— А если вы к чему-то относитесь серьезно, то делаете это с выгодой для себя?
Я кивнул.
— Тогда зачем ты рассказал мне о Мак-Дато? Что ты хотел этим сказать?
— Мне показалось, что вчерашняя трапеза в палатах очень напоминает пир у Мак-Дато, а в роли свиньи выступил я сам. Вы все хотели меня съесть и приложили к этому много усилий. Каждый хотел получить надо мной власть.
Она не разозлилась, а задумалась:
— Может, ты и прав. Но разве так не бывает всегда? Люди стараются приобрести власть друг над другом. А ты сам, разве не пытался ты получить надо мной власть, даже когда был моим рабом?
Я посмотрел на нее. Я совсем не ожидал, что мои слова будут истолкованы таким образом и что королева Гуннхильд примет вызов вступить в бой.
— Око за око, — ответил я, — мне кажется я заслужил эту оплеуху.
Мы опять помолчали, погруженные в собственные мысли. Затем Гуннхильд сказала:
— Ты назвал свой рассказ «Повестью», а о чем еще там рассказывается?
Я подумал. Мне всегда казалось, что сложивший эту сагу просто насмехался над нашими предками. Но так ли это?
— Что касается сути этой саги, то, я думаю, речь идет о жадности и коварстве и о том, как смешон бывает человек.
— А может, о женском уме? Ведь именно жена Мак-Дато спасла его королевство, — задумчиво добавила королева. — И мне кажется, у этой саги должно быть продолжение.
— Какое же? — с любопытством спросил я.
— Может быть, такое, — ответила королева. — Мак-Дато вернулся в палаты — он так и не дождался возвращения пса. А в палатах слуги под присмотром его жены убирали со столов.
— Слава Богу. — сказал Мак-Дато, — я на время избавился от своих соседей. Но зато я потерял чудесного пса. И это твоя вина. Это ты дала мне плохой совет.
— Пса? — переспросила жена Мак-Дато. — Кому нужен старый пес? Неужели ты не заметил маленького злого щенка, которого я стала выкармливать?
Я перевел дыхание и расхохотался. Расхохотался по-настоящему впервые с тех пор, как попал в рабство.
Мы говорили о других вещах.
Она настояла на том, чтобы подарить мне пергамент, на котором я писал. А я настоял на том, чтобы закончить записывать рассказ королевы Астрид, переписать его красиво и переплести в книгу. Это будет мой подарок Гуннхильд.
— А с другими твоими записями что будет? — спросила королева. — Разве ты не собираешься переписать и их?
— Ты имеешь в виду записи о тебе и обо мне?
— Да.
— Мне кажется, ты требуешь слишком многого.
Я задумался. Совсем недавно мне казалось, что наша судьбы сплетаются в единый узор. Так я продолжал думать и сейчас.
— Я не написал ничего, что ты бы не могла прочесть, — сказал я. — Но там есть кое-что, что не предназначено для чужих глаз.
— Ты боишься, что кто-то еще прочтет пергамент?
— Нет. Сейчас мне уже все равно.
— Тогда почему ты думаешь, что этого боюсь я? Кроме того, есть еще кое-что, что я хочу рассказать о своей жизни и о том, какую роль в ней сыграли священники.
— Ты говоришь со священником, — заметил я.
Она не обратила на мои слова никакого внимания.
— Ты считаешь, что я прошу слишком многого?
Я знал, что Гуннхильд не заговорила бы об этом, если бы эти записи ничего не значили для нее. И Бог знает почему, но я чувствовал ответственность за королеву. Кроме того, ее рассказ меня захватил — записывать историю человеческой жизни оказалось намного интереснее, чем слагать висы.
— Тогда мне потребуется еще пергамент, — ответил я.
— Я постараюсь достать его.
— Уж не собираешься ли ты послать викингов в Ирландию ограбить монастырь?
— Это мысль, — усмехнулась королева.
— В таком случае пусть они выберут тот, в котором еще не успели побывать сами ирландцы.
Она удивилась:
— Ты хочешь сказать, что в Ирландии принято грабить собственные монастыри?
— Не собственные, а принадлежащие соседним королевствам. Эти монастыри со скопленными в них запасами провизии находятся в подчинении короля. А аббаты часто хотят стать полными господами в собственных монастырях.
Я знаю легенду об одном короле, который не только ограбил соседний монастырь, но и сжег его. Когда король возвратился домой, его священник строго заметил, что можно было бы и не жечь церкви. На что король ответил: «Да, ты прав. Произошла ужасная ошибка. Я хотел сжечь не церковь, а находившегося в ней аббата».
— Так, значит, ты не будешь возражать против ограбления монастыря? — хмыкнула Гуннхильд.
— Монастыри тоже бывают разные, и я думаю, есть более легкие способы раздобыть пергамент.
Она вдруг спросила меня, не хочу ли я стать ее советником, но вряд ли именно эта перепалка натолкнула ее на такую мысль.
Я ответил, что должен подумать над предложением. И тут же посоветовал никогда не пороть раба без причины. Я напомнил Гуннхильд о девушке, разбившей хрустальный бокал.
В глазах королевы вспыхнул огонь:
— В этом вини самого себя.
Она вскочила и выбежала из трапезной.
Я сидел и думал над последними словами королевы. А затем перечел записи наших бесед, сделанные мною неделю назад.
Я увидел, как грубо с ней обращался. Я был жесток. Мне не стоило переводить ей записи. Я думал, что королева не должна выказывать теплых чувств к рабу.
Но я не знаю, кого больше выдают ее слова, — ее самое или меня.

По-прежнему тот же день.
Королева Астрид внесла свои изменения в мои записи — их было всего несколько. Королева Гуннхильд может гордиться своей памятью и талантом рассказчика.
Но теперь я сам присутствую при рассказе королевы Астрид и записываю его. А так как Эгиль Эмундссон уже вернулся из Скары, то Астрид с удовольствием продолжает свое повествование. Вчера вечером мы собирались послушать ее рассказ. Рудольф тоже пришел, хотя его никто и не звал.
На столе перед королевой Астрид лежали мои последние записи, где говорилось, что Олав Харальдссон так никогда больше и не дотронулся до своей жены.
Королева изредка прикладывалась к чаше с пивом. Она никак не могла начать свой рассказ и все перечитывала мои записи.
Наконец я не выдержал и спросил:
— Королева, вы знаете, почему конунг Олав больше не прикоснулся к вам? Вы уверены, что он действительно не мог?
Она удивилась:
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Во-первых, потому, что я любопытен. Во-вторых, чтобы помочь вам начать рассказ. И в третьих, и мне кажется это самым важным, потому, что именно этот вопрос вам зададут священники, когда будут разбирать вопрос о святости Олава.
Она помолчала, а затем промолвила:
— Не обо всем приятно вспоминать, и не хотела я говорить об этом. Но, может, и правильно вспомнить сейчас о том, что тяжелым грузом лежит у меня на душе.
Она вновь замолчала и потянулась к чаше с пивом. Заметив мой взгляд, королева улыбнулась — она от души посмеялась, когда прочла в рукописи о замечании Гуннхильд, что королева Астрид рассказывает лучше всего, когда выпьет.
— Когда я уезжала в Норвегию, то надеялась стать Олаву настоящей женой. Слова Сигвата о том, что конунгу нужна женщина, которую бы он мог полюбить, разбудили во мне надежду. Но все надежды разлетелись на мелкие кусочки после первой же ночи, когда конунг меня изнасиловал. Я так разозлилась и ожесточилась, что даже не улыбалась Олаву, когда он делился со мной своими мыслями или когда носила его ребенка.
И тем не менее под железной броней воина мне удалось разглядеть одинокую несчастную тоскующую душу. И я научилась понимать человека, который писал странные холодные любовные стихи женщинам, которые никогда не были ему дороги. Стихи, наполненные тоской по чему-то, чего он и сам не знал.
Мои надежды растаяли, но их корни по-прежнему были в моем сердце. Когда конунг отказался от меня как от жены, я испытала громадное облегчение. Но затем я стала тосковать, и в моем сердце возникли новые надежды. Я вспомнила, как мягко Олав относился ко мне во время беременности. И постепенно мне захотелось приласкать его. И я была настолько глупа, что сказала Олаву, что хочу подарить ему сына.
Он ответил мне очень резко. А когда я пробовала убедить его другими способами, известными всем женщинам, отпрянул от меня. Я подумала, что он боится меня. И тут же с моих глаз спала пелена. Я поняла, что великий непобедимый конунг — просто несчастный мальчик, который искал у меня защиты. Он проклинал и ласкал меня одновременно и с одинаковым жаром. Но то, что он хотел сделать, ему никак не удавалось. Не помогали молитвы ни Богу, ни Фрейру, его прародителю, хотя он умолял и угрожал им обоим. Тогда его ярость обрушилась на меня. Я даже испугалась, что Олав может меня убить. Но он выскочил из постели и выбежал из палат на улицу в чем мать родила. Через некоторое время он вернулся забрать одежду и оружие. Я притворилась спящей.
С того дня я его редко видела.
— Когда это случилось? — спросил Эгиль Эмундссон.
— Через год после нашей свадьбы. Мы были тогда в Трондхейме. Провели там всю зиму, а это, я думаю, случилось ранней весной.
— Мне кажется, кто-то видел его той ночью, — сказал Эгиль. — Я слышал рассказы, что по ночам конунг выскакивает из дома и голышом бегает по усадьбе. И что он часто садится в холодную воду.
— Может быть, — задумчиво ответила Астрид. — Вполне возможно, что так и было. Он был в такой ярости, что ему надо было что-то сделать, чтобы унять ее.
— Священники утверждают, что он решил воздержаться от женщин ради Бога. Они говорят, что он был святой, — добавил Эгиль. — А ты тоже так думаешь, священник Рудольф?
— Господь Бог оберегал конунга от грехов, — серьезно ответил тот. Ответ был настолько расплывчатым, что я с удивлением взглянул на священника.
— Неужели ты, Рудольф, думаешь, что отсутствие мужской силы является признаком святости? — спросила Гуннхильд. Я уже настолько хорошо ее знал, что понял, как она возмущена.
И вновь Рудольф меня удивил — он предпочел промолчать.
Астрид продолжила свой рассказ:
— Ты задал мне два вопроса, Ниал. Я ответила только на один. Но ты еще спрашивал, почему конунг больше не прикасался ко мне. Ты хотел узнать, почему он не мог?
— Я и сам не знаю, что именно хотел спросить, — ответил я, — но так, как ты сейчас задала этот вопрос, он кажется мне уместным.
— Он боялся сильных женщин. Женщин, наделенных властью. А когда я получила приданое и благословление отца, я обрела большую власть.
— Ты сказала, что после побега из твоей постели, почти не видела короля, — продолжила Гуннхильд. — А где же он был?
— Где он спал, я не знаю. Но вскоре он отправился в поход в одну из областей Норвегии крестить местных язычников. Ты был с ним в том походе, Эгиль…
— Да, нас поехало с конунгом триста дружинников. И мы жестоко расправлялись с теми, кто отказывался принимать крещение.
— Ты хочешь сказать, что он применял силу? — спросил я.
— А как еще он мог окрестить так много людей? Никто не хотел добровольно преклонять колена.
— Я не думаю, что ирландцы были более миролюбивы полторы сотни лет назад. И тем не менее святой Патрик никогда не применял силы.
— Тогда расскажи, как ему это удалось, — с усмешкой попросил Эгиль.
Поскольку время для рассказа о жизни святого Патрика было выбрано неудачно, я задумался.
— Чем больше человек забывает о самом себе, тем больше доверия внушает окружающим, — наконец ответил я.
— Церковь — это не просто слово, — вмешался Рудольф, — это карающая рука Господа нашего.
— У конунга Олава хватало и силы, и жестокости, — сказала Астрид. — Но я не уверена, что он был рукой Господа, хотя сам он и утверждал это. Я слышала его рассуждения о королевской власти после возвращения из того похода. В то время он перестал меня избегать. Наоборот, искал моего общества. Хотел говорить со мной. Он рассказывал о боли и унижениях, которым подвергал людей, прежде чем они соглашались принять христианскую веру. Не знаю, почему он так хотел рассказывать об этом именно мне — может, пытался изгладить из моей памяти воспоминания о собственной слабости. Но он ошибался, думая, что его речи доставляют мне удовольствие. Чем больше он рассказывал, тем меньше нравился мне. Я была христианкой уже до приезда в Норвегию. Но о таком способе обращения в христианство я никогда не слышала от священников моего отца.
— Не думаю, что он был единственным в истории, кто подобным образом обращал людей в истинную веру, — заметил я. — Я читал, что Каролус Магнус точно так же крестил саксонцев. Но ты, Рудольф, наверное, знаешь об этом больше моего? — обратился я к священнику.
— Мои предки были упрямыми людьми, — коротко ответил Рудольф.
— Мне кажется, ты говоришь о короле Карле Магнусе, Ниал, — заметил Эгиль.
— Да, — ответил я.
— Если Олав на кого и хотел походить, так это на Карла Магнуса, — быстро добавила Астрид. — Первый корабль, который он построил в Норвегии, был им назван Карлсховди. Олав сам вырезал на форштевне мужскую голову. И он думал не о ком-нибудь, а о Карле Магнусе.
— Голова походила на голову Карла Магнуса? — спросил я, вспомнив описание внешности этого короля: «Большая голова, живые умные глаза, необычайно длинный нос, седые волосы, веселое лицо…»
Астрид задумалась.
— По-моему, да, — наконец ответила она. — Олав много слышал о Карле Магнусе в Руде, где он принял крещение.
Внезапно мне в голову пришла одна мысль:
— Он принял крещение потому, что Карл Магнус был крещен?
— Может быть, он старался во всем походить на него?
— А что было после возвращения конунга из похода? — спросила Гуннхильд.
— Его влияние очень возросло. Он заманил в Норвегию оркнейского ярла и обманом подчинил себе Оркнеи. И сделал Олав это не из благочестивых мыслей — оркнейцы уже давно приняли христианство.
Весной король отправился вглубь Трендалега, потому что узнал, что язычники будут совершать жертвоприношение своим богам. Олав убил многих из них, а капище поджег. Среди убитых был один человек по имени Эльвир из Эгга. Этот Эльвир был женат на женщине, которую конунг привез с собой в усадьбу. Ее звали Сигрид дочь Турира и она была сестрой могущественного бьяркнейского хёвдинга Турира Собаки. Олав выдал Сигрид замуж за одного из своих дружинников, Кальва сына Арни. Кальв получил усадьбу Эгг и все имущество Эльвира, и двух его сыновей в придачу. Конунг устроил свадьбу, на которой я сидела рядом с Сигрид. И в ее взгляде, устремленном на Олава, я увидела настоящую ненависть.
Я услышала, что Сигват Скальд знаком с Сигрид, и спросила его о ней. Но он мало что мне рассказал. Ответил только, что Сигрид очень любила своего мужа. Я заметила, что она и ее сыновья могут быть опасными врагами для конунга. Но Сигват лишь коротко ответил, что так, как Олав Харальдссон ведет себя, он неминуемо наживет врагов.
Астрид перевела дыхание и продолжила:
— В то лето, осень и зиму мы много ездили по стране. Я всего второй год была королевой Норвегии, и это один из самых лучших годов в моей жизни. С нами была Ульвхильд, и некоторые из моих девушек. Конунг много раздумывал и мало говорил. Я почти не видела его — он был очень занят делами. А когда мы ложились в постель, он сразу же засыпал.
В той поездке он, слава Богу, никого не крестил — во всяком случае, своими обычными методами. Он призывал народ принять христианство, но дальше слов дело не шло.
И мне очень нравилось переезжать с места на место. Мы объездили почти всю Норвегию, с запада на восток, с севера на юг.
Большую часть путешествия мы совершили на корабле, и я видела восходы и заходы солнца, а по ночам по воде пролегала серебристая лунная дорожка. Мы плыли по узким фьордам, по берегам которых вздымались заколдованные горы, обиталище троллей, пересекали большие и малые озера с поросшими дремучим лесом берегами, а вдалеке поблескивали ледники и заснеженные вершины. Выехали мы летом, когда все вокруг зеленело и радовало глаз, а затем незаметно наступила осень, опала листва и выпал снег.
Путешествовали мы не торопясь, конунг взял с собой большую часть дружины, и нам требовалось много времени, чтобы обустроиться на новом месте, а затем собраться в путь. И в каждом новом месте мы должны были не обидеть хозяев своим быстрым отъездом. Почти везде люди были уже крещены, и нас хорошо встречали. Только два раза дело дошло до битвы. Но дружинники конунга были хорошо вооружены, и победа была на их стороне.
Кроме того, с нами ездил епископ Сигурд.
Раньше мне доводилось встречать другого епископа конунга — Гримкеля. Сигурд был в Англии. Когда же он приехал в Трондхейм, незадолго до нашей поездки, он сразу же показался мне знакомым. А затем я понял, что это был епископ моего детства — епископ Сигурд из Свитьода. Он крестил меня и учил истинной вере — сначала в Свитьоде, а затем во время приездов в Ёталанд. Но когда он покинул страну, мне было всего четырнадцать зим.
Сразу же по возвращении из Англии епископ пришел ко мне. С ним я могла говорить откровенно и рассказывать о своей жизни с конунгом.
В том, что конунг Олав был более мягким в ту нашу поездку, есть немалая заслуга епископа Сигурда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24