— Господи, Флориан, Флориан может его узнать!» Но у нее отлегло от сердца, когда она вспомнила, что епископ отбыл в Краков и вернется только через день-два.
— Ну, что? — спросил Доминик.
— Литвин, — сказал Северин, пожимая плечами. — Как есть чистый литвин, по-польски совсем не разумеет.
Доминик метнул на Мадленку острый взгляд.
Ты ведь не говоришь по-литовски, верно? -спросил он ее.
— Не говорю, — подтвердила Мадленка. — Я знаю по-латыни, по-немецки, по-флорентийски могу читать…
Князь подошел к Северину и шепнул ему что-то на ухо, после чего вернулся на прежнее место рядом с Августом. Северин откашлялся, сделал шаг вперед и громко произнес несколько слов по-литовски, обращаясь, очевидно, к Мадленке.
— Ну? — спросила рассерженная Мадленка. — Чего он от меня хочет?
— Он сказал, что ты прекрасна, как заря, — ответил князь Доминик со слабой улыбкой.
Мадленка недовольно почесала нос.
— Я? Да он врет, милостивые судари, и безбожно! Сказал бы: «Вы, госпожа, прекраснее зари», раз уж все равно надо врать.
Доминик и Август расхохотались. У Мадленки немного отлегло от сердца.
— На самом деле он сказал совсем не это, — объяснил Доминик. — Он сказал, что ты, гм…
— Не надо, дядя, — смущенно попросил Август.
— Зачем? — искренне огорчившись, спросила Мадленка.
— Я хотел проверить, действительно ли ты не понимаешь по-литовски, — объяснил князь. — Любая женщина, понявшая то, что сказал Северин, непременно бы вцепилась ему в лицо.
— Еще не поздно это сделать, — проворчала Мадленка, глядя на лучника исподлобья. — Зачем вы шутите со мной, милостивые государи?
— Август вбил себе в голову, что это гонец к тебе от крестоносцев, — объявил Доминик. — Но если он литвин, а ты по-литовски не разумеешь, значит, мой племянник не прав.
Тьфу, — сказала Мадленка с сердцем. — Дались тебе эти крестоносцы, Август! Да провались они все в тартарары, я печалиться не буду.
«Все, кроме одного», — добавила она про себя. Потому что теперь она понимала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы предать его.
— Да и не станет литвин доносчиком крестоносцев, — вмешался Северин. — Слишком много наши от них натерпелись.
— Как его вообще поймали? — поинтересовалась Мадленка.
— Да никак. Он сам налетел на одного из наших, тот и схватил его.
Мадленка закусила губу. Значит, Боэмунд после их нелегкой беседы на миг утратил контроль над собой и поплатился за это. Было трудно поверить, что он мог так глупо попасться. Но ведь ничего еще не потеряно. Счастье, что при нем не оказалось оружия, иначе был бы ему конец.
— И не стыдно тебе обижать больного и нищего человека, который, может, не сегодня-завтра отдаст богу душу? — спросила она у Августа.
— Нет, тут что-то не то, — объявил Август, пристально всматриваясь в «прокаженного». — Я уверен, что где-то уже видел его.
— Может, в толпе нищих у церкви? — ехидно предположила Мадленка, хотя сердце у нее так и трепетало. Вспомни Август синеглазого купца Ольгерда, и тут уж ни рыцарю, ни ей не отвертеться.
— Нет! Где-то он мне попадался уже, этот чертяка… Северин!
— Да, ваша милость?
— По-твоему, он точно литвин?
— Конечно, ваша милость. Говорит по-нашему и из нашенских краев, тут уж ошибки никакой не может быть. Я хорошо его расспросил, опять же и врезал ему в самом начале, чтобы не вздумал выкручиваться.
Мадленка деликатно зевнула, прикрывая ладонью рот.
Тебя что-то беспокоит? — спросил Доминик у Августа, который ходил взад и вперед перед крестоносцем, разглядывая его то так, то эдак.
— Беспокоит, — сухо сказал Август. — Посмотри на его волосы.
Перерядившись в одежды нищего, Боэмунд измазался грязью, но изменить цвет волос было не в его силах. Сердце у Мадленки упало.
— Нет, это не литвин, — продолжал Август, ожесточаясь, — литвины не бывают такие светлые. А плечи? Ты погляди на его плечи! Черт возьми, — закричал он, — да это крестоносец! Это человек, привыкший носить доспехи! Никакой он не литвин! А ну, вставай! — Он ударил Боэмунда по лицу. — Вставай и веди себя, как подобает воину!
— Август! — крикнул Доминик.
— Господне брюхо, — пробурчал литовский лучник, — ну, ежели крестоносец умеет так ловко говорить по-нашенски, то я, наверное, сам Папа Римский.
— Август, — резко сказал Доминик, — всему есть мера. Я не позволю в моем присутствии истязать убогого.
— Да никакой он не убогий, — отозвался Август, -от убогого на нем только одежа. Северин! Вели ему показать свои язвы, коли он и впрямь прокаженный. А коли нет, пусть пеняет на себя!
Август с лязгом извлек из ножен меч. Мадленка отступила назад, моля господа о чуде. Она совершенно растерялась. «Если Август дотронется до него хоть пальцем, — думала она, — я убью его». Северин перевел нищему просьбу господина.
Боэмунд, не говоря ни слова, поднялся. Мадленка стиснула покрепче рукоять кинжала. Поморщившись, крестоносец снял ветхую пародию на плащ, под которой обнаружилось грязное рубище, запахнутое наподобие халата и перетянутое поясом. Мадленка изумлялась все больше и больше.
Наверное, он сейчас выхватит спрятанный где-то клинок и бросится на врагов, — и она поспешно отступила в сторону, чтобы не загораживать ему путь к двери. Но Боэмунд не сделал ничего подобного. Он спустил рубище с правого плеча, и взорам присутствующих открылась цепочка красноватых бугров, проступившая на гладкой белой коже. Пятна спускались с плеча на грудь и захватили часть правой руки, некоторые уже превратились в язвы и гноились, кровоточа. — Езус, Мария! — ахнула Мадленка.
«Ты ничего не знаешь обо мне», — сказал ей синеглазый. Теперь она узнала все. Так вот почему он так стремился умереть, вот почему так ненавидел прокаженных — потому что он сам был одним из них, хоть и скрывал это; и смерть, единственно подобающая рыцарю, смерть на поле боя, «сторонилась его», по меткому выражению Лягушонка, ибо ему был уготован иной конец. Гниение заживо, — вот какова была участь человека, не обделенного ни молодостью, ни исключительной красотой, ни храбростью, ни богатством. Но все богатства мира были бессильны против этой болезни. И ее, Мадленку, он готов был убить за то только, что она в запальчивости однажды пожелала ему умереть от проказы. Жалость, тоска и ужас охватили ее.
Боэмунд метнул на говорившую взгляд, полный презрения, привел одежду в порядок.; набросил свой плащ и сел, сгорбившись, как человек, раздавленный невыносимым горем.
— Это прокаженный, Август, — резко сказал Доминик. — Убери свой меч, он здесь не нужен.
Мадленка готова была разрыдаться. Она упорно смотрела на рыцаря, но он так же упорно не подымал глаз. На душе у него, должно быть, было очень скверно.
Август покраснел и выглядел, как шалун, не в меру увлекшийся захватывающей игрой и наказанный за это. Он поморщился, но меч все же убрал.
— Ничего страшного, — сказал князь Доминик. -Ты оказался не прав, только и всего; но теперь мы знаем, что наша стража бдительна, а это все-таки хорошо. Уберите его отсюда.
Северин по-литовски объяснил Боэмунду, что тот может идти. Август, помедлив, достал золотую монету и вложил больному в руку, стараясь при этом не коснуться его пальцев. Прокаженный рыцарь бросил на него уничижающий взгляд и поднялся, но тут же замер на месте.
Дверь сбоку Мадленки приотворилась, и в проеме показалась бледная высокая девушка, чьи глаза горели странным огнем. Наверное, это была сама судьба.
— Безумная Эдита? — удивленно спросил Август. — Что ей надо?
Но Безумная Эдита не отвечала; она смотрела на крестоносца, стоявшего перед ней в одежде прокаженного, и Мадленка знала, слишком хорошо знала, какие картины воскресают в больном мозгу при виде этого тонкого, изможденного лица.
— А-а-а! — дико закричала безумная, выбросив вперед руку и указывая на Боэмунда. — Темное солнце!
Глава одиннадцатая,
в которой назначается божий суд
Мадленка бросилась к Эдите Безумной и схватила ее, но было уже поздно. Как заведенная, та кричала только одно:
— Темное солнце! Темное солнце!
— Что это с ней? — спросил Доминик с раздражением. — Раньше она никогда так себя не вела.
— Может быть, она узнала его? — предположил Август, в котором вновь воскресли все его подозрения.
— Вряд ли, — сказал Доминик. — Темное солнце — это Боэмунд фон Мейссен.
Эдита рыдала. Мадленка отпустила ее — та рухнула на колени, не в силах более стоять. Боэмунд, в чьем лице не шевельнулся ни одни мускул, сказал что-то по-литовски.
— Что он говорит? — полюбопытствовала Мадленка.
— Что она похожа на сумасшедшую, — перевел Доминик, знакомый с литовским языком. — Так оно и есть.
— Мост, мост, защищайте мост! — твердила Эдита, не слушая его. — Всадники, солдаты, лучники, солнце! Семеро братьев было у меня, и никого уже нет. Горе, горе, о горе!
Дверь распахнулась, и влетела добродушная, круглолицая, румяная женщина лет сорока или около того. Звали ее Ивона, и князь отрядил ее присматривать за сумасшедшей.
— Вот она где, бедняжечка моя! — вскричала Ивона. — Ах, вот горе-то! — Она бросилась к Эдите. — Но ничего, мое солнышко…
Выражение было выбрано явно неудачно. Эдита вскочила на ноги, и глаза ее загорелись мрачным огнем.
— Темное солнце! — заявила она, указывая на фон Мейссена.
Крестоносец спокойно подошел к ней и некоторое время смотрел ей прямо в глаза. Мадленка замерла, от ужаса боясь шелохнуться. «Боже, неужели ему совсем не страшно?» Фон Мейссен неотрывно смотрел на безумную, пока она не съежилась и не начала плакать, закрыв руками лицо.
— Надо бы задержать его, — резко сказал Август. — Вдруг это сам фон Мейссен?
— Ты в своем уме? — изумился князь.
— Мне кажется, она узнала его.
— Бедная моя, бедная, — говорила Ивона, прижимая к себе плачущую Эдиту. — Ну, пойдем, пойдем. Уже поздно, надо баиньки.
— Ивона! — остановил ее князь. — Стойте! Северин, задержи литвина.
Северин резко крикнул что-то, и Боэмунд, почти дошедший до двери, остановился.
— Ивона, — спросил Доминик. — Эдита часто кричит эти слова?
— Какие?
— Темное солнце.
— Она? Дня не проходит, чтобы она их не повторила, сударь. Вы же знаете, это герб того окаянного крестоносца. — Эдита тихо всхлипывала у нее на плече.
— Но сегодня она была что-то очень беспокойна, — заметил Август.
Мадленка сделала небольшой шаг в сторону крестоносца, который стоял, не двигаясь, с безразличным выражением лица. Князь спорил с Ивоной, Северин жевал яблоко. Убедившись, что на них никто не смотрит, Мадленка потянула синеглазого за рукав. Тот вопросительно взглянул на нее, и она вложила ему в ладонь кинжал. Тот мгновенно исчез в складках одежды прокаженного, а Мадленка, сделав шаг в сторону, вернулась на место.
— Если бы у нас был кто-то, кто знает этого дьявола в лицо…
— Да вот она его знает, — князь кивнул на Мадленку. — Но она сказала, что этот человек ей незнаком. А ты? Ты его видел?
Август нахмурился.
— Когда мы напали на них, он был в шлеме. Нет, лица его я не видел.
— Жаль, — сказал князь Диковский.
— Флориан! — вскричал Август во внезапном озарении. — Флориан его видел!
— Епископ будет только завтра к вечеру, — напомнил Доминик.
— А до той поры мы его запрем, — оживился Август. — Чем черт не шутит, вдруг это сам комтур, а?
Эдита потянула его за полу полукафтанья.
— Отстань, — отмахнулся Август. — Ивона, убери эту несчастную, я ее видеть не могу.
— Пойдем, золотце. — Ивона решительно увлекла безумную к двери, и та безропотно подчинилась. Но, остановившись возле Мадленки, Эдита неожиданно понизила голос и шепнула:
— Ты дала! Мадленка побелела.
— Что ты мелешь…
— Я все вижу, — и Эдита, пригрозив пальцем, исчезла за дверью в сопровождении Ивоны.
«Или она и впрямь рехнутая, или чересчур умна», — решила Мадленка. В обоих случаях доверять ей было нельзя.
— Северин! — Доминик повысил голос. — Запри нашего прокаженного до приезда епископа.
— С удовольствием, ваша милость, — отозвался Северин.
Приблизившись к крестоносцу, он сказал ему несколько слов по-литовски, на что тот согласно наклонил голову и что-то равнодушно ответил.
— Что он говорит? — крикнул Август.
— Он не возражает, — объявил Северин, бросая огрызок яблока прямо на пол, — но он просит принести ему еду, ибо умирает от голода.
— Сделай как он просит, — велел Доминик и обернулся к племяннику. — Нет, это точно не фон Мейссен. Но, чтобы ты был спокоен…
Северин и крестоносец удалились, и Мадленка с печалью подумала, что, наверное, уже никогда не увидит литовского лучника в живых. Но раз он посмел поднять руку на Боэмунда, убиваться по нему она не станет.
— Я могу уйти к себе? — спросила она.
— Можешь, — разрешил Август. — Погоди, — поспешно добавил он, — я провожу тебя.
Мадленка добралась до своих покоев, к которым Август приставил целых четверых стражей, и легла спать. Больше она ничего не могла сделать, ей оставалось уповать только на находчивость крестоносца и на то, что доблестный Лягушонок, который, конечно, скорее умрет, чем покинет товарища в беде, окажется где-то поблизости.
Утром она узнала, что прокаженный исчез бесследно, а Северин лежит при смерти: кто-то напал на него и с размаху ударил им о стену. Двое замковых часовых были найдены с перерезанным горлом, и никто не знал, куда делся пленник. Была объявлена тревога; всадники отправились прочесывать окрестности, однако ничего не обнаружили. Кто-то высказал догадку, что лазутчики смогли скрыться через потайной ход, и, как узнала позже Мадленка, это оказалось правдой.
Вечером прибыл епископ Флориан. Он допросил Мадленку, но не узнал от нее ничего нового. За нее взялся аббат Сильвестр, но Мадленка оказала ему достойный отпор, ехидно поинтересовавшись, куда они дели прокаженного, которого наверняка сами же ей подослали, чтобы еще больше ее опорочить. Мадленку отпустили, напоследок пригрозив всякими страшными карами, и она удалилась с гордо поднятой головой, как победительница.
Мадленка не теряла времени даром; теперь, когда она определенно знала, что окаянная литвинка так или иначе причастна к гибели матери Евлалии и ее брата, она решила во что бы то ни стало раскрыть эту тайну до конца. Она шныряла по замку, неожиданно из замкнутой пугливой девушки превратившись в открытую, всем льстящую особу. Она втиралась в доверие, расспрашивала, искала, докапывалась до истины, действуя при всем при том с наибольшей осторожностью. Впрочем, узнала она не так уж много.
Мать-настоятельница не имела столкновений ни с крестоносцами, ни с кем-либо еще. Она была одной из близких подруг матери князя Доминика и приходилась крестной его племяннику Августу. Во время болезни княгини Диковской мать Евлалия неотлучно находилась при ней и по просьбе умирающей приняла ее исповедь. Говорили, что кончина княгини весьма ее опечалила. Говорили также, что после смерти матери сам князь. Диковский был так подавлен, что даже собирался уйти в монастырь. Мадленке это было решительно непонятно; ведь Анджелика находилась здесь уже около года, и пусть даже она не сразу обратила на себя внимание Доминика, вряд ли она была из тех, кто с легкой душой отпускает в монахи возлюбленного.
Мадленка чувствовала, что разгадка таится где-то близко и, возможно, даже в этом противоречии, но нити рвались у нее в руках, фактов не хватало, а фантазия услужливо рисовала такие картины, от которых Мадленке становилось тошно. И потом, не обязательно Доминик стоял за Анджеликой; при том, что, кажется, ни один мужчина не способен был оставаться к ней равнодушен, преступником мог оказаться кто угодно.
Скажем, Петр из Познани командовал дружиной князя и мог легко организовать отряд, напавший на их караван; да вот только на него — какая незадача! — чары бесовской литвинки не действовали совсем, он малость даже презирал ее и не скрывал этого. А может, Мадленка ошибалась и во всем был виноват Август, бывший на поверку вовсе не таким простаком, каким он ей казался?
Август доставлял ей немало хлопот. Он метался между ненавистью и любовью. То он объявлял, что не сомневается, что Мадленка убила его мать, то униженно каялся и просил прощения. Он и сам не знал, чего он хочет: то ли чтобы ее оправдали, то ли чтобы осудили и она во всем оказалась зависимой от его благородства. Он добивался от нее признания и клялся, что все ей простит; но Мадленка отказывалась от его снисхождения — ведь она не совершила ничего такого, за что могла бы просить прощения. Август не верил ей, но Мадленку это совершенно не
трогало. Если бы она могла, она бы вообще вычеркнула его из своей жизни — настолько он был ей безразличен. Август говорил, что ее запрут в монастырь и она умрет в подземной тюрьме, но Мадленка не чувствовала ни малейшего желания доставлять ему такое удовольствие.
Через несколько дней состоялось последнее заседание. Епископ объявил, что недавно открылись новые детали нападения на настоятельницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Ну, что? — спросил Доминик.
— Литвин, — сказал Северин, пожимая плечами. — Как есть чистый литвин, по-польски совсем не разумеет.
Доминик метнул на Мадленку острый взгляд.
Ты ведь не говоришь по-литовски, верно? -спросил он ее.
— Не говорю, — подтвердила Мадленка. — Я знаю по-латыни, по-немецки, по-флорентийски могу читать…
Князь подошел к Северину и шепнул ему что-то на ухо, после чего вернулся на прежнее место рядом с Августом. Северин откашлялся, сделал шаг вперед и громко произнес несколько слов по-литовски, обращаясь, очевидно, к Мадленке.
— Ну? — спросила рассерженная Мадленка. — Чего он от меня хочет?
— Он сказал, что ты прекрасна, как заря, — ответил князь Доминик со слабой улыбкой.
Мадленка недовольно почесала нос.
— Я? Да он врет, милостивые судари, и безбожно! Сказал бы: «Вы, госпожа, прекраснее зари», раз уж все равно надо врать.
Доминик и Август расхохотались. У Мадленки немного отлегло от сердца.
— На самом деле он сказал совсем не это, — объяснил Доминик. — Он сказал, что ты, гм…
— Не надо, дядя, — смущенно попросил Август.
— Зачем? — искренне огорчившись, спросила Мадленка.
— Я хотел проверить, действительно ли ты не понимаешь по-литовски, — объяснил князь. — Любая женщина, понявшая то, что сказал Северин, непременно бы вцепилась ему в лицо.
— Еще не поздно это сделать, — проворчала Мадленка, глядя на лучника исподлобья. — Зачем вы шутите со мной, милостивые государи?
— Август вбил себе в голову, что это гонец к тебе от крестоносцев, — объявил Доминик. — Но если он литвин, а ты по-литовски не разумеешь, значит, мой племянник не прав.
Тьфу, — сказала Мадленка с сердцем. — Дались тебе эти крестоносцы, Август! Да провались они все в тартарары, я печалиться не буду.
«Все, кроме одного», — добавила она про себя. Потому что теперь она понимала, что никогда, ни при каких обстоятельствах не могла бы предать его.
— Да и не станет литвин доносчиком крестоносцев, — вмешался Северин. — Слишком много наши от них натерпелись.
— Как его вообще поймали? — поинтересовалась Мадленка.
— Да никак. Он сам налетел на одного из наших, тот и схватил его.
Мадленка закусила губу. Значит, Боэмунд после их нелегкой беседы на миг утратил контроль над собой и поплатился за это. Было трудно поверить, что он мог так глупо попасться. Но ведь ничего еще не потеряно. Счастье, что при нем не оказалось оружия, иначе был бы ему конец.
— И не стыдно тебе обижать больного и нищего человека, который, может, не сегодня-завтра отдаст богу душу? — спросила она у Августа.
— Нет, тут что-то не то, — объявил Август, пристально всматриваясь в «прокаженного». — Я уверен, что где-то уже видел его.
— Может, в толпе нищих у церкви? — ехидно предположила Мадленка, хотя сердце у нее так и трепетало. Вспомни Август синеглазого купца Ольгерда, и тут уж ни рыцарю, ни ей не отвертеться.
— Нет! Где-то он мне попадался уже, этот чертяка… Северин!
— Да, ваша милость?
— По-твоему, он точно литвин?
— Конечно, ваша милость. Говорит по-нашему и из нашенских краев, тут уж ошибки никакой не может быть. Я хорошо его расспросил, опять же и врезал ему в самом начале, чтобы не вздумал выкручиваться.
Мадленка деликатно зевнула, прикрывая ладонью рот.
Тебя что-то беспокоит? — спросил Доминик у Августа, который ходил взад и вперед перед крестоносцем, разглядывая его то так, то эдак.
— Беспокоит, — сухо сказал Август. — Посмотри на его волосы.
Перерядившись в одежды нищего, Боэмунд измазался грязью, но изменить цвет волос было не в его силах. Сердце у Мадленки упало.
— Нет, это не литвин, — продолжал Август, ожесточаясь, — литвины не бывают такие светлые. А плечи? Ты погляди на его плечи! Черт возьми, — закричал он, — да это крестоносец! Это человек, привыкший носить доспехи! Никакой он не литвин! А ну, вставай! — Он ударил Боэмунда по лицу. — Вставай и веди себя, как подобает воину!
— Август! — крикнул Доминик.
— Господне брюхо, — пробурчал литовский лучник, — ну, ежели крестоносец умеет так ловко говорить по-нашенски, то я, наверное, сам Папа Римский.
— Август, — резко сказал Доминик, — всему есть мера. Я не позволю в моем присутствии истязать убогого.
— Да никакой он не убогий, — отозвался Август, -от убогого на нем только одежа. Северин! Вели ему показать свои язвы, коли он и впрямь прокаженный. А коли нет, пусть пеняет на себя!
Август с лязгом извлек из ножен меч. Мадленка отступила назад, моля господа о чуде. Она совершенно растерялась. «Если Август дотронется до него хоть пальцем, — думала она, — я убью его». Северин перевел нищему просьбу господина.
Боэмунд, не говоря ни слова, поднялся. Мадленка стиснула покрепче рукоять кинжала. Поморщившись, крестоносец снял ветхую пародию на плащ, под которой обнаружилось грязное рубище, запахнутое наподобие халата и перетянутое поясом. Мадленка изумлялась все больше и больше.
Наверное, он сейчас выхватит спрятанный где-то клинок и бросится на врагов, — и она поспешно отступила в сторону, чтобы не загораживать ему путь к двери. Но Боэмунд не сделал ничего подобного. Он спустил рубище с правого плеча, и взорам присутствующих открылась цепочка красноватых бугров, проступившая на гладкой белой коже. Пятна спускались с плеча на грудь и захватили часть правой руки, некоторые уже превратились в язвы и гноились, кровоточа. — Езус, Мария! — ахнула Мадленка.
«Ты ничего не знаешь обо мне», — сказал ей синеглазый. Теперь она узнала все. Так вот почему он так стремился умереть, вот почему так ненавидел прокаженных — потому что он сам был одним из них, хоть и скрывал это; и смерть, единственно подобающая рыцарю, смерть на поле боя, «сторонилась его», по меткому выражению Лягушонка, ибо ему был уготован иной конец. Гниение заживо, — вот какова была участь человека, не обделенного ни молодостью, ни исключительной красотой, ни храбростью, ни богатством. Но все богатства мира были бессильны против этой болезни. И ее, Мадленку, он готов был убить за то только, что она в запальчивости однажды пожелала ему умереть от проказы. Жалость, тоска и ужас охватили ее.
Боэмунд метнул на говорившую взгляд, полный презрения, привел одежду в порядок.; набросил свой плащ и сел, сгорбившись, как человек, раздавленный невыносимым горем.
— Это прокаженный, Август, — резко сказал Доминик. — Убери свой меч, он здесь не нужен.
Мадленка готова была разрыдаться. Она упорно смотрела на рыцаря, но он так же упорно не подымал глаз. На душе у него, должно быть, было очень скверно.
Август покраснел и выглядел, как шалун, не в меру увлекшийся захватывающей игрой и наказанный за это. Он поморщился, но меч все же убрал.
— Ничего страшного, — сказал князь Доминик. -Ты оказался не прав, только и всего; но теперь мы знаем, что наша стража бдительна, а это все-таки хорошо. Уберите его отсюда.
Северин по-литовски объяснил Боэмунду, что тот может идти. Август, помедлив, достал золотую монету и вложил больному в руку, стараясь при этом не коснуться его пальцев. Прокаженный рыцарь бросил на него уничижающий взгляд и поднялся, но тут же замер на месте.
Дверь сбоку Мадленки приотворилась, и в проеме показалась бледная высокая девушка, чьи глаза горели странным огнем. Наверное, это была сама судьба.
— Безумная Эдита? — удивленно спросил Август. — Что ей надо?
Но Безумная Эдита не отвечала; она смотрела на крестоносца, стоявшего перед ней в одежде прокаженного, и Мадленка знала, слишком хорошо знала, какие картины воскресают в больном мозгу при виде этого тонкого, изможденного лица.
— А-а-а! — дико закричала безумная, выбросив вперед руку и указывая на Боэмунда. — Темное солнце!
Глава одиннадцатая,
в которой назначается божий суд
Мадленка бросилась к Эдите Безумной и схватила ее, но было уже поздно. Как заведенная, та кричала только одно:
— Темное солнце! Темное солнце!
— Что это с ней? — спросил Доминик с раздражением. — Раньше она никогда так себя не вела.
— Может быть, она узнала его? — предположил Август, в котором вновь воскресли все его подозрения.
— Вряд ли, — сказал Доминик. — Темное солнце — это Боэмунд фон Мейссен.
Эдита рыдала. Мадленка отпустила ее — та рухнула на колени, не в силах более стоять. Боэмунд, в чьем лице не шевельнулся ни одни мускул, сказал что-то по-литовски.
— Что он говорит? — полюбопытствовала Мадленка.
— Что она похожа на сумасшедшую, — перевел Доминик, знакомый с литовским языком. — Так оно и есть.
— Мост, мост, защищайте мост! — твердила Эдита, не слушая его. — Всадники, солдаты, лучники, солнце! Семеро братьев было у меня, и никого уже нет. Горе, горе, о горе!
Дверь распахнулась, и влетела добродушная, круглолицая, румяная женщина лет сорока или около того. Звали ее Ивона, и князь отрядил ее присматривать за сумасшедшей.
— Вот она где, бедняжечка моя! — вскричала Ивона. — Ах, вот горе-то! — Она бросилась к Эдите. — Но ничего, мое солнышко…
Выражение было выбрано явно неудачно. Эдита вскочила на ноги, и глаза ее загорелись мрачным огнем.
— Темное солнце! — заявила она, указывая на фон Мейссена.
Крестоносец спокойно подошел к ней и некоторое время смотрел ей прямо в глаза. Мадленка замерла, от ужаса боясь шелохнуться. «Боже, неужели ему совсем не страшно?» Фон Мейссен неотрывно смотрел на безумную, пока она не съежилась и не начала плакать, закрыв руками лицо.
— Надо бы задержать его, — резко сказал Август. — Вдруг это сам фон Мейссен?
— Ты в своем уме? — изумился князь.
— Мне кажется, она узнала его.
— Бедная моя, бедная, — говорила Ивона, прижимая к себе плачущую Эдиту. — Ну, пойдем, пойдем. Уже поздно, надо баиньки.
— Ивона! — остановил ее князь. — Стойте! Северин, задержи литвина.
Северин резко крикнул что-то, и Боэмунд, почти дошедший до двери, остановился.
— Ивона, — спросил Доминик. — Эдита часто кричит эти слова?
— Какие?
— Темное солнце.
— Она? Дня не проходит, чтобы она их не повторила, сударь. Вы же знаете, это герб того окаянного крестоносца. — Эдита тихо всхлипывала у нее на плече.
— Но сегодня она была что-то очень беспокойна, — заметил Август.
Мадленка сделала небольшой шаг в сторону крестоносца, который стоял, не двигаясь, с безразличным выражением лица. Князь спорил с Ивоной, Северин жевал яблоко. Убедившись, что на них никто не смотрит, Мадленка потянула синеглазого за рукав. Тот вопросительно взглянул на нее, и она вложила ему в ладонь кинжал. Тот мгновенно исчез в складках одежды прокаженного, а Мадленка, сделав шаг в сторону, вернулась на место.
— Если бы у нас был кто-то, кто знает этого дьявола в лицо…
— Да вот она его знает, — князь кивнул на Мадленку. — Но она сказала, что этот человек ей незнаком. А ты? Ты его видел?
Август нахмурился.
— Когда мы напали на них, он был в шлеме. Нет, лица его я не видел.
— Жаль, — сказал князь Диковский.
— Флориан! — вскричал Август во внезапном озарении. — Флориан его видел!
— Епископ будет только завтра к вечеру, — напомнил Доминик.
— А до той поры мы его запрем, — оживился Август. — Чем черт не шутит, вдруг это сам комтур, а?
Эдита потянула его за полу полукафтанья.
— Отстань, — отмахнулся Август. — Ивона, убери эту несчастную, я ее видеть не могу.
— Пойдем, золотце. — Ивона решительно увлекла безумную к двери, и та безропотно подчинилась. Но, остановившись возле Мадленки, Эдита неожиданно понизила голос и шепнула:
— Ты дала! Мадленка побелела.
— Что ты мелешь…
— Я все вижу, — и Эдита, пригрозив пальцем, исчезла за дверью в сопровождении Ивоны.
«Или она и впрямь рехнутая, или чересчур умна», — решила Мадленка. В обоих случаях доверять ей было нельзя.
— Северин! — Доминик повысил голос. — Запри нашего прокаженного до приезда епископа.
— С удовольствием, ваша милость, — отозвался Северин.
Приблизившись к крестоносцу, он сказал ему несколько слов по-литовски, на что тот согласно наклонил голову и что-то равнодушно ответил.
— Что он говорит? — крикнул Август.
— Он не возражает, — объявил Северин, бросая огрызок яблока прямо на пол, — но он просит принести ему еду, ибо умирает от голода.
— Сделай как он просит, — велел Доминик и обернулся к племяннику. — Нет, это точно не фон Мейссен. Но, чтобы ты был спокоен…
Северин и крестоносец удалились, и Мадленка с печалью подумала, что, наверное, уже никогда не увидит литовского лучника в живых. Но раз он посмел поднять руку на Боэмунда, убиваться по нему она не станет.
— Я могу уйти к себе? — спросила она.
— Можешь, — разрешил Август. — Погоди, — поспешно добавил он, — я провожу тебя.
Мадленка добралась до своих покоев, к которым Август приставил целых четверых стражей, и легла спать. Больше она ничего не могла сделать, ей оставалось уповать только на находчивость крестоносца и на то, что доблестный Лягушонок, который, конечно, скорее умрет, чем покинет товарища в беде, окажется где-то поблизости.
Утром она узнала, что прокаженный исчез бесследно, а Северин лежит при смерти: кто-то напал на него и с размаху ударил им о стену. Двое замковых часовых были найдены с перерезанным горлом, и никто не знал, куда делся пленник. Была объявлена тревога; всадники отправились прочесывать окрестности, однако ничего не обнаружили. Кто-то высказал догадку, что лазутчики смогли скрыться через потайной ход, и, как узнала позже Мадленка, это оказалось правдой.
Вечером прибыл епископ Флориан. Он допросил Мадленку, но не узнал от нее ничего нового. За нее взялся аббат Сильвестр, но Мадленка оказала ему достойный отпор, ехидно поинтересовавшись, куда они дели прокаженного, которого наверняка сами же ей подослали, чтобы еще больше ее опорочить. Мадленку отпустили, напоследок пригрозив всякими страшными карами, и она удалилась с гордо поднятой головой, как победительница.
Мадленка не теряла времени даром; теперь, когда она определенно знала, что окаянная литвинка так или иначе причастна к гибели матери Евлалии и ее брата, она решила во что бы то ни стало раскрыть эту тайну до конца. Она шныряла по замку, неожиданно из замкнутой пугливой девушки превратившись в открытую, всем льстящую особу. Она втиралась в доверие, расспрашивала, искала, докапывалась до истины, действуя при всем при том с наибольшей осторожностью. Впрочем, узнала она не так уж много.
Мать-настоятельница не имела столкновений ни с крестоносцами, ни с кем-либо еще. Она была одной из близких подруг матери князя Доминика и приходилась крестной его племяннику Августу. Во время болезни княгини Диковской мать Евлалия неотлучно находилась при ней и по просьбе умирающей приняла ее исповедь. Говорили, что кончина княгини весьма ее опечалила. Говорили также, что после смерти матери сам князь. Диковский был так подавлен, что даже собирался уйти в монастырь. Мадленке это было решительно непонятно; ведь Анджелика находилась здесь уже около года, и пусть даже она не сразу обратила на себя внимание Доминика, вряд ли она была из тех, кто с легкой душой отпускает в монахи возлюбленного.
Мадленка чувствовала, что разгадка таится где-то близко и, возможно, даже в этом противоречии, но нити рвались у нее в руках, фактов не хватало, а фантазия услужливо рисовала такие картины, от которых Мадленке становилось тошно. И потом, не обязательно Доминик стоял за Анджеликой; при том, что, кажется, ни один мужчина не способен был оставаться к ней равнодушен, преступником мог оказаться кто угодно.
Скажем, Петр из Познани командовал дружиной князя и мог легко организовать отряд, напавший на их караван; да вот только на него — какая незадача! — чары бесовской литвинки не действовали совсем, он малость даже презирал ее и не скрывал этого. А может, Мадленка ошибалась и во всем был виноват Август, бывший на поверку вовсе не таким простаком, каким он ей казался?
Август доставлял ей немало хлопот. Он метался между ненавистью и любовью. То он объявлял, что не сомневается, что Мадленка убила его мать, то униженно каялся и просил прощения. Он и сам не знал, чего он хочет: то ли чтобы ее оправдали, то ли чтобы осудили и она во всем оказалась зависимой от его благородства. Он добивался от нее признания и клялся, что все ей простит; но Мадленка отказывалась от его снисхождения — ведь она не совершила ничего такого, за что могла бы просить прощения. Август не верил ей, но Мадленку это совершенно не
трогало. Если бы она могла, она бы вообще вычеркнула его из своей жизни — настолько он был ей безразличен. Август говорил, что ее запрут в монастырь и она умрет в подземной тюрьме, но Мадленка не чувствовала ни малейшего желания доставлять ему такое удовольствие.
Через несколько дней состоялось последнее заседание. Епископ объявил, что недавно открылись новые детали нападения на настоятельницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36