Он сделал короткий поклон в сторону Гастона, не отводя взгляда от ее лица.
— Благодарю вас, нет, я не могу задерживаться. Я передам ваш ответ, мадемуазель, заинтересованной особе. Быть может, нам придется еще обсудить его.
— Что касается меня, могу заверить вас, что это ничего не изменит.
— Посмотрим, — сказал он и круто повернулся.
Арман быстро подхватил плащ, треуголку и трость, которые лежали на приставном столике, и пошел открыть дверь. Туше вырвал свои вещи из рук молодого человека и торжественно вышел из комнаты. Какое-то время его шаги слышались на лестнице, потом их заглушил шум проливного дождя.
Сирен вздохнула с облегчением и повернулась к молодым людям. Она спросила немного резковато:
— Может, вы объясните мне теперь, что вы тут делаете оба?
Гастон и Арман подслушали достаточно, чтобы сообразить, что произошло, но им хотелось узнать подробности. Сирен рассказала о них просто и открыто, насколько можно, подтвердив, что испытала глубочайшее облегчение, увидев их. Арман заметил Туше, когда выходил от Сирен немного раньше. Сначала он подумал, что тот просто укрывается от дождя, но потом, оглянувшись, увидел, как тот бросился к дому. Он не мог решить, что ему следует делать, пока не заметил Гастона, который шел к Сирен. Арман перехватил его и рассказал про посетителя. Они вместе решили, что, пожалуй, лучше дать Туше высказать, о чем бы ни шла речь, а потом явиться. Марта, увидев слоняющихся под дождем молодых людей, сначала приняла их за подозрительные личности, а когда узнала, то почти втащила на кухню. Теперь подслушать оказалось легко, и был предлог прервать разговор, когда это потребуется.
И Арман, и Гастон были в ярости от того, что они упорно называли попыткой оскорбить ее, хотя не могли прийти к согласию насчет того, что в связи с этим нужно делать. Арман считал, что Туше следует вызвать на дуэль, а Гастон, по-видимому, думал, что лучше было бы все уладить между Рене и губернатором. Споря по этому поводу, они незаметно уничтожили тарелку пирожных и выпили почти всю бутылку вина, но не достигли согласия. К тому времени, когда они наконец ушли со множеством заверений о своей помощи и поддержке, у Сирен вовсю разболелась голова.
Она дошла до дверей вместе с Арманом и Гастоном. На улице сыпал косой дождь, покрывая рябью серые озера луж на улицах, падая с карнизов ровными серебристыми струями. Сирен вернулась в дом за оставленной на диванчике шалью, закуталась в нее и снова вышла на веранду.
В ровном шуме дождя было что-то успокаивающее. Прогуливаясь по веранде, она почувствовала, как стихает головная боль и начинает ослабевать напряжение в затылке и шее. С карниза ей в лицо брызгало прохладной влагой. Улица была пустынна. По обеим ее сторонам сгрудились мокрые дома с плотно закрытыми ставнями и дверями, из каминных труб. поднимались небольшие клубы дыма. Она улавливала слабые запахи пекущегося хлеба, жареного лука и морских моллюсков, смешанные с резким запахом дыма. Она прислонилась спиной к стене дома и глубоко дышала, глядя на бесконечный дождь.
Странно, что Рене и мадам Водрей оба выбрали сегодняшний день, чтобы предложить ей уехать в Париж. Конечно, их предложения сильно отличались, но она не могла уйти от вопроса, было ли это простым совпадением. Она не могла представить себе, чтобы Рене обсуждал с женой губернатора свои отношения с ней и рассказывал, когда и как он сделал свое предложение. И все-таки казалось, что он способен на все.
Она ни за что не уедет. Она не сознавала, насколько привязалась к этой новой земле, до тех пор, пока двое людей не попытались убедить покинуть ее. Она любила ее пышную растительность, размах и величие ее рек и лесов, резкие перемены погоды, даже ее дождь. Она считала, что Бретоны ограничивают ее свободу передвижения, но это было ничто по сравнению с теми ограничениями, с какими ей пришлось бы столкнуться во Франции, где стали бы внимательно следить за каждым ее жестом и каждым произнесенным ею словом; где от женщин требовалось знать свое место, которым являлись кухня и спальня, и, возможно, раз в неделю — гостиная. Невыносимо. Даже если бы здесь не было Бретонов. Как она скучала по ним, по спокойному Пьеру и неугомонному Жану. Она молилась о том, чтобы они были целы и невредимы и удачливы в торговле, как им хотелось. Она надеялась, что, беспокоясь за нее, они не позабудут о себе и своих делах.
Что бы они подумали о Рене, если бы узнали о фальшивых купюрах? В своем отношении к нему они прошли путь от подозрений к определенному одобрению. Может быть, их первое впечатление и было верным. Ей следовало отнестись к этому повнимательнее. Но нет, она слишком увлеклась человеком, которого спасла.
Она все еще не до конца поверила в то, что обнаружила, не хотела верить. Несмотря ни на что, ей казалось, что должно существовать какое-то объяснение всему тому, что сделал Рене, предавая Бретонов, какая-то причина — верность королю и стране или уважение к законам, запрещавшим контрабанду, — которая перевесила его обязательства перед ними и перед нею. Она не могла заставить себя признать, что таких соображений не существовало.
Даже сейчас она спрашивала себя, могла ли она ошибиться в отношении денег, не были ли они настоящими. Или, если они фальшивые, может быть, есть какая-то причина для того, чтобы держать их у себя? Может быть, он хранил их для кого-то или просто не понимал, что они не настоящие?
Но она была не настолько глупа, чтобы верить в возможность того или другого, как бы удобно для нее это ни оказалось.
Чему же тогда можно было верить? Банкноты были по сравнению с большинством подделок выполнены хорошо, очень похожи на настоящие. Вполне вероятно, что они прибыли из Франции, поскольку в местных условиях возможностей для производства таких денег было мало. Печатный станок имелся, но только для официальных объявлений. Все подписные листы с новостями доставлялись из Франции; считалось, что в колонии мало интересных событий, чтобы разрешить местное издание.
Везти эти купюры из Франции имело смысл с единственной целью: пустить их в обращение как настоящие, расплачиваясь за товары и услуги. Нельзя было выяснить, от скольких Рене уже успел таким образом избавиться, какой ущерб причинил экономике колонии. Возможно, он собирался использовать эти деньги, чтобы заняться торговлей, передать их капитану Додсворту, пока не встретил на берегу Туше в тот день, когда она застала их за интимным разговором. Тогда он, без сомнения, получил другое предложение.
Наибольшую трудность представлял вопрос о связи Рене с фальшивками, появившимися в городе за последний год. Казалось, он никак не мог участвовать в этом. И все же не слишком ли большое совпадение, что он замешан в таком же грязном деле? Быть может, именно из-за этого его пытались убить в ту ночь, когда она спасла его, и даже прошлым вечером?
Вопросы требовали ответов. Слишком многое, волновавшее ее лично, зависело от того, какими могут оказаться эти ответы. Но как ей выяснить все это?
Она могла бы спросить Рене.
При одной мысли она вздрогнула. Для этого ей пришлось бы признаться, что ода рылась в его вещах. Она не осмеливалась даже представить, что бы он сказал или сделал, если бы узнал об этом.
Оставался только один выход — найти способ взглянуть на содержимое лакированного сундучка, где лежала переписка, над которой он так прилежно трудился, переписка, которая могла быть связана с его деятельностью в колонии. Она была готова биться об заклад на все, что имела или будет иметь, что ответ находится там. Затруднение было в том, что сундучок заперт, а ключ Рене постоянно держал при себе.
Она должна достать этот ключ.
Естественно, она не могла покинуть дом и Рене, пока не получит этот ключ и ответы, которые искала.
Глава 18
Рене вернулся затемно. К тому времени Сирен успела не только сходить на лодку и принести оттуда иголку с ниткой, чтобы зашить распоротый шов на камзоле, но и обдумать предстоящие действия. Нужный ей ключ Рене носил в кармане. Так как она не обладала навыками карманника и не умела незаметно вытаскивать ценности, нужно было вынудить его раздеться. Для этого, считала она, было три возможности.
Во-первых, перед сном, во-вторых, когда он мылся, и в-третьих, для того, чтобы заняться любовью. Когда он принимал ванну или готовился лечь спать, он всегда убирал свою одежду сам, не оставляя ей предлога, прикоснуться к ней и тем более — обыскать. Оставалось только одно.
Маловероятно, что она сможет осмотреть одежду, даже если и заставит его снять камзол и брюки; в таких ситуациях она обычно сама теряла голову. Она что-нибудь придумает. Она должна что-нибудь придумать.
Обед прошел спокойно. Рене, казалось, был поглощен какими-то посторонними мыслями, хотя время от времени его взгляд останавливался на Сирен, скользя по синяку на ее щеке, пока она не начала ощущать его, словно клеймо. От сознания того, что ей предстояло, у Сирен так свело желудок, что она не могла есть и сидела, окуная ложку в суп, иногда поднося ее ко рту, или перекладывала еду с одного края тарелки на другой.
Затем они перешли к камину в гостиной, принеся с собой кларет и поднос с пряностями и орехами. Сирен это напомнило о дневном происшествии, которое почти выпало у нее из памяти из-за того, что она сосредоточилась на предстоявшем деле. Она рассказала Рене о визите Туше и его предложении, чтобы нарушить молчание, хотя ей было любопытно услышать, что он скажет на это.
— Почему же ты все еще здесь? — спросил он и сделал глоток вина.
В ней шевельнулось раздражение, скрытое бесстрастностью.
— Точно не знаю, не уверена. Такая большая честь, когда на тебя навешивают ярлык с ценой; меня безмерно восхищает, что маркиза думает, будто меня можно купить!
— Понятно. Тебя заставило остаться упрямство.
В этом, возможно, была доля истины, хотя он не мог знать о других причинах, которые побуждали ее уехать. Она сказала ровным голосом:
— Что же еще? За исключением, конечно, пустяка — угрозы.
Он откинул голову на спинку кресла и наблюдал за ней, вертя в руках бокал с вином.
— И это единственная причина?
Идти на конфликт с ним значило только усложнять достижение цели. Кроме того, от его тихого голоса что-то отозвалось у нее в сердце, как будто ему стало тесно в груди. Она принужденно улыбнулась.
— Конечно, нет. Мне еще нравится, как готовит Марта, и как ты выбираешь вина, и кое-что еще.
— А именно?
Дай подумать, -сказала она, хмурясь. — Твой выбор камзолов, не говоря уже о бриллиантах. Форма твоей ноги в брюках. Твоя искусность в развлечениях, которую я помню.
Он поставил бокал рядом на столик и внезапно спросил: — Неужели ты действительно думаешь, будто это все, что мне было нужно от тебя?
— Разве это не подразумевалось соглашением?
— К черту соглашение.
— Пожалуйста. Ты хочешь изменить его?
Она не знала, откуда взялось это предложение и зачем она сделала его. У нее не было никакого будущего с Рене; она понимала это, даже если не понимал он.
— Я хочу… — начал он и замолчал. Через минуту он вздохнул. — Пожалуй, нет.
Она не могла просто сидеть как истукан и дожидаться, пока у него появится любовное влечение, и это создаст нужную ей ситуацию. Сирен допила вино и отставила свой бокал, потом встала, подошла к креслу Рене и опустилась на колени возле его ног, раскинув юбки. Она положила руки на его ноги выше колен и провела ладонями по шерстяной ткани брюк, чувствуя, как напрягаются мускулы под ее пальцами.
Она посмотрела на него снизу вверх золотисто-карими потемневшими глазами.
— Скажи мне, чего ты хочешь.
Рене протянул руку и кончиками пальцев обвел темный синяк на ее щеке. Глубоко в душе у него шевельнулось некое шестое чувство, которое он развил в себе за последние несколько лет. Она что-то замышляла, что-то хотела от него. Он спрашивал себя, что именно. Это было неважно; он бы предпочел, чтобы она добилась своего, чем нарушать эту минуту вопросами.
— Я хотел бы, — сказал он нарочито медленно, — чтобы мы могли начать все сначала. Я хотел бы встретить тебя во Франции четыре года назад, когда мы оба были невинными — или, в моем случае, более или менее невинными. Так как это не удастся, я бы хотел увезти тебя далеко отсюда, туда, где нет никого, кроме нас двоих, и никакого прошлого.
В его голосе звучала такая боль, что она пробудила в ней трепетное предчувствие. Его слова отозвались в ней и запали в душу, как будто вместе с ними она впитала такую же жажду начать заново, встретиться где-то на нейтральной земле просто как мужчина и женщина, без связей и разных родственных уз, без сомнений.
— Хорошо, — сказала она. — Я буду чем и кем угодно, по твоему выбору. Молочницей? Дочерью купца? Продавщицей сластей и засахаренных фиалок? Как бы тебе хотелось?
Его гладкие губы тронула улыбка.
— Если бы ты была купеческой дочерью, ты бы не была там, где находишься сейчас, и не делала бы то, что ты делаешь.
Она не была уверена, что он замечал, как ее руки потихоньку скользят вверх по его ногам.
— У тебя еще остался выбор.
— Продавщица сластей, боюсь, давно бы уже потеряла невинность где-нибудь на задворках.
Она посмотрела на него ясным взором.
— Тогда остается молочница?
Он потянулся к ней, как раз когда она достигла цели, и усадил к себе на колени, на плоть, затвердевшую от ее прикосновений.
— В конце концов, мысль о невинности начала надоедать. Я думаю, что приму тебя такой, как ты есть, Сирен, моя сирена, и там, где мы сейчас.
Игра с ее именем понравилась ей, даже когда она поняла, что ее вторая попытка соблазнить его, как и первая, удастся, и она откинула голову и засмеялась со странной торжествующей радостью; к которой примешивались слезы. Он наклонился и уткнулся лицом в мягкие полукружья ее грудей, выступавших из платья, крепко держа ее, словно не собирался отпускать никогда.
Они раздели друг друга, не спеша, с нежностью и тихими восклицаниями. Обнаженные, томящиеся от всепоглощающего возбуждения, они опустились с неудобного кресла на ковер перед камином. Сначала Сирен еще соображала, думала о тяжести ключа в кармане камзола Рене, когда одежда упала на пол и послышался глухой стук. Потом она перестала рассуждать и строить планы. Она соединилась с Рене, и они вместе барахтались в отблесках огня, его жар подогревал их кровь, заставляя ее вскипать, когда они, ни о чем, не думая и не заботясь, находили друг в друге лекарство от боли, всегда возникавшей в таких ситуациях.
Прошло много времени, прежде чем Сирен, лежа рядом с Рене, окруженная его телом, его рукой, покоившейся на ее талии, смогла заставить себя понять, что случившееся было не единственной ее целью. Она сглотнула комок в горле, глубоко вздохнула, потом внезапно резко выпрямилась и подняла голову, словно прислушиваясь.
— Марта, — шепнула она, — идет за подносом!
Она вскочила на ноги и кинулась к одежде, брошенной на кресле. Она сгребла все в кучу — юбки, камзол, лиф, брюки, рубашку и сорочку — и метнулась к спальне.
Рене оказался быстрее и проворнее, чем она рассчитывала. Он оказался позади нее с чулками и обувью. Не оставалось времени, чтобы вытащить ключ из кармана, хотя она нащупала его прямо под рукой. Мысленно безнадежно выругавшись, она бросила одежду на пол, потом придав лицу озорное и веселое выражение, обернулась и, обхватив Рене за талию, замерла. Она делала вид, что прислушивается. Конечно, ничего не было слышно.
Она пожала плечами с легким смешком:
— Должно быть, я ошиблась. Но раз уж мы здесь, а кровать там…
В его глазах сверкнула насмешливая искорка. На секунду это встревожило ее, словно он видел ее насквозь. Он не мог знать. Она выдержала его взгляд, подняв к нему лицо, и тогда он медленно наклонился и завладел ее губами, а потом вместе с ней повернулся к ожидавшей их высокой постели.
В этот раз ей было проще забыться в вихре желания, легче дать волю страстям. И все-таки она не могла до конца достигнуть той же степени растворения, перехода в ничто, такого же беспечного восторга, как в последний раз. Образ камзола и ключа маячил в каком-то дальнем уголке сознания, дразня и угрожая. Когда наконец Рене затих рядом с ней, когда он перестал успокаивающе ласкать ее с удовлетворением и благодарностью, и она услышала его глубокое и ровное дыхание, это принесло огромное облегчение.
Она припомнила все, что сделала за последние несколько часов, и у нее мелькнуло неприятное, неловкое ощущение. Она отогнала его; излишняя щепетильность могла оказаться слабостью.
Она все еще ждала, глядя в темноту и отсчитывая медленно тянувшиеся секунды. Когда прошло больше получаса, она чуть-чуть отодвинулась от Рене. Он не шевельнулся. Она подождала еще. Кровь легкими мягкими толчками стучала у нее в ушах, словно барабанный бой. Сердце тяжело колотилось, сотрясая левую грудь.
Она заставляла себя дышать ровно и размеренно — вдох-выдох, и еще, и еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Благодарю вас, нет, я не могу задерживаться. Я передам ваш ответ, мадемуазель, заинтересованной особе. Быть может, нам придется еще обсудить его.
— Что касается меня, могу заверить вас, что это ничего не изменит.
— Посмотрим, — сказал он и круто повернулся.
Арман быстро подхватил плащ, треуголку и трость, которые лежали на приставном столике, и пошел открыть дверь. Туше вырвал свои вещи из рук молодого человека и торжественно вышел из комнаты. Какое-то время его шаги слышались на лестнице, потом их заглушил шум проливного дождя.
Сирен вздохнула с облегчением и повернулась к молодым людям. Она спросила немного резковато:
— Может, вы объясните мне теперь, что вы тут делаете оба?
Гастон и Арман подслушали достаточно, чтобы сообразить, что произошло, но им хотелось узнать подробности. Сирен рассказала о них просто и открыто, насколько можно, подтвердив, что испытала глубочайшее облегчение, увидев их. Арман заметил Туше, когда выходил от Сирен немного раньше. Сначала он подумал, что тот просто укрывается от дождя, но потом, оглянувшись, увидел, как тот бросился к дому. Он не мог решить, что ему следует делать, пока не заметил Гастона, который шел к Сирен. Арман перехватил его и рассказал про посетителя. Они вместе решили, что, пожалуй, лучше дать Туше высказать, о чем бы ни шла речь, а потом явиться. Марта, увидев слоняющихся под дождем молодых людей, сначала приняла их за подозрительные личности, а когда узнала, то почти втащила на кухню. Теперь подслушать оказалось легко, и был предлог прервать разговор, когда это потребуется.
И Арман, и Гастон были в ярости от того, что они упорно называли попыткой оскорбить ее, хотя не могли прийти к согласию насчет того, что в связи с этим нужно делать. Арман считал, что Туше следует вызвать на дуэль, а Гастон, по-видимому, думал, что лучше было бы все уладить между Рене и губернатором. Споря по этому поводу, они незаметно уничтожили тарелку пирожных и выпили почти всю бутылку вина, но не достигли согласия. К тому времени, когда они наконец ушли со множеством заверений о своей помощи и поддержке, у Сирен вовсю разболелась голова.
Она дошла до дверей вместе с Арманом и Гастоном. На улице сыпал косой дождь, покрывая рябью серые озера луж на улицах, падая с карнизов ровными серебристыми струями. Сирен вернулась в дом за оставленной на диванчике шалью, закуталась в нее и снова вышла на веранду.
В ровном шуме дождя было что-то успокаивающее. Прогуливаясь по веранде, она почувствовала, как стихает головная боль и начинает ослабевать напряжение в затылке и шее. С карниза ей в лицо брызгало прохладной влагой. Улица была пустынна. По обеим ее сторонам сгрудились мокрые дома с плотно закрытыми ставнями и дверями, из каминных труб. поднимались небольшие клубы дыма. Она улавливала слабые запахи пекущегося хлеба, жареного лука и морских моллюсков, смешанные с резким запахом дыма. Она прислонилась спиной к стене дома и глубоко дышала, глядя на бесконечный дождь.
Странно, что Рене и мадам Водрей оба выбрали сегодняшний день, чтобы предложить ей уехать в Париж. Конечно, их предложения сильно отличались, но она не могла уйти от вопроса, было ли это простым совпадением. Она не могла представить себе, чтобы Рене обсуждал с женой губернатора свои отношения с ней и рассказывал, когда и как он сделал свое предложение. И все-таки казалось, что он способен на все.
Она ни за что не уедет. Она не сознавала, насколько привязалась к этой новой земле, до тех пор, пока двое людей не попытались убедить покинуть ее. Она любила ее пышную растительность, размах и величие ее рек и лесов, резкие перемены погоды, даже ее дождь. Она считала, что Бретоны ограничивают ее свободу передвижения, но это было ничто по сравнению с теми ограничениями, с какими ей пришлось бы столкнуться во Франции, где стали бы внимательно следить за каждым ее жестом и каждым произнесенным ею словом; где от женщин требовалось знать свое место, которым являлись кухня и спальня, и, возможно, раз в неделю — гостиная. Невыносимо. Даже если бы здесь не было Бретонов. Как она скучала по ним, по спокойному Пьеру и неугомонному Жану. Она молилась о том, чтобы они были целы и невредимы и удачливы в торговле, как им хотелось. Она надеялась, что, беспокоясь за нее, они не позабудут о себе и своих делах.
Что бы они подумали о Рене, если бы узнали о фальшивых купюрах? В своем отношении к нему они прошли путь от подозрений к определенному одобрению. Может быть, их первое впечатление и было верным. Ей следовало отнестись к этому повнимательнее. Но нет, она слишком увлеклась человеком, которого спасла.
Она все еще не до конца поверила в то, что обнаружила, не хотела верить. Несмотря ни на что, ей казалось, что должно существовать какое-то объяснение всему тому, что сделал Рене, предавая Бретонов, какая-то причина — верность королю и стране или уважение к законам, запрещавшим контрабанду, — которая перевесила его обязательства перед ними и перед нею. Она не могла заставить себя признать, что таких соображений не существовало.
Даже сейчас она спрашивала себя, могла ли она ошибиться в отношении денег, не были ли они настоящими. Или, если они фальшивые, может быть, есть какая-то причина для того, чтобы держать их у себя? Может быть, он хранил их для кого-то или просто не понимал, что они не настоящие?
Но она была не настолько глупа, чтобы верить в возможность того или другого, как бы удобно для нее это ни оказалось.
Чему же тогда можно было верить? Банкноты были по сравнению с большинством подделок выполнены хорошо, очень похожи на настоящие. Вполне вероятно, что они прибыли из Франции, поскольку в местных условиях возможностей для производства таких денег было мало. Печатный станок имелся, но только для официальных объявлений. Все подписные листы с новостями доставлялись из Франции; считалось, что в колонии мало интересных событий, чтобы разрешить местное издание.
Везти эти купюры из Франции имело смысл с единственной целью: пустить их в обращение как настоящие, расплачиваясь за товары и услуги. Нельзя было выяснить, от скольких Рене уже успел таким образом избавиться, какой ущерб причинил экономике колонии. Возможно, он собирался использовать эти деньги, чтобы заняться торговлей, передать их капитану Додсворту, пока не встретил на берегу Туше в тот день, когда она застала их за интимным разговором. Тогда он, без сомнения, получил другое предложение.
Наибольшую трудность представлял вопрос о связи Рене с фальшивками, появившимися в городе за последний год. Казалось, он никак не мог участвовать в этом. И все же не слишком ли большое совпадение, что он замешан в таком же грязном деле? Быть может, именно из-за этого его пытались убить в ту ночь, когда она спасла его, и даже прошлым вечером?
Вопросы требовали ответов. Слишком многое, волновавшее ее лично, зависело от того, какими могут оказаться эти ответы. Но как ей выяснить все это?
Она могла бы спросить Рене.
При одной мысли она вздрогнула. Для этого ей пришлось бы признаться, что ода рылась в его вещах. Она не осмеливалась даже представить, что бы он сказал или сделал, если бы узнал об этом.
Оставался только один выход — найти способ взглянуть на содержимое лакированного сундучка, где лежала переписка, над которой он так прилежно трудился, переписка, которая могла быть связана с его деятельностью в колонии. Она была готова биться об заклад на все, что имела или будет иметь, что ответ находится там. Затруднение было в том, что сундучок заперт, а ключ Рене постоянно держал при себе.
Она должна достать этот ключ.
Естественно, она не могла покинуть дом и Рене, пока не получит этот ключ и ответы, которые искала.
Глава 18
Рене вернулся затемно. К тому времени Сирен успела не только сходить на лодку и принести оттуда иголку с ниткой, чтобы зашить распоротый шов на камзоле, но и обдумать предстоящие действия. Нужный ей ключ Рене носил в кармане. Так как она не обладала навыками карманника и не умела незаметно вытаскивать ценности, нужно было вынудить его раздеться. Для этого, считала она, было три возможности.
Во-первых, перед сном, во-вторых, когда он мылся, и в-третьих, для того, чтобы заняться любовью. Когда он принимал ванну или готовился лечь спать, он всегда убирал свою одежду сам, не оставляя ей предлога, прикоснуться к ней и тем более — обыскать. Оставалось только одно.
Маловероятно, что она сможет осмотреть одежду, даже если и заставит его снять камзол и брюки; в таких ситуациях она обычно сама теряла голову. Она что-нибудь придумает. Она должна что-нибудь придумать.
Обед прошел спокойно. Рене, казалось, был поглощен какими-то посторонними мыслями, хотя время от времени его взгляд останавливался на Сирен, скользя по синяку на ее щеке, пока она не начала ощущать его, словно клеймо. От сознания того, что ей предстояло, у Сирен так свело желудок, что она не могла есть и сидела, окуная ложку в суп, иногда поднося ее ко рту, или перекладывала еду с одного края тарелки на другой.
Затем они перешли к камину в гостиной, принеся с собой кларет и поднос с пряностями и орехами. Сирен это напомнило о дневном происшествии, которое почти выпало у нее из памяти из-за того, что она сосредоточилась на предстоявшем деле. Она рассказала Рене о визите Туше и его предложении, чтобы нарушить молчание, хотя ей было любопытно услышать, что он скажет на это.
— Почему же ты все еще здесь? — спросил он и сделал глоток вина.
В ней шевельнулось раздражение, скрытое бесстрастностью.
— Точно не знаю, не уверена. Такая большая честь, когда на тебя навешивают ярлык с ценой; меня безмерно восхищает, что маркиза думает, будто меня можно купить!
— Понятно. Тебя заставило остаться упрямство.
В этом, возможно, была доля истины, хотя он не мог знать о других причинах, которые побуждали ее уехать. Она сказала ровным голосом:
— Что же еще? За исключением, конечно, пустяка — угрозы.
Он откинул голову на спинку кресла и наблюдал за ней, вертя в руках бокал с вином.
— И это единственная причина?
Идти на конфликт с ним значило только усложнять достижение цели. Кроме того, от его тихого голоса что-то отозвалось у нее в сердце, как будто ему стало тесно в груди. Она принужденно улыбнулась.
— Конечно, нет. Мне еще нравится, как готовит Марта, и как ты выбираешь вина, и кое-что еще.
— А именно?
Дай подумать, -сказала она, хмурясь. — Твой выбор камзолов, не говоря уже о бриллиантах. Форма твоей ноги в брюках. Твоя искусность в развлечениях, которую я помню.
Он поставил бокал рядом на столик и внезапно спросил: — Неужели ты действительно думаешь, будто это все, что мне было нужно от тебя?
— Разве это не подразумевалось соглашением?
— К черту соглашение.
— Пожалуйста. Ты хочешь изменить его?
Она не знала, откуда взялось это предложение и зачем она сделала его. У нее не было никакого будущего с Рене; она понимала это, даже если не понимал он.
— Я хочу… — начал он и замолчал. Через минуту он вздохнул. — Пожалуй, нет.
Она не могла просто сидеть как истукан и дожидаться, пока у него появится любовное влечение, и это создаст нужную ей ситуацию. Сирен допила вино и отставила свой бокал, потом встала, подошла к креслу Рене и опустилась на колени возле его ног, раскинув юбки. Она положила руки на его ноги выше колен и провела ладонями по шерстяной ткани брюк, чувствуя, как напрягаются мускулы под ее пальцами.
Она посмотрела на него снизу вверх золотисто-карими потемневшими глазами.
— Скажи мне, чего ты хочешь.
Рене протянул руку и кончиками пальцев обвел темный синяк на ее щеке. Глубоко в душе у него шевельнулось некое шестое чувство, которое он развил в себе за последние несколько лет. Она что-то замышляла, что-то хотела от него. Он спрашивал себя, что именно. Это было неважно; он бы предпочел, чтобы она добилась своего, чем нарушать эту минуту вопросами.
— Я хотел бы, — сказал он нарочито медленно, — чтобы мы могли начать все сначала. Я хотел бы встретить тебя во Франции четыре года назад, когда мы оба были невинными — или, в моем случае, более или менее невинными. Так как это не удастся, я бы хотел увезти тебя далеко отсюда, туда, где нет никого, кроме нас двоих, и никакого прошлого.
В его голосе звучала такая боль, что она пробудила в ней трепетное предчувствие. Его слова отозвались в ней и запали в душу, как будто вместе с ними она впитала такую же жажду начать заново, встретиться где-то на нейтральной земле просто как мужчина и женщина, без связей и разных родственных уз, без сомнений.
— Хорошо, — сказала она. — Я буду чем и кем угодно, по твоему выбору. Молочницей? Дочерью купца? Продавщицей сластей и засахаренных фиалок? Как бы тебе хотелось?
Его гладкие губы тронула улыбка.
— Если бы ты была купеческой дочерью, ты бы не была там, где находишься сейчас, и не делала бы то, что ты делаешь.
Она не была уверена, что он замечал, как ее руки потихоньку скользят вверх по его ногам.
— У тебя еще остался выбор.
— Продавщица сластей, боюсь, давно бы уже потеряла невинность где-нибудь на задворках.
Она посмотрела на него ясным взором.
— Тогда остается молочница?
Он потянулся к ней, как раз когда она достигла цели, и усадил к себе на колени, на плоть, затвердевшую от ее прикосновений.
— В конце концов, мысль о невинности начала надоедать. Я думаю, что приму тебя такой, как ты есть, Сирен, моя сирена, и там, где мы сейчас.
Игра с ее именем понравилась ей, даже когда она поняла, что ее вторая попытка соблазнить его, как и первая, удастся, и она откинула голову и засмеялась со странной торжествующей радостью; к которой примешивались слезы. Он наклонился и уткнулся лицом в мягкие полукружья ее грудей, выступавших из платья, крепко держа ее, словно не собирался отпускать никогда.
Они раздели друг друга, не спеша, с нежностью и тихими восклицаниями. Обнаженные, томящиеся от всепоглощающего возбуждения, они опустились с неудобного кресла на ковер перед камином. Сначала Сирен еще соображала, думала о тяжести ключа в кармане камзола Рене, когда одежда упала на пол и послышался глухой стук. Потом она перестала рассуждать и строить планы. Она соединилась с Рене, и они вместе барахтались в отблесках огня, его жар подогревал их кровь, заставляя ее вскипать, когда они, ни о чем, не думая и не заботясь, находили друг в друге лекарство от боли, всегда возникавшей в таких ситуациях.
Прошло много времени, прежде чем Сирен, лежа рядом с Рене, окруженная его телом, его рукой, покоившейся на ее талии, смогла заставить себя понять, что случившееся было не единственной ее целью. Она сглотнула комок в горле, глубоко вздохнула, потом внезапно резко выпрямилась и подняла голову, словно прислушиваясь.
— Марта, — шепнула она, — идет за подносом!
Она вскочила на ноги и кинулась к одежде, брошенной на кресле. Она сгребла все в кучу — юбки, камзол, лиф, брюки, рубашку и сорочку — и метнулась к спальне.
Рене оказался быстрее и проворнее, чем она рассчитывала. Он оказался позади нее с чулками и обувью. Не оставалось времени, чтобы вытащить ключ из кармана, хотя она нащупала его прямо под рукой. Мысленно безнадежно выругавшись, она бросила одежду на пол, потом придав лицу озорное и веселое выражение, обернулась и, обхватив Рене за талию, замерла. Она делала вид, что прислушивается. Конечно, ничего не было слышно.
Она пожала плечами с легким смешком:
— Должно быть, я ошиблась. Но раз уж мы здесь, а кровать там…
В его глазах сверкнула насмешливая искорка. На секунду это встревожило ее, словно он видел ее насквозь. Он не мог знать. Она выдержала его взгляд, подняв к нему лицо, и тогда он медленно наклонился и завладел ее губами, а потом вместе с ней повернулся к ожидавшей их высокой постели.
В этот раз ей было проще забыться в вихре желания, легче дать волю страстям. И все-таки она не могла до конца достигнуть той же степени растворения, перехода в ничто, такого же беспечного восторга, как в последний раз. Образ камзола и ключа маячил в каком-то дальнем уголке сознания, дразня и угрожая. Когда наконец Рене затих рядом с ней, когда он перестал успокаивающе ласкать ее с удовлетворением и благодарностью, и она услышала его глубокое и ровное дыхание, это принесло огромное облегчение.
Она припомнила все, что сделала за последние несколько часов, и у нее мелькнуло неприятное, неловкое ощущение. Она отогнала его; излишняя щепетильность могла оказаться слабостью.
Она все еще ждала, глядя в темноту и отсчитывая медленно тянувшиеся секунды. Когда прошло больше получаса, она чуть-чуть отодвинулась от Рене. Он не шевельнулся. Она подождала еще. Кровь легкими мягкими толчками стучала у нее в ушах, словно барабанный бой. Сердце тяжело колотилось, сотрясая левую грудь.
Она заставляла себя дышать ровно и размеренно — вдох-выдох, и еще, и еще.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40