилась.
Но я не могла объяснить, почему я этого не сделала. Пока мы говорили, мне пришло в голову, что наши жизни оказались совершенно противоположными нашим представлениям: она собиралась рано выйти замуж и завести детей, я же думала о независимости и интеллектуальной карьерой. Что же изменилось? Мы? Мир? Или это просто случай?
Пока я думала, что мне надо все-таки приготовить чай, Мери спросила о моей матери.
– Она умерла, – сказала я. – Четыре года назад, перед тем, как я вышла замуж.
– Прости. Как печально, – сказала Мери спокойно, но нежно и искренне. – Мне действительно очень жаль. Но после стольких лет это можно считать неким счастливым избавлением.
– Да, – резко отреагировала я. – Благословение Господне, без сомнения. – И тут же пожалела о своих словах, потому что она вспыхнула и смутилась:
– Ну, это только пустая фраза.
– Я серьезно, – повторила я. – Я действительно это имею в виду. Благословение. В ту ночь, когда она умерла, мой отец… не знаю… – я выискивала веское клише, – мой отец помолодел на десять лет. Правда-правда. Он бы сам умер, протянись все это дольше. А теперь я пойду приготовлю нам по чашечке чая.
– О, не стоит беспокоиться, я не хочу, – сказала она, но я вышла на кухню, пытаясь припомнить, что Скотты обычно подавали к чаю. Сэндвичи, кекс, печенье – кажется, у меня был пакет печенья, – тонко нарезанный хлеб с маслом и джем в стеклянных розетках. Я стала быстро нарезать хлеб и раскладывать джем по розеточкам, которых у меня было две, хотя Дэвид всегда использовал их под пепельницы. Вот они и пригодились. Я как раз отбрасывала слишком тонко отрезанный кусок хлеба без корочки, когда снова прозвенел дверной звонок. Еще раз мое сердце подпрыгнуло, потому что я ожидала только одного человека. Но опять это оказался не он, а Софи Брент.
– Привет, – сказала она. – Решила вот заглянуть к вам. Не возражаете? Вы ведь ничем сейчас не заняты? Мне нечего делать – репетиция закончилась. Я уже видела оба фильма, не хочу смотреть их еще раз. Элвис Пресли и «Переход Ганнибала». Вы видели «Ганнибала»? Очень веселая штучка, некоторые моменты просто уморительны, там, где слоны падают в пропасть, и потрясающая девчонка-итальянка с огромнейшей грудью, которую то ли взяли в плен, то ли еще что…, – взбежав по лестнице, она заметила Мери через открытую дверь, – О, Боже, я не знала, что у вас кто-то есть, я не помешаю?
– Нисколько. Это – Мери Саммерс, моя старая школьная подруга. Мери, это Софи Брент.
– Хэлло, – произнесли обе, а я извинилась и пошла готовить чай, слыша, как Софи вновь затараторила:
– Ненавижу встречаться со старыми школьными друзьями. Никогда не знаю, о чем с ними говорить, и никак не могу припомнить их имена…
После нескольких ничего не значащих фраз Мери высказала предположение, что Софи – актриса: впервые с момента своего прихода она упомянула о театре. Ободренная, Софи принялась рассказывать ей о «Тайном браке», о чае в зеленой комнате, о Виндхэме Фарраре, о драматической школе и о, как она выразилась, «великолепном, потрясающем супермуже Эммы». Когда я принесла поднос и стала официальным участником беседы, она обратилась ко мне со своим веселым уэльским акцентом:
– А кстати, где он, ваш муж-злодей? Я знаю, что не в театре, потому что я только что сама оттуда.
– Я думаю, он у Питера Йитса. Кажется, они собирались вместе пройтись по сценам Фламинео – Брахиано.
– Боже, – воскликнула Софи, – они прямо как с цепи сорвались.
И она продолжала в том же духе, не задумываясь о том, что Мэри может совершенно не находить эти сплетни занимательными. Я беспомощно наблюдала за ними, не в состоянии контролировать это светское событие, которое так неожиданно произошло со мной. Софи могла быть ходячим символом актрисы: яркая внешность, длинные распущенные волосы, красивая аккуратная одежда, толстый слой туши на ресницах, накрашенные ногти, стройная фигура и красивое лицо. А также – болтливость и глупость. В этом не было никаких сомнений, так она и шла по жизни – глупая и румяная, словно яблоко. Она так часто называла меня «дорогушей» и обращалась ко мне с такой фамильярностью, что Мери могла принять ее за мою ближайшую подругу. Но ее манеры мне казались более приемлемыми, чем сдержанность Мери. Я уже настолько привыкла к яркой и легкомысленной речи, что безо всяких усилий воспринимала ее. Я очень старалась не встать на сторону Софи: мне вообще не хотелось занимать чью-либо сторону, поэтому я пыталась балансировать посередине. Тут же мне пришла на ум басня Эзопа, в которой участвовали мальчик, его отец и осел, отправившиеся в дорогу. Ни один прохожий не мог равнодушно пройти мимо и не сделать им замечания: «О, бедный мальчик», – кричал один, если отец ехал верхом; «О, бедный старик», – кричал другой, если в седле сидел мальчик; «О, бедный осел», – кричал третий, если в седле сидели оба; «О, какие дураки – идут, вместо того, чтобы использовать осла», – кричал четвертый, если они спешивались. И эти крики с постоянной настойчивостью звучали у меня в ушах.
Софи, несомненно, «ехала верхом на осле»: она съела все в пределах видимости, намазывая намного больше джема на хлеб, чем полагалось в приличном обществе, роняя крошки и одновременно разговаривая, в основном о себе. С другой стороны, Мери казалась «бредущей понуро пешком»: она ела мало и мало говорила, и я вспомнила, что она всегда была хорошей слушательницей, которой остальные изливали душу. Она была слишком хорошо воспитана, чтобы проявлять невнимание к кому-либо, кого человек калибра Софи даже не заметил бы. Мери будет нести апельсиновую кожуру много миль до урны, но никогда не бросит ее. Иногда я говорила ей, что эта кожура сгнила бы, а она упрекала меня, человек, заботящийся о природе, никогда не сказал бы такого.
Спустя полчаса я уже с нетерпением ожидала возвращения детей: они перевели бы разговор в другое русло. Но погода стояла прекрасная, и они этим воспользовались. Я чувствовала себя все более неловко, мой слух резала разница в стилях речи, словарном запасе, чувствах и предметах разговора, разделявшая моих гостей. Мне стало бросаться в глаза то, чего раньше я даже не заметила бы: Софи через слово поминала Христа, а самым любимым словечком Мери было «ужасно»; Софи говорила только с целью произвести впечатление, Мэри – единственно для поддержания разговора; представление Софи о юморе ограничивалось сексуальными намеками, и такие шуточки были неизменным атрибутом ее рассказов; Мери же и мысли не допускала, что беседа может носить шутливый характер. Провал моего импровизированного «приема» был уже близок, когда Софи принялась пересказывать эпизод с Майклом Фенвиком и Джулианом, происшедший накануне во время репетиции.
– Боже, так смешно, – говорила она. – Джулиан как обычно околачивался поблизости, такой слабый и безвольный, ну знаете, какой он, а Селвин тут и говорит: «Давай, Джулиан, больше жизни.» Джулиан подбородок задрал, руки в боки, пытается выглядеть мужчиной. Ну вот, первыми словами Майкла в той сцене были: «Взгляните, вот пришел предмет моих желаний», имея в виду меня, естественно, но когда он произнес их, Джулиан обернулся: «Если не возражаете, – сказал он, – Все мы знаем»…
И в этот момент Флора, к чьим быстрым шагам по лестнице я прислушивалась затаив дыхание, вбежала в комнату, а мы так и не узнали ответ Джулиана.
Я была очень рада видеть Флору. Она села мне на колени и принялась болтать об уточках, качелях и речке, а мои гостьи отметили ее красоту и ум. Я очень разозлилась бы, если бы они этого не сделали. Когда появилась Паскаль, Мери задала ей множество вежливых вопросов о том, откуда она родом, как ей нравится Англия и легко ли дается английский язык. Паскаль была очень польщена, не многие наши друзья уделяют ей достаточно внимания, а обходительность Мери была как раз тем, чего ей так не хватало.
Наконец, они ушли. Мери первая, оставив мне свой адрес. Софи задержалась на несколько минут, но потом тоже ушла, когда я завела речь о купании Флоры и ужине Джозефа. Они заставили меня призадуматься.
В ту ночь я вспомнила три события. Первое произошло, когда я отправилась на побережье отдохнуть вместе с семьей Скоттов: семейный отдых был для меня недоступен, и я очень обрадовалась, когда Мэри пригласила меня поехать с ними. Мы отправились в Девон, купались каждый день, при любой погоде; и миссис Скотт пугалась, потому что я любила поплавать на глубине. Я плыла все время вдаль, пока хватало смелости, и только тогда поворачивала назад. Я делала это просто так, ради острых ощущений. Однажды она мне сказала:
– Знаешь, Эмма, очень глупо с твоей стороны плавать на глубине ради риска, ты с тем же успехом можешь наслаждаться на мелководье. Нет никакой необходимости заходить на глубину, чтобы просто доказать, что ты можешь сделать это. Мы можем убедиться в твоем умении плавать вдоль берега. Акробат на трапеции не считается лучшим, если он не пользуется страховочной сеткой. Ценится мастерство, а не риск. Риск не имеет к этому никакого отношения. На мелководьи так же весело, как и на глубине.
И я ответила:
– Да, вы правы, – но знала уже тогда, что это было не так. Мне нравилась свобода, и не важно, далеко ли было до дна.
Второе, что я помню, произошло в их доме в Челтенхэме. Это был большой дом, прекрасно обставленный, с полированными полами, красивой мебелью и коврами, с ящичками для каждого столового набора ножей, специальным местом на специальной полке для каждой розетки и соусника. Обычно я спала в комнате Мери, но один раз, не помню почему, меня поместили в маленькой свободной комнате. Перед тем, как отправиться в кровать в первую ночь, я хорошенько осмотрелась, выдвинула все ящики и открыла все шкафы: все было пусто и аккуратно выложено кусочками обоев, кроме последнего ящика. Я ничего специально не искала в них, но в последнем ящике, на самом дне гардероба, наткнулась на любопытную коллекцию старья. Там были старые сломанные туфли, засаленный сборник кулинарных рецептов, пузырьки от лекарств без этикеток, испорченное подкладное судно, большая, изъеденная молью, вышитая подушечка для иголок и булавок, множество сапожных колодок, какие-то обрывки провода и две бутылки из-под пива. Я не была бы потрясена больше, если бы увидела вместо этого хлама скелет.
Третье воспоминание было вызвано замечанием Мери о том, что я должна была поступить в университет и получить какое-то образование. Зная себя, я тоже так считала. Я попыталась проследить в своем прошлом нечто, что могло объяснить в дальнейшем мое притяжение к людям вроде Софи Брент, даже не притяжение, а сильное влечение. Было ли оно чисто поверхностным или нелепым провинциальным интересом к находчивости и сообразительности, которые меня всегда привлекали? Я вспомнила людей, который мне когда-то нравились, и совершенные мною поступки, и самое раннее воспоминание было о моей первой школе в Кэмбридже, когда мне было, кажется, лет одиннадцать. На дом нам задали выучить наизусть поэму Теннисона «Ломай, ломай, ломай», и на уроке мы все вставали по очереди и декламировали ее. Мне очень нравились стихи, я выучила поэму с большим энтузиазмом, считая ее исключительно трогательной и талантливой. Но весь ужас состоял в том, что так считали и все остальные. Помню выражение и усталости на лицах маленьких девочек, чьи суждения я всегда считала глупыми и наивными. «Мне не удается высказать, – говорили они, – свои беспорядочные мысли». И я сказала себе, что до тех пор, пока я не смогу научиться формулировать свои мысли, я буду держать рот на замке. Больше всего меня раздражало то, как они начинали поэму, почтительно произнося: «Ломай, ломай, ломай», автор Альфред Лорд Теннисон», как было указано в оглавлении «Золотого Сокровища» Пэлгрейва, как будто, упусти они хоть слог из этого «Альфред Лорд», – и сразу же нарушится магическая формула поэмы.
В тот раз я впервые ощутила отвращение к тому, что нравилось всем, и впервые захотела отстаивать собственные суждения. Альфреду Лорду Теннисону легко было сказать: «Счастья тебе, сын рыбака!» Но чья, как ни моя, была вина, что в своей жизни я не смогла найти повода, чтобы сказать: «Счастье тебе, Эмма Эванс». Поэзия – это одно, а жизнь – совсем другое, сказала я себе в одиннадцать лет, и бросила ее изучение ради того, что мне казалось настоящей жизнью.
Глава седьмая
После того случая Софи Брент забегала ко мне почти каждый день. Большую часть времени она выводила меня из себя: бесконечно курила, никогда не пользуясь пепельницей; мешала на кухне, пока я готовила чай, кофе, или ужин. Она подружилась с Флорой, не отходившей от нее часами и называвшей ее ласково: «Софа»; она постоянно говорила о Дэвиде и спрашивала меня, где он. Я не могла понять, почему она избрала мое общество, хотя и догадывалась, что никто больше не уделял ей особого внимания. У нее было довольно неудачное положение: девятнадцати лет, она только что закончила театральную школу и сразу же получила главную роль в труппе известных и опытных актеров. Они не приняли бы ее, даже если бы она была талантливой, а раз, по общему мнению, талант отсутствовал, то все старались унизить ее. Думаю, она считала меня единственным человеком в округе, кто не был связан с театром и обладал умом, и общение со мной никак не повлияло бы на ее карьеру. Что же касается меня, она вызывала во мне и раздражение и симпатию: в ее несдержанности было что-то искреннее и обезоруживающее, кроме того она обладала таким обаянием, что при мне ей все сходило с рук. Ее общество возбуждало, как экзотические цветы. И я не находила ее поведением слишком детским, как утверждали остальные: я заметила в ней зачатки двуличности. В ней ничего не было такого, рассуждала я по-матерински, чего нельзя было бы со временем исправить. Меня раздражало, что я вынуждена часто ее видеть, но в конце концов, она – не первая надоедливая девушка, в чьем обществе я проводила слишком много времени.
Если бы у меня было больше дел, я злилась бы еще меньше. Чем больше приближалась премьера, тем чаще Дэвид и остальные актеры были заняты, а моя жизнь стала пустой тратой времени. Погода испортилась: каждый день лил дождь, невозможно было пойти даже на скучную прогулку. Флора доставляла мне радость, но одновременно я сильно скучала с ней, и эта двойственность раздражала меня. Последней каплей было то, что, когда Дэвид бывал дома, то становился крайне несговорчивым, словно продолжая играть свою роль. На телевидении постановка обычно длится не более трех недель, на этот же раз я была обречена целый сезон сосуществовать с Фламинео (играемый им персонаж), который оказался эгоистичным богемным придурком. Помимо увлеченности ролью Дэвид был слишком озабочен, ждет ли его успех или нет. Он придавал огромное значение тому, что Виндхэм Фаррар думал о нем, и очень переживал, если кто-нибудь не воспринимал его серьезно, как настоящего театрального актера. Сама я не видела особых причин для волнения, но мой муж не обладает большой самоуверенностью.
За неделю до премьеры он предложил, чтобы я пришла посмотреть генеральную репетицию «Белого Дьявола». Так как альтернативой было общество Паскаль, я согласилась и отправилась в театр под проливным дождем около восьми вечера. Дэвид сказал, что попросил разрешения на просмотр у Виндхэма. Мне было еще интересней знать, что в какой-то степени моего прихода ожидают. Я села в задних рядах и приготовилась смотреть: было темно, и я едва могла разглядеть фигуры других актеров, технический персонал и зевак, которые разбрелись по партеру. Я быстро обнаружила Софи по ее непрекращающемуся хихиканью. Виндхэм Фаррар ходил взад-вперед по проходам, а на сцене был Дэвид. Люблю смотреть репетиции, они намного интереснее спектаклей. Во время репетиции можно уловить каждую деталь взаимоотношений в труппе: кто кого любит, кто нервничает, кто уверен в себе, кто старается попусту, кого подталкивает режиссер, кто находится на грани слез… На спектакле этого не почувствовать, а здесь передо мной вся схема их иерархии. Существует удивительное равновесие между жизнью и пьесой, жизнью и диалогами, которыми обмениваются в бесконечных перерывах на установку освещения, музыкальные вставки, смену декораций и так далее, что является неотъемлемой частью представления.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19