Она рассказала о сестре Урсуле и о матери Евлалии, вспомнила даже дрозда с желтым клювом. Ей приходилось все время следить за собой, чтобы не проговориться и не обронить нечаянно «я» вместо «она»; но, раз уж сам великий Юлий Цезарь сумел сочинить записки о себе, любимом, от третьего лица, то она, Мадленка, и подавно справится с такой задачей.
— Когда мы были над оврагом, я решил, что пора возвращаться, — рассказывала Мадленка. — Я спешился, чтобы в последний раз обнять сестру, и тут на нас напали.
Она поведала про то, как похоронила убитых, опустив эпизод с телом брата, привязанным к дубу, только сказала, что вытащила стрелу из тела «сестры» и сохранила ее. Описала бродяг, которые погибли, свою встречу с Боэмундом, выпустив большую часть фраз, которыми они обменялись; рассказала про вторую стрелу, которая ее поразила, почему она и решила во что бы то ни стало отыскать князя Августа.
Далее последовало описание встречи с Августом, появление самозванки и ее обличительные речи (в этом месте у комтура задергалась щека), раскопанное погребение и встреча с людьми из Торна. Мадленка, ничего не скрывая, поведала и о разговоре с кузнецом Даниилом из Галича, упомянула о четках настоятельницы, неизвестно как оказавшихся у служанки литовской панны, и о том, как она решила расставить самозванке ловушку и чем все это закончилось.
Глянув на зарумянившееся лицо Филибера, Мадленка пощадила его самолюбие и не стала живописать вонь в подземелье, только вкратце объяснила, как им удалось бежать оттуда и как неподалеку от границы их нашел отряд фон Мейссена, тактично обойдя при этом также момент со смертельной царапиной. Анжуец с облегчением перевел дыхание и гордо выпятил подбородок.
Красавец фон Мейссен безучастно смотрел куда-то в сторону, словно происходящее нисколечко его не касалось, и при взгляде на него Мадленка вновь ощутила то незнакомое и непривычное волнение — не то в сердце, не то под ложечкой, — заставившее ее теперь даже подумать, уж не съела ли она давеча за обедом чего нехорошего.
— Ты все нам рассказал, мальчик? — спросил великий комтур, когда Мадленка наконец замолчала.
— Все, — не колеблясь солгала она.
Конрад фон Эрлингер усмехнулся и, не скрываясь, посмотрел в упор на Боэмунда. Взгляды рыцарей скрестились, как клинки, но хотя Конрад и был значительно старше синеглазого, ему все-таки первому пришлось отвести глаза.
— Так ли уж все? — в голосе великого комтура звучало сомнение.
— Конечно. А зачем мне лгать? Я же не глуп и понимаю все-таки, где нахожусь и кто передо мной.
— Любопытно, — пробормотал комтур, болезненно морщась. — И ты, и Боэмунд, и Филибер что-то скрываете. Что скрывает Боэмунд, мне ясно. — Мадленка похолодела и съежилась. — Свою гордыню! — значительно сказал комтур. — Брату Филиберу тоже наверняка есть о чем промолчать, не так ли, брат Филибер? И ты, конечно, тоже не сказал всей правды. Хотя меня это мало заботит, поскольку в главном ваши рассказы все же совпадают.
Тут только Мадленка смекнула, что ее история уже была известна анжуйцу и частично — синеглазому и что они, конечно же, поделились своими знаниями с братьями по ордену. Так, значит, ее просто проверяли! Мадленку охватила обида, словно ей снова было девять лет и она должна была доказывать, что не она, а сестра Марта съела клубничное варенье. Как все-таки мелочны люди — мелочны и ничтожны.
— И ты клянешься, что не делал того, в чем тебя обвиняют, — не злоумышлял ни на ту, которую ты называешь самозванкой, ни на высокородную княгиню Гизелу? — продолжал великий комтур испытующе.
— Клянусь всем, что мне дорого. Я невиновен!
— Что скажешь, брат Киприан? — обратился Конрад фон Эрлингер к бледному черноволосому молодому человеку в священническом облачении, сидевшему несколько поодаль. — Ты когда-нибудь слыхал что-либо подобное?
— Нет, — признался молодой человек, подумав.
— Ты очень смелый юноша, — сказал великий комтур, обращаясь к «Михалу». — Если это правда, что ты не ушел, пока не похоронил всех, кто погиб в том лесу…
— Я говорю правду! — вскинулась Мадленка. Но по лицам рыцарей она заметила, что они смотрят на нее с большим уважением, чем вначале, и это удивило ее.
— От имени всех братьев я должен также поблагодарить тебя за то, что ты сделал для наших товарищей, брата Боэмунда и брата Филибера. Правда, брат Боэмунд принял твое участие слишком близко к сердцу, — великий комтур желчно усмехнулся, однако Мадленка почему-то вовсе не прониклась к нему симпатией за то, что он явно на дух не выносил синеглазого, — но тебе не стоит на него обижаться.
Мадленка подумала, что раз уж она осталась в живых, обижаться было бы и в самом деле глупо.
— Однако обвинения, выдвинутые против тебя, вынуждают нас быть осторожными. — Мадленка затрепетала, уловив в голосе великого комтура новые, лязгающие нотки. — Это не значит, разумеется, что мы не верим тебе. Ты единственный, кто может подтвердить, если понадобится, что крестоносцы не совершали того чудовищного преступления, в котором их обвиняют.
— Если он тот, за кого себя выдает, — тихо вставил рыцарь в серой одежде. Это был Вальтер фон Арним, комтур крепости Кенигсберг.
— Да. — Великий комтур нахмурился. — Есть ли кто-либо, кто может подтвердить, что ты действительно Михал Соболевский?
— Да кто угодно может это сделать, — сказала Мадленка, пожимая плечами. — Моя мать, мой отец, сестры, ксендз Белецкий…
«Охотно вам подтвердят, что я вовсе не Михал», — мелькнуло у нее в голове. Мадленка отогнала прочь эту неуместную мысль и смело улыбнулась в лицо великому комтуру.
— Что ж, покамест я тебе верю, — заключил Конрад фон Эрлингер. — Брат Боэмунд! — неожиданно сказал он.
Синеглазый поднял голову.
— Да, брат Конрад?
— Как, по-твоему, способен ли этот отрок зарезать двух женщин? Брат Филибер уже говорил, что не верит в это, но вот что думаешь ты? Тебе ведь довелось тоже с ним столкнуться, и ты далеко не так расположен к нему, как брат Филибер.
— Он и раненого добить не сможет, — холодно уронил Боэмунд, сжигая лже-Михала бирюзовым взглядом. — Нет, только не он.
— То есть ты считаешь, что он невиновен? — В этом — нет.
Ты считаешь, мы можем без урона для нашей чести дать ему убежище, чтобы он мог в случае необходимости защитить нас перед королем? — осведомился великий комтур.
Боэмунд фон Мейссен откинулся на спинку скамьи.
— Это глупо, брат Конрад. Его свидетельству никто не поверит.
— Это почему же? — вскинулся Вальтер из Кенигсберга.
— Потому, — невозмутимо продолжал Боэмунд, — что княгиню и эту лже-Мадленку убили моей мизерикордией и потому, что брат Филибер помог этому бесценному свидетелю бежать в Мариенбург. Отсюда всякий сделает вывод, что он был подослан нами и, следовательно, убийство матери Евлалии тоже наших рук дело. Король Владислав не поверит ни единому слову этого юноши, и я на его месте поступил бы точно так же.
— Но мы не убивали настоятельницу монастыря святой Клары! — горячо возразил фон Ансбах из Торна. — Это ложь, ложь, ложь!
Мадленка устала переминаться с ноги на ногу, ожидая, когда рыцари закончат препираться и обратят на нее внимание.
— Стрела и четки, не забывайте, — вмешался до того молчавший брат Киприан. — Это что-то да значит!
— Что вы думаете об этом, братья? Кто мог решиться на убийство матери Евлалии?
— Может, князь Доминик? — выпалил фон Ансбах. — Убийство как-никак совершено на его землях.
— Да, но смысл?
Тогда Август. Он ведь ее наследник, верно?
— Сам мальчик в этом сомневается. И потом, я знаю Августа: он бы никогда не поднял руку на собственную мать. Нет, тут что-то не то.
— Постойте, братья. Кто настолько ненавидит нас, что пренебрег угрозой разоблачения и подослал самозванку, во всем обвинившую нас?
— Не обольщайтесь, брат Вальтер: все поляки нас ненавидят.
— И литовцы, особенно они. Почему четки оказались у литовской служанки?
Все заговорили разом, перебивая друг друга, пока великий комтур не ударил ладонью по столу. Жилы на его шее вздулись.
— Тихо! — рявкнул он, и тут уж Мадленка не узнала его вкрадчивого мягкого голоса.
Шум сразу же стих, как по волшебству.
— Братья, — продолжал великий комтур, — во всем происшедшем есть какая-то тайна, но теперь, когда мы благодаря этому юноше узнали так много, мы в ней непременно разберемся. Я позабочусь о том, чтобы послать ко двору князя надежных людей, которые доложат нам, что и как. Ты, юноша, — обратился комтур к «Михалу», не знающему, куда деться, — покамест побудешь нашим гостем. Как-никак твоя голова очень дорого стоит, и мне не хочется, чтобы ты потерял ее раньше времени.
— Я бесконечно благодарен вашей милости, — пролепетала Мадленка, кланяясь в пояс.
— Ступай, юноша, — велел Конрад фон Эрлингер, — и не забывай почаще молиться, как то предписывает святая наша матерь церковь. Возможно, тебе придется задержаться у нас дольше, чем ты думаешь.
Мадленка, кланяясь, вышла из зала и поспешила к себе. Она не обманывалась расположением комтура и прекрасно понимала, что значат его слова.
«Значит, теперь я пленница крестоносцев, то есть пленник. — Мадленка весело хмыкнула. — Двести флоринов! А мой дед еще говорил, что я его сокровище и что мне цены нет. Одно утешение: Мальборк — хорошая крепость и так просто они меня не отдадут. Даже если князь Диковский будет три года под стенами стоять, ничего он не добьется».
И найдя утешение в этой мысли, Мадленка добралась до своей комнаты, не раздеваясь, рухнула на мягкую постель и мгновенно заснула.
На следующий день Мадленка начала обживать замок. Поскольку она теперь считалась под покровительством крестоносцев, ей разрешили бродить где вздумается, с условием, что она не попытается скрыться из Мариенбурга. Мадленка, впрочем, и сама не рвалась отсюда, отлично понимая, что ее ожидает, попадись она на глаза кому-нибудь из свиты князя Доминика или Августа Яворского.
Правда, кое-кто из крестоносцев, а именно синеглазый, тоже ее не жаловал, но он обязан был уважать решение великого комтура, а значит, с этой стороны ей ничего не угрожало.
Мадленка облазила всю территорию крепости, побывала на укреплениях, у складов, заглянула в часовню, где были похоронены почившие в бозе великие магистры и в их числе отважный Ульрих фон Юнгинген, убитый в Грюнвальдскую битву.
Твердыня Мальборка стояла уже около полутора веков и за это время успела значительно разрастись. Самым старым был Высокий замок, затем появился Средний замок, куда перебрались великие магистры, а в Нижнем замке были сосредоточены в основном склады, хозяйственные постройки и арсеналы.
В Мальборке жило и кормилось множество народу; Мадленка вначале пыталась сосчитать его жителей, но затем бросила это занятие, решив, что их тут точно не меньше, чем в Кракове. Все обитатели крепости были заняты делом: солдаты под руководством рыцарей беспрерывно тренировались, готовые в любой момент выступить в любую точку государства крестоносцев, священники служили мессы и ухаживали за больными и ранеными.
В отсутствие великого магистра великий комтур принимал послов, заслушивал донесения шпионов и распоряжался отправкой войск. Был в Мальборке и свой хронист, брат Киприан из Кельна — тот самый, кого Мадленка видела на совете, на котором обсуждалась ее дальнейшая судьба.
Заметив, что рыжий отрок бесцельно слоняется по крепости, пялясь на изображенных повсюду пеликанов, символизирующих Христа, брат Киприан сурово отчитал его, заметив, что господь не велел своим чадам лениться, и, обнаружив, что «Михал» кое-что смыслит в латыни, засадил его за переписывание своей хроники. Когда Мадленке осточертело, высунув язык, красиво перечерчивать на пергамент сведения о том, что, когда и почему случилось в замке, она посадила на текст жирную кляксу и сбежала к брату Маврикию в Нижний замок.
Брат Маврикий в своей особой пристройке, где стояли ящики, набитые землей, и всегда было жарко, как в пустыне, занимался совершенно неслыханным делом, а именно: выращивал виноград, дыни и всяческие диковинные фрукты, клянясь своей бородой, что если дело и дальше пойдет так успешно, то он на следующий год попробует посадить оливки.
Пока он возился с какими-то бледно-желтыми штуками в толстой кожуре, выглядевшими чрезвычайно аппетитно; но когда Мадленка набралась смелости и куснула один из сочных плодов, он оказался таким кислым и богомерзким, что из глаз у нее брызнули слезы. Назывался сей диковинный фрукт лимоном, и брат Маврикий, которому Мадленка пожаловалась на то, что эти лимоны, верно, выдуманы на погибель рода человеческого, долго смеялся кудахтающим смехом и никак не мог остановиться.
Про растения, почвы и насекомых-вредителей брат Маврикий знал решительно все, но вид оружия приводил его в паническое состояние, и к ратному делу он был совершенно непригоден. Глядя, как он мечется над маленькими дынями, бормоча себе что-то под нос на своем малопонятном диалекте и укутывая их, будто маленьких детей, Мадленка пришла к выводу, что если уж он не чародей, то точно одержимый, однако его одержимость была ей по вкусу. Все, что связано с землей, было близко ее сердцу, и в обществе брата Маврикия, никогда не обращавшего на нее внимания и не заставлявшего ее помогать ему, Мадленка отдыхала душой.
Вскоре, однако, ее затребовал к себе неугомонный Филибер. У него пока не было оруженосца, и однажды вечером он объявил, что Мишель должен помочь ему переодеться, ибо он идет исповедоваться.
К исповеди анжуйский рыцарь готовился на совесть: надел бархатную куртку, тонкую рубашку, нацепил все кольца, какие у него были, и вдобавок побрызгал на себя какой-то вонявшей мускусом водой, от которой Мадленка начала немилосердно чихать. Чихая, она натянула на анжуйца сверкающие сапоги, после чего Филибер зачем-то покрутился перед зеркалом, которое пришлось держать опять же ей, взбил рукою вьющиеся мелким бесом волосы и удалился.
Исповедь длилась, очевидно, довольно долго, ибо в замок Лягушонок вернулся только под утро и с чрезвычайно довольной физиономией.
— Ну что, исповедовался? — спросила, зевая, Мадленка.
— Целых восемь раз! — гордо ответил рыцарь. Мадленка открыла рот, прикидывая, сколько же это надо нагрешить, чтобы так долго исповедоваться, и так и не отыскав ответа на этот вопрос, рассказала о случившемся брату Киприану. Хронист, который обычно никогда не улыбался, выслушав Мадленку, хохотал до колик, а нахохотавшись, объяснил, что на их языке «исповедоваться» — значит сходить к женщине или, проще говоря, навестить любовницу. Сердитая Мадленка осведомилась, а как же тогда пресловутый обет бедности, послушания и, между прочим, целомудрия, который приносит каждый крестоносец, вступая в орден.
— Любой рыцарь желает этого всей душой, — серьезно отвечал Киприан, — но, ты знаешь, юноша: душа летит на крыльях к небесам, а телу никогда за ним не угнаться. Тело и радо стараться, оно пыхтит, бежит из последних сил, спотыкается, кричит: «Постой! Погоди, любезная!», а душе некогда, она его не слышит. Вот так и получается, что душа идет своей дорогой, а тело — своей, и только у святых их пути всегда едины.
Мадленка нехотя приняла это объяснение, но по зрелом размышлении решила, что хронист все же прав: например, когда очень хочется кушать, ясно, что этого требует бренное тело, а не бессмертная душа, и глупо было бы не есть вовсе на том только основании, что душе этого не нужно.
Все или почти все крестоносцы время от времени ходили «на исповедь», но, очевидно, храбрый анжуец обладал в этом смысле отменным аппетитом, ибо вскоре он, войдя во вкус, повадился каяться каждый день, а то и по два раза на дню, причем всякий раз норовил заглянуть к разным исповедницам. Мадленку он порой брал с собой, чтобы она караулила, ибо у одной его подружки, жены булочника, был до страсти ревнивый муж, который поклялся нарезать крестоносца на облатки, если еще раз застанет его в своей постели; и однажды он едва не выполнил свою угрозу, да, предупрежденный свистом Мадленки, Филибер успел выскочить в окно. Булочница выбросила туда же его штаны, которых он успел лишиться в процессе покаяния, Филибер кое-как натянул их, и они с Мадленкой бок о бок зашагали обратно в замок.
— Второй раз, Мишель, ты мне спасаешь жизнь, — с чувством объявил Лягушонок. — Хуже нет для рыцаря, чем сцепиться с мужланом из-за его суженой, которую он вздумал осчастливить!
Во дворе среднего замка они встретились с фон Ансбахом и Боэмундом фон Мейссеном, которые уезжали с важными поручениями от великого комтура и только что вернулись.
— Гляди-ка, вот и Анжу! — заорал фон Ансбах так, что его было слышно, наверное, аж на самом балтийском побережье. — Небось с очередной исповеди! И это рыжее отродье тоже с ним! Ой, смотри, влетит тебе от Конрада, когда он узнает.
— Оставь Мишеля в покое, — рявкнул Лягушонок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Когда мы были над оврагом, я решил, что пора возвращаться, — рассказывала Мадленка. — Я спешился, чтобы в последний раз обнять сестру, и тут на нас напали.
Она поведала про то, как похоронила убитых, опустив эпизод с телом брата, привязанным к дубу, только сказала, что вытащила стрелу из тела «сестры» и сохранила ее. Описала бродяг, которые погибли, свою встречу с Боэмундом, выпустив большую часть фраз, которыми они обменялись; рассказала про вторую стрелу, которая ее поразила, почему она и решила во что бы то ни стало отыскать князя Августа.
Далее последовало описание встречи с Августом, появление самозванки и ее обличительные речи (в этом месте у комтура задергалась щека), раскопанное погребение и встреча с людьми из Торна. Мадленка, ничего не скрывая, поведала и о разговоре с кузнецом Даниилом из Галича, упомянула о четках настоятельницы, неизвестно как оказавшихся у служанки литовской панны, и о том, как она решила расставить самозванке ловушку и чем все это закончилось.
Глянув на зарумянившееся лицо Филибера, Мадленка пощадила его самолюбие и не стала живописать вонь в подземелье, только вкратце объяснила, как им удалось бежать оттуда и как неподалеку от границы их нашел отряд фон Мейссена, тактично обойдя при этом также момент со смертельной царапиной. Анжуец с облегчением перевел дыхание и гордо выпятил подбородок.
Красавец фон Мейссен безучастно смотрел куда-то в сторону, словно происходящее нисколечко его не касалось, и при взгляде на него Мадленка вновь ощутила то незнакомое и непривычное волнение — не то в сердце, не то под ложечкой, — заставившее ее теперь даже подумать, уж не съела ли она давеча за обедом чего нехорошего.
— Ты все нам рассказал, мальчик? — спросил великий комтур, когда Мадленка наконец замолчала.
— Все, — не колеблясь солгала она.
Конрад фон Эрлингер усмехнулся и, не скрываясь, посмотрел в упор на Боэмунда. Взгляды рыцарей скрестились, как клинки, но хотя Конрад и был значительно старше синеглазого, ему все-таки первому пришлось отвести глаза.
— Так ли уж все? — в голосе великого комтура звучало сомнение.
— Конечно. А зачем мне лгать? Я же не глуп и понимаю все-таки, где нахожусь и кто передо мной.
— Любопытно, — пробормотал комтур, болезненно морщась. — И ты, и Боэмунд, и Филибер что-то скрываете. Что скрывает Боэмунд, мне ясно. — Мадленка похолодела и съежилась. — Свою гордыню! — значительно сказал комтур. — Брату Филиберу тоже наверняка есть о чем промолчать, не так ли, брат Филибер? И ты, конечно, тоже не сказал всей правды. Хотя меня это мало заботит, поскольку в главном ваши рассказы все же совпадают.
Тут только Мадленка смекнула, что ее история уже была известна анжуйцу и частично — синеглазому и что они, конечно же, поделились своими знаниями с братьями по ордену. Так, значит, ее просто проверяли! Мадленку охватила обида, словно ей снова было девять лет и она должна была доказывать, что не она, а сестра Марта съела клубничное варенье. Как все-таки мелочны люди — мелочны и ничтожны.
— И ты клянешься, что не делал того, в чем тебя обвиняют, — не злоумышлял ни на ту, которую ты называешь самозванкой, ни на высокородную княгиню Гизелу? — продолжал великий комтур испытующе.
— Клянусь всем, что мне дорого. Я невиновен!
— Что скажешь, брат Киприан? — обратился Конрад фон Эрлингер к бледному черноволосому молодому человеку в священническом облачении, сидевшему несколько поодаль. — Ты когда-нибудь слыхал что-либо подобное?
— Нет, — признался молодой человек, подумав.
— Ты очень смелый юноша, — сказал великий комтур, обращаясь к «Михалу». — Если это правда, что ты не ушел, пока не похоронил всех, кто погиб в том лесу…
— Я говорю правду! — вскинулась Мадленка. Но по лицам рыцарей она заметила, что они смотрят на нее с большим уважением, чем вначале, и это удивило ее.
— От имени всех братьев я должен также поблагодарить тебя за то, что ты сделал для наших товарищей, брата Боэмунда и брата Филибера. Правда, брат Боэмунд принял твое участие слишком близко к сердцу, — великий комтур желчно усмехнулся, однако Мадленка почему-то вовсе не прониклась к нему симпатией за то, что он явно на дух не выносил синеглазого, — но тебе не стоит на него обижаться.
Мадленка подумала, что раз уж она осталась в живых, обижаться было бы и в самом деле глупо.
— Однако обвинения, выдвинутые против тебя, вынуждают нас быть осторожными. — Мадленка затрепетала, уловив в голосе великого комтура новые, лязгающие нотки. — Это не значит, разумеется, что мы не верим тебе. Ты единственный, кто может подтвердить, если понадобится, что крестоносцы не совершали того чудовищного преступления, в котором их обвиняют.
— Если он тот, за кого себя выдает, — тихо вставил рыцарь в серой одежде. Это был Вальтер фон Арним, комтур крепости Кенигсберг.
— Да. — Великий комтур нахмурился. — Есть ли кто-либо, кто может подтвердить, что ты действительно Михал Соболевский?
— Да кто угодно может это сделать, — сказала Мадленка, пожимая плечами. — Моя мать, мой отец, сестры, ксендз Белецкий…
«Охотно вам подтвердят, что я вовсе не Михал», — мелькнуло у нее в голове. Мадленка отогнала прочь эту неуместную мысль и смело улыбнулась в лицо великому комтуру.
— Что ж, покамест я тебе верю, — заключил Конрад фон Эрлингер. — Брат Боэмунд! — неожиданно сказал он.
Синеглазый поднял голову.
— Да, брат Конрад?
— Как, по-твоему, способен ли этот отрок зарезать двух женщин? Брат Филибер уже говорил, что не верит в это, но вот что думаешь ты? Тебе ведь довелось тоже с ним столкнуться, и ты далеко не так расположен к нему, как брат Филибер.
— Он и раненого добить не сможет, — холодно уронил Боэмунд, сжигая лже-Михала бирюзовым взглядом. — Нет, только не он.
— То есть ты считаешь, что он невиновен? — В этом — нет.
Ты считаешь, мы можем без урона для нашей чести дать ему убежище, чтобы он мог в случае необходимости защитить нас перед королем? — осведомился великий комтур.
Боэмунд фон Мейссен откинулся на спинку скамьи.
— Это глупо, брат Конрад. Его свидетельству никто не поверит.
— Это почему же? — вскинулся Вальтер из Кенигсберга.
— Потому, — невозмутимо продолжал Боэмунд, — что княгиню и эту лже-Мадленку убили моей мизерикордией и потому, что брат Филибер помог этому бесценному свидетелю бежать в Мариенбург. Отсюда всякий сделает вывод, что он был подослан нами и, следовательно, убийство матери Евлалии тоже наших рук дело. Король Владислав не поверит ни единому слову этого юноши, и я на его месте поступил бы точно так же.
— Но мы не убивали настоятельницу монастыря святой Клары! — горячо возразил фон Ансбах из Торна. — Это ложь, ложь, ложь!
Мадленка устала переминаться с ноги на ногу, ожидая, когда рыцари закончат препираться и обратят на нее внимание.
— Стрела и четки, не забывайте, — вмешался до того молчавший брат Киприан. — Это что-то да значит!
— Что вы думаете об этом, братья? Кто мог решиться на убийство матери Евлалии?
— Может, князь Доминик? — выпалил фон Ансбах. — Убийство как-никак совершено на его землях.
— Да, но смысл?
Тогда Август. Он ведь ее наследник, верно?
— Сам мальчик в этом сомневается. И потом, я знаю Августа: он бы никогда не поднял руку на собственную мать. Нет, тут что-то не то.
— Постойте, братья. Кто настолько ненавидит нас, что пренебрег угрозой разоблачения и подослал самозванку, во всем обвинившую нас?
— Не обольщайтесь, брат Вальтер: все поляки нас ненавидят.
— И литовцы, особенно они. Почему четки оказались у литовской служанки?
Все заговорили разом, перебивая друг друга, пока великий комтур не ударил ладонью по столу. Жилы на его шее вздулись.
— Тихо! — рявкнул он, и тут уж Мадленка не узнала его вкрадчивого мягкого голоса.
Шум сразу же стих, как по волшебству.
— Братья, — продолжал великий комтур, — во всем происшедшем есть какая-то тайна, но теперь, когда мы благодаря этому юноше узнали так много, мы в ней непременно разберемся. Я позабочусь о том, чтобы послать ко двору князя надежных людей, которые доложат нам, что и как. Ты, юноша, — обратился комтур к «Михалу», не знающему, куда деться, — покамест побудешь нашим гостем. Как-никак твоя голова очень дорого стоит, и мне не хочется, чтобы ты потерял ее раньше времени.
— Я бесконечно благодарен вашей милости, — пролепетала Мадленка, кланяясь в пояс.
— Ступай, юноша, — велел Конрад фон Эрлингер, — и не забывай почаще молиться, как то предписывает святая наша матерь церковь. Возможно, тебе придется задержаться у нас дольше, чем ты думаешь.
Мадленка, кланяясь, вышла из зала и поспешила к себе. Она не обманывалась расположением комтура и прекрасно понимала, что значат его слова.
«Значит, теперь я пленница крестоносцев, то есть пленник. — Мадленка весело хмыкнула. — Двести флоринов! А мой дед еще говорил, что я его сокровище и что мне цены нет. Одно утешение: Мальборк — хорошая крепость и так просто они меня не отдадут. Даже если князь Диковский будет три года под стенами стоять, ничего он не добьется».
И найдя утешение в этой мысли, Мадленка добралась до своей комнаты, не раздеваясь, рухнула на мягкую постель и мгновенно заснула.
На следующий день Мадленка начала обживать замок. Поскольку она теперь считалась под покровительством крестоносцев, ей разрешили бродить где вздумается, с условием, что она не попытается скрыться из Мариенбурга. Мадленка, впрочем, и сама не рвалась отсюда, отлично понимая, что ее ожидает, попадись она на глаза кому-нибудь из свиты князя Доминика или Августа Яворского.
Правда, кое-кто из крестоносцев, а именно синеглазый, тоже ее не жаловал, но он обязан был уважать решение великого комтура, а значит, с этой стороны ей ничего не угрожало.
Мадленка облазила всю территорию крепости, побывала на укреплениях, у складов, заглянула в часовню, где были похоронены почившие в бозе великие магистры и в их числе отважный Ульрих фон Юнгинген, убитый в Грюнвальдскую битву.
Твердыня Мальборка стояла уже около полутора веков и за это время успела значительно разрастись. Самым старым был Высокий замок, затем появился Средний замок, куда перебрались великие магистры, а в Нижнем замке были сосредоточены в основном склады, хозяйственные постройки и арсеналы.
В Мальборке жило и кормилось множество народу; Мадленка вначале пыталась сосчитать его жителей, но затем бросила это занятие, решив, что их тут точно не меньше, чем в Кракове. Все обитатели крепости были заняты делом: солдаты под руководством рыцарей беспрерывно тренировались, готовые в любой момент выступить в любую точку государства крестоносцев, священники служили мессы и ухаживали за больными и ранеными.
В отсутствие великого магистра великий комтур принимал послов, заслушивал донесения шпионов и распоряжался отправкой войск. Был в Мальборке и свой хронист, брат Киприан из Кельна — тот самый, кого Мадленка видела на совете, на котором обсуждалась ее дальнейшая судьба.
Заметив, что рыжий отрок бесцельно слоняется по крепости, пялясь на изображенных повсюду пеликанов, символизирующих Христа, брат Киприан сурово отчитал его, заметив, что господь не велел своим чадам лениться, и, обнаружив, что «Михал» кое-что смыслит в латыни, засадил его за переписывание своей хроники. Когда Мадленке осточертело, высунув язык, красиво перечерчивать на пергамент сведения о том, что, когда и почему случилось в замке, она посадила на текст жирную кляксу и сбежала к брату Маврикию в Нижний замок.
Брат Маврикий в своей особой пристройке, где стояли ящики, набитые землей, и всегда было жарко, как в пустыне, занимался совершенно неслыханным делом, а именно: выращивал виноград, дыни и всяческие диковинные фрукты, клянясь своей бородой, что если дело и дальше пойдет так успешно, то он на следующий год попробует посадить оливки.
Пока он возился с какими-то бледно-желтыми штуками в толстой кожуре, выглядевшими чрезвычайно аппетитно; но когда Мадленка набралась смелости и куснула один из сочных плодов, он оказался таким кислым и богомерзким, что из глаз у нее брызнули слезы. Назывался сей диковинный фрукт лимоном, и брат Маврикий, которому Мадленка пожаловалась на то, что эти лимоны, верно, выдуманы на погибель рода человеческого, долго смеялся кудахтающим смехом и никак не мог остановиться.
Про растения, почвы и насекомых-вредителей брат Маврикий знал решительно все, но вид оружия приводил его в паническое состояние, и к ратному делу он был совершенно непригоден. Глядя, как он мечется над маленькими дынями, бормоча себе что-то под нос на своем малопонятном диалекте и укутывая их, будто маленьких детей, Мадленка пришла к выводу, что если уж он не чародей, то точно одержимый, однако его одержимость была ей по вкусу. Все, что связано с землей, было близко ее сердцу, и в обществе брата Маврикия, никогда не обращавшего на нее внимания и не заставлявшего ее помогать ему, Мадленка отдыхала душой.
Вскоре, однако, ее затребовал к себе неугомонный Филибер. У него пока не было оруженосца, и однажды вечером он объявил, что Мишель должен помочь ему переодеться, ибо он идет исповедоваться.
К исповеди анжуйский рыцарь готовился на совесть: надел бархатную куртку, тонкую рубашку, нацепил все кольца, какие у него были, и вдобавок побрызгал на себя какой-то вонявшей мускусом водой, от которой Мадленка начала немилосердно чихать. Чихая, она натянула на анжуйца сверкающие сапоги, после чего Филибер зачем-то покрутился перед зеркалом, которое пришлось держать опять же ей, взбил рукою вьющиеся мелким бесом волосы и удалился.
Исповедь длилась, очевидно, довольно долго, ибо в замок Лягушонок вернулся только под утро и с чрезвычайно довольной физиономией.
— Ну что, исповедовался? — спросила, зевая, Мадленка.
— Целых восемь раз! — гордо ответил рыцарь. Мадленка открыла рот, прикидывая, сколько же это надо нагрешить, чтобы так долго исповедоваться, и так и не отыскав ответа на этот вопрос, рассказала о случившемся брату Киприану. Хронист, который обычно никогда не улыбался, выслушав Мадленку, хохотал до колик, а нахохотавшись, объяснил, что на их языке «исповедоваться» — значит сходить к женщине или, проще говоря, навестить любовницу. Сердитая Мадленка осведомилась, а как же тогда пресловутый обет бедности, послушания и, между прочим, целомудрия, который приносит каждый крестоносец, вступая в орден.
— Любой рыцарь желает этого всей душой, — серьезно отвечал Киприан, — но, ты знаешь, юноша: душа летит на крыльях к небесам, а телу никогда за ним не угнаться. Тело и радо стараться, оно пыхтит, бежит из последних сил, спотыкается, кричит: «Постой! Погоди, любезная!», а душе некогда, она его не слышит. Вот так и получается, что душа идет своей дорогой, а тело — своей, и только у святых их пути всегда едины.
Мадленка нехотя приняла это объяснение, но по зрелом размышлении решила, что хронист все же прав: например, когда очень хочется кушать, ясно, что этого требует бренное тело, а не бессмертная душа, и глупо было бы не есть вовсе на том только основании, что душе этого не нужно.
Все или почти все крестоносцы время от времени ходили «на исповедь», но, очевидно, храбрый анжуец обладал в этом смысле отменным аппетитом, ибо вскоре он, войдя во вкус, повадился каяться каждый день, а то и по два раза на дню, причем всякий раз норовил заглянуть к разным исповедницам. Мадленку он порой брал с собой, чтобы она караулила, ибо у одной его подружки, жены булочника, был до страсти ревнивый муж, который поклялся нарезать крестоносца на облатки, если еще раз застанет его в своей постели; и однажды он едва не выполнил свою угрозу, да, предупрежденный свистом Мадленки, Филибер успел выскочить в окно. Булочница выбросила туда же его штаны, которых он успел лишиться в процессе покаяния, Филибер кое-как натянул их, и они с Мадленкой бок о бок зашагали обратно в замок.
— Второй раз, Мишель, ты мне спасаешь жизнь, — с чувством объявил Лягушонок. — Хуже нет для рыцаря, чем сцепиться с мужланом из-за его суженой, которую он вздумал осчастливить!
Во дворе среднего замка они встретились с фон Ансбахом и Боэмундом фон Мейссеном, которые уезжали с важными поручениями от великого комтура и только что вернулись.
— Гляди-ка, вот и Анжу! — заорал фон Ансбах так, что его было слышно, наверное, аж на самом балтийском побережье. — Небось с очередной исповеди! И это рыжее отродье тоже с ним! Ой, смотри, влетит тебе от Конрада, когда он узнает.
— Оставь Мишеля в покое, — рявкнул Лягушонок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36