я поняла, что я должна покинуть своих детей.
Сигрид не нашла, что ответить. Не мешкая, она поскакала домой. И всю дорогу ей казалось, что она видит перед собой грустные глаза Грьетгарда Харальдссона.
Она вернулась в Эгга в мрачном настроении. Она пошла к священнику Энунду и рассказала ему о своей поездке. При этом она сказала — и это было правдой, — что Хелена кажется более счастливой, чем была после смерти Грьетгарда.
Отвечая ей, Энунд как будто говорил сам с собой, глядя в пространство:
— Это я крестил Хелену. И я назвал ее в честь святой Хелены, нашедшей крест Христа. Наша Хелена тоже нашла свой крест. И мне хотелось бы только, чтобы это был истинный крест.
В эту осень Сигрид ездила вместе с Кальвом на тинг в Мэрин, и эта поездка ее очень обрадовала.
Когда она раньше бывала на тингах с Кальвом, для нее было естественным видеть, его хёвдингом всего Внутреннего Трондхейма; теперь же дело обстояло иначе.
Ее удивило, что он занял свое место с таким видом, будто и не покидал его; что люди, даже не знавшие его до этого, безропотно подчинялись его власти, принимая его решения без всяких возражений.
И сам Кальв воспринимал это как должное.
И только теперь Сигрид поняла, как трудно приходилось Кальву в изгнании, оторванному от этих мест и этих людей, которых он считал своими, от всего того, что составляло смысл его жизни. Она поняла, что он еще сильнее, чем она привязан к Трондхейму, к его обычаям и законам.
Но она начала также понимать, в чем состояла его самая большая ошибка: в том, что он хотел поставить себя выше всего этого. «В ведро нельзя налить больше, чем оно вмещает», — сказал Энунд. И Кальв был того же мнения, вполне довольствуясь положением лендмана из Эгга.
И все-таки Сигрид чувствовала себя чужой во Внутреннем Трондхейме. Даже в Мэрине, к которому она должна была быть привязана всеми нитями своей жизни, она чувствовала себя гостьей, посетившей место, о котором слышала в каком-то предании.
Она сказала об этом Кальву, когда они ехали верхом из Мэрина в Кроксвог после окончания тинга.
Был серый, туманный день, они едва различали дорогу. И они осторожно спускались с холма, говоря о тинге и о вынесенных там решениях, а когда выехали на равнину, холм позади них скрылся в тумане. Лишь голоса и смех впереди, в тумане, напоминали им о том, что они не одни в этом сером мире.
И в памяти Сигрид яснее, чем прежде, всплыли Оркнеи с их плотным туманом и плеском волн.
— В конце концов ты снова почувствуешь себя здесь дома, — сказал Кальв уверенно. — Стоит только Тронду вернуться домой, и ты не будешь думать, что твои дети так далеко…
— Да, но ты-то уж точно здесь на своем месте, — сказала Сигрид и рассказала ему, как радовалась, видя его на тинге.
Но Кальв ничего не ответил, и оба надолго замолчали.
— На тинге я вспомнил, как был последний раз в Мэрине с королем Олавом, — наконец произнес он. — Тогда я в последний раз чувствовал к нему полное доверие.
— Ты все еще думаешь об этом? — спросила Сигрид. Хотя они были в последние годы откровенны с Кальвом, он не называл имя конунга Олава после своего возвращения в Трондхейм. — По крайней мере сейчас ты чувствуешь, что примирился с ним?
— Я не знаю, — ответил он. И когда он посмотрел на нее, на переносице у него пролегла складка. — В тот раз король поступил плохо, и впоследствии он предал меня. Но все-таки сама его смерть и то, что произошло потом, заставили меня считать, что изменником являюсь я сам. Я убеждаю себя сам, что не совершал ничего дурного, что он первый изменил мне. Я сделал только то, что полагалось сделать хёвдингу: верить тем, кто верил мне, отвечать враждебностью на измену.
— И теперь тебе воздалось по заслугам, Кальв. Каждый человек во Внутреннем Трондхейме уважает тебя; я сама слышала, как люди говорили, что Эйнар Тамбарскьелве опозорил себя, посеяв вражду между тобой и конунгом Магнусом.
— Теперь им легко об этом говорить, — сухо заметил он. — Они, наверное, забыли, что у многих из них было совсем другое настроение перед тем, как я вынужден был покинуть страну.
— Они увидели последствия мстительности Магнуса. И все эти годы им не хватало на тинге тебя; я поняла, что с законом и правом здесь было не все в порядке.
— Да, — ответил Кальв и замолчал. — Мне не приходится жаловаться ни на недостаток знания законов, ни на недостаток здравого смысла, — сказал он. — И все же я не могу стряхнуть с себя постыдного чувства вины. Мне кажется, вина моя настолько велика, что я не смогу ничем искупить ее.
В эту осень и зиму в Эгга было весело.
Кальв поселил в доме несколько исландцев; они прибыли в Трондхейм осенью на торговом судне. Среди них было два брата, Бьярни и Торд Халлбьёрнссоны; Бьярни был скальдом по прозвищу Скальд Золотых Ресниц. Он был большим шутником, и на Рождество в доме не смолкали споры и смех.
Но Бьярни был острым на язык, поэтому не было ничего удивительного в том, что он легко наживал себе врагов. И у него произошла большая перебранка с другим исландцем, которого звали Торгрим Халласон. Торгрим сражался в войске короля в битве при Стиклестаде; он был одним из тех, кто отправился со святым Олавом в изгнание, и он очень гордился этим. И он не скрывал, что Кальва считает изменником.
Кальв особенно не спорил с ним, хотя Сигрид понимала, как тяжело ему все это выслушивать. Но Бьярни Скальд Золотых Ресниц дал явно понять Торгриму, что тот ведет себя невежливо. Он сказал, что, либо тот должен оставить свое мнение при себе, либо ему следует покинуть дом Кальва.
Перед Пасхой Бьярни пришел к Кальву и спросил его, не позволит ли он ему произнести драпу, сложенную в его честь. Кальв охотно согласился, и все собрались в большом зале, чтобы послушать Бьярни.
Драпа эта рассказывала о жизни Кальва, о всех битвах, в которых он участвовал, о всех совершенных им подвигах.
Песнь получилась хорошей; и, слушая ее, Сигрид подумала, что песнь эту долго будут помнить после того, как Кальв ляжет в сырую землю. Но ей не понравилось то, что скальд придавал такое большое значение роли Кальва в стиклестадском сражении; она боялась, что конунгу Харальду, который тоже сражался в войске короля, не понравится эта драпа, если она дойдет до его ушей. Но всем было ясно, что Бьярни решил заткнуть рот Торгриму.
Кальв не имел никаких возражений против этой песни; и он отблагодарил скальда очень щедро: подарил ему золотую цепочку, привезенную из ирландского похода.
Но Торгрим был не из тех, кто медлит с ответом; едва Бьярни закончил, как он вскочил с места.
— Мало ты почитаешь конунга Норвегии и святого Олава, превознося человека, виновного в смерти святого! — воскликнул он. — А ты, Кальв Арнисон, охотно слушаешь песнь о своей собственной подлости!
— Помолчал бы ты лучше, Торгрим, — с издевкой произнес Бьярни. — Над тобой ведь смеются. В праздники тебя кормят в Исландии с ложечки теплым молоком. Так что меня не удивило бы, если в Стиклестаде ты показал бондам только свой зад!
Не говоря ни слова, Торгрим встал и вышел из зала. Но вскоре он опять пришел и направился прямо к скамье, на которой, рядом с Кальвом, сидел Бьярни. И прежде чем кто-то догадался о его намерениях, он нанес скальду смертельный удар.
Торд, брат Бьярни, вскочил и выхватил меч, но по приказу Кальва несколько дружинников встали между ними. Торгрим был схвачен, а труп унесли.
После этого в зале стало удивительно тихо. Никто больше не говорил о песне Бьярни Золотоголосого, все рано разошлись спать.
На следующий день Кальв созвал домашний суд; он объявил Торгрима вне закона за убийство Бьярни.
Не успел еще Кальв произнести слова приговора, как Торд Халлбьёрнссон подбежал к Торгриму и проткнул его мечом. Но он еще не вытащил свой меч из трупа, как Колгрим, друг Торгрима, выскочил вперед и ударил Торда мечом в спину; и тот повалился лицом прямо на труп.
На том все и закончилось.
Сигрид была напугана происшедшим; ей оставалось только гадать, как конунг Харальд воспримет все это. Кальва все это тоже не радовало; и даже после того, как Торд умер от нанесенной ему раны, Кальв не стал снова назначать домашний тинг, чтобы вынести приговор Колгриму. Приближался весенний тинг, и он подумал, что, возможно, будет лучше передать это дело туда.
Но слухи о смерти исландцев распространялись по Трондхейму, словно круги по воде.
Вскоре после смерти Торгрима Харальд неожиданно явился в Эгга со своей дружиной.
Сигрид подумала, что не зря о конунге говорили, что он любит появляться неожиданно, чтобы посмотреть, какой ему окажут прием. Тем не менее она опасалась, что на этот раз у него другие намерения; наверняка его привели в Эгга события последнего времени.
Она старалась как можно лучше подготовиться к приезду короля, но все это время ее не покидал страх. И, несмотря на занятость, она нашла время, чтобы пойти в церковь и попросить у Бога помощи.
Сигрид впервые встретилась с Харальдом. Он был необычайно высоким, широкоплечим и сильным, с самоуверенной, немного язвительной улыбкой. Он часто смеялся, но смех его нередко звучал издевательски.
Ей не понравился ни он сам, ни его приветствие.
— Я слышал о тебе, — сказал он, смерив ее взглядом, и тон, которым он произнес эти слова, ясно свидетельствовал о том, что то, что он слышал о ней, было не в ее пользу.
Король до этого никогда не бывал в Эгга, и вечером он попросил Кальва показать ему усадьбу. Не было ни одного дома, куда бы он не заглянул.
И когда они проходили через галерею в старом зале, Харальд заметил Колгрима, который сидел там, связанный.
— Что это за пленник? — спросил он.
— Это исландец, совершивший убийство, — сказал Кальв, которому стало явно не по себе.
— Значит, ты исландец, — сказал король. — Возможно, ты к тому же еще и скальд?
— Да, господин, — поспешно ответил исландец и добавил: — Однажды я сочинил песнь о Вашем брате, короле Олаве. Теперь же я ожидаю здесь смерти. Но я встречу ее без скорби, если буду удостоен чести произнести эту драпу перед Вами.
— Я не откажу тебе в этом, — ответил король.
И после ужина Колгрима привели в зал.
Кальв сидел молча, когда король попросил скальда произнести свою песнь.
Ее вряд ли можно было назвать удачной; Сигрид заметила, что король, который сам был скальдом и хорошо слагал висы, нетерпеливо ждал, когда тот закончит.
— Хорошо, что ты так думаешь о моем брате, — сказал он, — но нужно ли тратить столько слов, чтобы сказать это?
И он был не единственным в зале, кто вздрогнул, когда в конце своей песни Колгрим изложил напрямую свое дело:
Мне помощь нужна королевской дружины,
превысил власть свою Кальв.
Конунг нахмурился.
— Яснее не скажешь, скальд, — сказал король. И он попросил Колгрима изложить все по порядку. Колгрим не заставил себя упрашивать; и в своем рассказе он особенно подчеркнул хвалебные слова Бьярни Скальда Золотых Ресниц по поводу участия Кальва в битве при Стиклестаде.
Король был настроен далеко не благосклонно, когда повернулся к Кальву и спросил, почему тот объявил Торгрима вне закона.
— Это обычное дело об убийстве, — ответил Кальв.
— Не такое уж и обычное, — ответил король. И язвительно добавил: — Насколько я понял, тебе понравилось, когда тебя похвалили за совершенную тобой в Стиклестаде подлость. Возможно, ты кичишься и тем, что обратил меня в бегство?
— То, что произошло в Стиклестаде, относится к прошлому, — ответил Кальв. — Теперь же я присягнул тебе на верность, господин, и клятву эту я сдержу.
Король вдруг холодно усмехнулся.
— Посмотрим, — сказал он. После этого он повернулся к скальду и в награду за его песнь дал ему свободу. И отменил приговор Кальва, объявляющий Торгрима вне закона за убийство Бьярни Скальд Золотых Ресниц; он приказал, чтобы сын Торгрима унаследовал имущество как скальда, так и его брата.
Кальв молчал; он смотрел в пол, когда король произносил свой приговор. Но Сигрид видела, как сжимаются его челюсти.
После того, как Харальд отбыл из Эгга, Кальв напился до такого состояния, в котором Сигрид не видела его со времени их отъезда с Оркнеев. И это продолжалось ни один вечер; целая неделя прошла, прежде чем стало возможно снова разговаривать с ним.
И когда Сигрид как-то утром попробовала утешить его, сказав, что король уже удовлетворился своей местью, его уже это не интересовало, и он только язвительно рассмеялся.
— Мне следовало бы предвидеть это, — сказал он, — Господь не простил меня; Он просто играл со мной, как кот с мышью.
— Ты не должен говорить о Боге, словно Он всего лишь какой-то Один, — раздраженно сказала она.
— Наконец-то ты заговорила про Одина; куда охотнее я вернулся бы к вере в богов, которые всегда приносили мне удачу. От христианского же Бога мне не приходится ожидать ничего, кроме преисподней.
Сигрид похолодела.
— Ты с ума сошел, Кальв! — сказала она. — Я не понимаю, почему до тебя никак не доходит, что Бог желает спасти всех. Он никого не осуждает на вечное проклятье; это наши собственные грехи осуждают нас на муки, как сказал однажды священник Йон. И Он может простить нам наши грехи, если мы попросим Его об этом.
Но Кальв повернулся к ней и посмотрел ей прямо в лицо; и она увидела в его глазах нечто такое, чего никогда раньше не видела: предчувствие ужаса. Его взгляд скользнул в сторону; некоторое время он молчал, потом внезапно воскликнул:
— А Иуду Он простил?
— Кальв! — в страхе воскликнула она. Но она ничего больше не сказала, парализованная его словами. И она прижала его к себе.
— Кальв, — прошептала она, — ты должен выслушать меня. Это не правда, что ты продался дьяволу, выступив против короля Олава. Мало кто становится святым, не встречая сопротивления; и тот, кто стоит поперек дороги у святого, не служит дьяволу, а является инструментом в руках Господа.
Но он вырвался из ее рук.
— Кто тебе сказал об этом?
— Сигтрюгг Шелковая Борода сказал мне об этом в Икольмкилле. И он сказал, что Бог простирает свою руку над теми, кто сослужил ему такую службу.
— В самом деле, Он защищает меня, — с горечью произнес Кальв. С этими словами он встал и вышел из спальни.
Вечером он снова напился, и когда Сигрид пыталась вернуться к этому разговору, он пришел в ярость.
От Харальда больше не было никаких известий, и ближе к лету Кальв стал готовиться к викингскому походу; он собирался отправиться в Данию. Но Сигрид все это время не покидала тревога; после приезда короля он почти не бывал трезвым.
Эта весна была трудной для них обоих. Беспокойство Сигрид росло день ото дня: Кальв напивался до бесчувствия, говорил глупости в присутствии своих людей, бессвязно бормотал что-то об измене и вечных муках ада.
Она пыталась образумить его; священник Энунд тоже пытался поговорить с ним, но все было напрасно.
И только перед отъездом он стал приходить в себя; мысль о предстоящем плавании, сражениях и грабежах вытесняла все остальные мысли. И последние дни перед отъездом он был трезв.
— Я не могу сражаться, когда я пьян, — пояснил он Сигрид. И она не знала, радоваться ей или злиться по поводу того, что он мог, когда хотел, воздерживаться от выпивки.
Они говорили о многом в эти последние дни; о времени, проведенном в Эгга до изгнания, об острове Росс, о Сунниве, о Тронде, который все еще не вернулся домой в Трондхейм. Сигрид опасалась говорить с Кальвом о неприятных вещах, боясь, что он снова начнет пить.
Но в самый последний вечер перед отъездом он сам заговорил об этом.
— Священник Энунд был у меня, — сказал он.
— В самом деле?
— И это был последний раз, когда я разговаривал с ним, — мрачно добавил он.
— Он сказал тебе что-то плохое?
— Просто он осмелился сравнить меня с этим ничтожеством, священником Йоном!
— Энунд не имел в виду что-то плохое. Он очень высоко ставит священника Йона.
— Сравнивая нас, он ссылался вовсе не на самые лучшие качества священника Йона. Он сказал, что я так же боюсь услышать правду о самом себе, как священник Йон боялся боли. Он считает, что я перестал исповедоваться по той причине, что боюсь, как бы священник не подтвердил мое самое худшее мнение о себе. Он сказал, что, отказываясь исповедоваться, я утешаю себя мыслью о своей невиновности.
Сигрид лежала и размышляла об этом.
— Может быть, Энунд и прав, — сказала она наконец. — Во всяком случае, ты всегда отказываешься исповедоваться о своем отношении к королю Олаву. И когда у тебя была возможность покаяться, ты тоже отказался от этого.
Он вздохнул.
— Разве ты не понимаешь, что, покаявшись, я тем самым признал бы себя изменником в глазах всех и самого себя.
— Ты и так не раз называл себя изменником.
— Одно дело, когда я, не очень-то веря в это, говорю это тебе назло или швыряю это в лицо самому себе, — сказал он, — и совсем другое дело, жить изо дня в день с сознанием того, что я изменник; думаю, такого унижения мне не перенести.
Она не ответила, и он с оттенком удивления произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Сигрид не нашла, что ответить. Не мешкая, она поскакала домой. И всю дорогу ей казалось, что она видит перед собой грустные глаза Грьетгарда Харальдссона.
Она вернулась в Эгга в мрачном настроении. Она пошла к священнику Энунду и рассказала ему о своей поездке. При этом она сказала — и это было правдой, — что Хелена кажется более счастливой, чем была после смерти Грьетгарда.
Отвечая ей, Энунд как будто говорил сам с собой, глядя в пространство:
— Это я крестил Хелену. И я назвал ее в честь святой Хелены, нашедшей крест Христа. Наша Хелена тоже нашла свой крест. И мне хотелось бы только, чтобы это был истинный крест.
В эту осень Сигрид ездила вместе с Кальвом на тинг в Мэрин, и эта поездка ее очень обрадовала.
Когда она раньше бывала на тингах с Кальвом, для нее было естественным видеть, его хёвдингом всего Внутреннего Трондхейма; теперь же дело обстояло иначе.
Ее удивило, что он занял свое место с таким видом, будто и не покидал его; что люди, даже не знавшие его до этого, безропотно подчинялись его власти, принимая его решения без всяких возражений.
И сам Кальв воспринимал это как должное.
И только теперь Сигрид поняла, как трудно приходилось Кальву в изгнании, оторванному от этих мест и этих людей, которых он считал своими, от всего того, что составляло смысл его жизни. Она поняла, что он еще сильнее, чем она привязан к Трондхейму, к его обычаям и законам.
Но она начала также понимать, в чем состояла его самая большая ошибка: в том, что он хотел поставить себя выше всего этого. «В ведро нельзя налить больше, чем оно вмещает», — сказал Энунд. И Кальв был того же мнения, вполне довольствуясь положением лендмана из Эгга.
И все-таки Сигрид чувствовала себя чужой во Внутреннем Трондхейме. Даже в Мэрине, к которому она должна была быть привязана всеми нитями своей жизни, она чувствовала себя гостьей, посетившей место, о котором слышала в каком-то предании.
Она сказала об этом Кальву, когда они ехали верхом из Мэрина в Кроксвог после окончания тинга.
Был серый, туманный день, они едва различали дорогу. И они осторожно спускались с холма, говоря о тинге и о вынесенных там решениях, а когда выехали на равнину, холм позади них скрылся в тумане. Лишь голоса и смех впереди, в тумане, напоминали им о том, что они не одни в этом сером мире.
И в памяти Сигрид яснее, чем прежде, всплыли Оркнеи с их плотным туманом и плеском волн.
— В конце концов ты снова почувствуешь себя здесь дома, — сказал Кальв уверенно. — Стоит только Тронду вернуться домой, и ты не будешь думать, что твои дети так далеко…
— Да, но ты-то уж точно здесь на своем месте, — сказала Сигрид и рассказала ему, как радовалась, видя его на тинге.
Но Кальв ничего не ответил, и оба надолго замолчали.
— На тинге я вспомнил, как был последний раз в Мэрине с королем Олавом, — наконец произнес он. — Тогда я в последний раз чувствовал к нему полное доверие.
— Ты все еще думаешь об этом? — спросила Сигрид. Хотя они были в последние годы откровенны с Кальвом, он не называл имя конунга Олава после своего возвращения в Трондхейм. — По крайней мере сейчас ты чувствуешь, что примирился с ним?
— Я не знаю, — ответил он. И когда он посмотрел на нее, на переносице у него пролегла складка. — В тот раз король поступил плохо, и впоследствии он предал меня. Но все-таки сама его смерть и то, что произошло потом, заставили меня считать, что изменником являюсь я сам. Я убеждаю себя сам, что не совершал ничего дурного, что он первый изменил мне. Я сделал только то, что полагалось сделать хёвдингу: верить тем, кто верил мне, отвечать враждебностью на измену.
— И теперь тебе воздалось по заслугам, Кальв. Каждый человек во Внутреннем Трондхейме уважает тебя; я сама слышала, как люди говорили, что Эйнар Тамбарскьелве опозорил себя, посеяв вражду между тобой и конунгом Магнусом.
— Теперь им легко об этом говорить, — сухо заметил он. — Они, наверное, забыли, что у многих из них было совсем другое настроение перед тем, как я вынужден был покинуть страну.
— Они увидели последствия мстительности Магнуса. И все эти годы им не хватало на тинге тебя; я поняла, что с законом и правом здесь было не все в порядке.
— Да, — ответил Кальв и замолчал. — Мне не приходится жаловаться ни на недостаток знания законов, ни на недостаток здравого смысла, — сказал он. — И все же я не могу стряхнуть с себя постыдного чувства вины. Мне кажется, вина моя настолько велика, что я не смогу ничем искупить ее.
В эту осень и зиму в Эгга было весело.
Кальв поселил в доме несколько исландцев; они прибыли в Трондхейм осенью на торговом судне. Среди них было два брата, Бьярни и Торд Халлбьёрнссоны; Бьярни был скальдом по прозвищу Скальд Золотых Ресниц. Он был большим шутником, и на Рождество в доме не смолкали споры и смех.
Но Бьярни был острым на язык, поэтому не было ничего удивительного в том, что он легко наживал себе врагов. И у него произошла большая перебранка с другим исландцем, которого звали Торгрим Халласон. Торгрим сражался в войске короля в битве при Стиклестаде; он был одним из тех, кто отправился со святым Олавом в изгнание, и он очень гордился этим. И он не скрывал, что Кальва считает изменником.
Кальв особенно не спорил с ним, хотя Сигрид понимала, как тяжело ему все это выслушивать. Но Бьярни Скальд Золотых Ресниц дал явно понять Торгриму, что тот ведет себя невежливо. Он сказал, что, либо тот должен оставить свое мнение при себе, либо ему следует покинуть дом Кальва.
Перед Пасхой Бьярни пришел к Кальву и спросил его, не позволит ли он ему произнести драпу, сложенную в его честь. Кальв охотно согласился, и все собрались в большом зале, чтобы послушать Бьярни.
Драпа эта рассказывала о жизни Кальва, о всех битвах, в которых он участвовал, о всех совершенных им подвигах.
Песнь получилась хорошей; и, слушая ее, Сигрид подумала, что песнь эту долго будут помнить после того, как Кальв ляжет в сырую землю. Но ей не понравилось то, что скальд придавал такое большое значение роли Кальва в стиклестадском сражении; она боялась, что конунгу Харальду, который тоже сражался в войске короля, не понравится эта драпа, если она дойдет до его ушей. Но всем было ясно, что Бьярни решил заткнуть рот Торгриму.
Кальв не имел никаких возражений против этой песни; и он отблагодарил скальда очень щедро: подарил ему золотую цепочку, привезенную из ирландского похода.
Но Торгрим был не из тех, кто медлит с ответом; едва Бьярни закончил, как он вскочил с места.
— Мало ты почитаешь конунга Норвегии и святого Олава, превознося человека, виновного в смерти святого! — воскликнул он. — А ты, Кальв Арнисон, охотно слушаешь песнь о своей собственной подлости!
— Помолчал бы ты лучше, Торгрим, — с издевкой произнес Бьярни. — Над тобой ведь смеются. В праздники тебя кормят в Исландии с ложечки теплым молоком. Так что меня не удивило бы, если в Стиклестаде ты показал бондам только свой зад!
Не говоря ни слова, Торгрим встал и вышел из зала. Но вскоре он опять пришел и направился прямо к скамье, на которой, рядом с Кальвом, сидел Бьярни. И прежде чем кто-то догадался о его намерениях, он нанес скальду смертельный удар.
Торд, брат Бьярни, вскочил и выхватил меч, но по приказу Кальва несколько дружинников встали между ними. Торгрим был схвачен, а труп унесли.
После этого в зале стало удивительно тихо. Никто больше не говорил о песне Бьярни Золотоголосого, все рано разошлись спать.
На следующий день Кальв созвал домашний суд; он объявил Торгрима вне закона за убийство Бьярни.
Не успел еще Кальв произнести слова приговора, как Торд Халлбьёрнссон подбежал к Торгриму и проткнул его мечом. Но он еще не вытащил свой меч из трупа, как Колгрим, друг Торгрима, выскочил вперед и ударил Торда мечом в спину; и тот повалился лицом прямо на труп.
На том все и закончилось.
Сигрид была напугана происшедшим; ей оставалось только гадать, как конунг Харальд воспримет все это. Кальва все это тоже не радовало; и даже после того, как Торд умер от нанесенной ему раны, Кальв не стал снова назначать домашний тинг, чтобы вынести приговор Колгриму. Приближался весенний тинг, и он подумал, что, возможно, будет лучше передать это дело туда.
Но слухи о смерти исландцев распространялись по Трондхейму, словно круги по воде.
Вскоре после смерти Торгрима Харальд неожиданно явился в Эгга со своей дружиной.
Сигрид подумала, что не зря о конунге говорили, что он любит появляться неожиданно, чтобы посмотреть, какой ему окажут прием. Тем не менее она опасалась, что на этот раз у него другие намерения; наверняка его привели в Эгга события последнего времени.
Она старалась как можно лучше подготовиться к приезду короля, но все это время ее не покидал страх. И, несмотря на занятость, она нашла время, чтобы пойти в церковь и попросить у Бога помощи.
Сигрид впервые встретилась с Харальдом. Он был необычайно высоким, широкоплечим и сильным, с самоуверенной, немного язвительной улыбкой. Он часто смеялся, но смех его нередко звучал издевательски.
Ей не понравился ни он сам, ни его приветствие.
— Я слышал о тебе, — сказал он, смерив ее взглядом, и тон, которым он произнес эти слова, ясно свидетельствовал о том, что то, что он слышал о ней, было не в ее пользу.
Король до этого никогда не бывал в Эгга, и вечером он попросил Кальва показать ему усадьбу. Не было ни одного дома, куда бы он не заглянул.
И когда они проходили через галерею в старом зале, Харальд заметил Колгрима, который сидел там, связанный.
— Что это за пленник? — спросил он.
— Это исландец, совершивший убийство, — сказал Кальв, которому стало явно не по себе.
— Значит, ты исландец, — сказал король. — Возможно, ты к тому же еще и скальд?
— Да, господин, — поспешно ответил исландец и добавил: — Однажды я сочинил песнь о Вашем брате, короле Олаве. Теперь же я ожидаю здесь смерти. Но я встречу ее без скорби, если буду удостоен чести произнести эту драпу перед Вами.
— Я не откажу тебе в этом, — ответил король.
И после ужина Колгрима привели в зал.
Кальв сидел молча, когда король попросил скальда произнести свою песнь.
Ее вряд ли можно было назвать удачной; Сигрид заметила, что король, который сам был скальдом и хорошо слагал висы, нетерпеливо ждал, когда тот закончит.
— Хорошо, что ты так думаешь о моем брате, — сказал он, — но нужно ли тратить столько слов, чтобы сказать это?
И он был не единственным в зале, кто вздрогнул, когда в конце своей песни Колгрим изложил напрямую свое дело:
Мне помощь нужна королевской дружины,
превысил власть свою Кальв.
Конунг нахмурился.
— Яснее не скажешь, скальд, — сказал король. И он попросил Колгрима изложить все по порядку. Колгрим не заставил себя упрашивать; и в своем рассказе он особенно подчеркнул хвалебные слова Бьярни Скальда Золотых Ресниц по поводу участия Кальва в битве при Стиклестаде.
Король был настроен далеко не благосклонно, когда повернулся к Кальву и спросил, почему тот объявил Торгрима вне закона.
— Это обычное дело об убийстве, — ответил Кальв.
— Не такое уж и обычное, — ответил король. И язвительно добавил: — Насколько я понял, тебе понравилось, когда тебя похвалили за совершенную тобой в Стиклестаде подлость. Возможно, ты кичишься и тем, что обратил меня в бегство?
— То, что произошло в Стиклестаде, относится к прошлому, — ответил Кальв. — Теперь же я присягнул тебе на верность, господин, и клятву эту я сдержу.
Король вдруг холодно усмехнулся.
— Посмотрим, — сказал он. После этого он повернулся к скальду и в награду за его песнь дал ему свободу. И отменил приговор Кальва, объявляющий Торгрима вне закона за убийство Бьярни Скальд Золотых Ресниц; он приказал, чтобы сын Торгрима унаследовал имущество как скальда, так и его брата.
Кальв молчал; он смотрел в пол, когда король произносил свой приговор. Но Сигрид видела, как сжимаются его челюсти.
После того, как Харальд отбыл из Эгга, Кальв напился до такого состояния, в котором Сигрид не видела его со времени их отъезда с Оркнеев. И это продолжалось ни один вечер; целая неделя прошла, прежде чем стало возможно снова разговаривать с ним.
И когда Сигрид как-то утром попробовала утешить его, сказав, что король уже удовлетворился своей местью, его уже это не интересовало, и он только язвительно рассмеялся.
— Мне следовало бы предвидеть это, — сказал он, — Господь не простил меня; Он просто играл со мной, как кот с мышью.
— Ты не должен говорить о Боге, словно Он всего лишь какой-то Один, — раздраженно сказала она.
— Наконец-то ты заговорила про Одина; куда охотнее я вернулся бы к вере в богов, которые всегда приносили мне удачу. От христианского же Бога мне не приходится ожидать ничего, кроме преисподней.
Сигрид похолодела.
— Ты с ума сошел, Кальв! — сказала она. — Я не понимаю, почему до тебя никак не доходит, что Бог желает спасти всех. Он никого не осуждает на вечное проклятье; это наши собственные грехи осуждают нас на муки, как сказал однажды священник Йон. И Он может простить нам наши грехи, если мы попросим Его об этом.
Но Кальв повернулся к ней и посмотрел ей прямо в лицо; и она увидела в его глазах нечто такое, чего никогда раньше не видела: предчувствие ужаса. Его взгляд скользнул в сторону; некоторое время он молчал, потом внезапно воскликнул:
— А Иуду Он простил?
— Кальв! — в страхе воскликнула она. Но она ничего больше не сказала, парализованная его словами. И она прижала его к себе.
— Кальв, — прошептала она, — ты должен выслушать меня. Это не правда, что ты продался дьяволу, выступив против короля Олава. Мало кто становится святым, не встречая сопротивления; и тот, кто стоит поперек дороги у святого, не служит дьяволу, а является инструментом в руках Господа.
Но он вырвался из ее рук.
— Кто тебе сказал об этом?
— Сигтрюгг Шелковая Борода сказал мне об этом в Икольмкилле. И он сказал, что Бог простирает свою руку над теми, кто сослужил ему такую службу.
— В самом деле, Он защищает меня, — с горечью произнес Кальв. С этими словами он встал и вышел из спальни.
Вечером он снова напился, и когда Сигрид пыталась вернуться к этому разговору, он пришел в ярость.
От Харальда больше не было никаких известий, и ближе к лету Кальв стал готовиться к викингскому походу; он собирался отправиться в Данию. Но Сигрид все это время не покидала тревога; после приезда короля он почти не бывал трезвым.
Эта весна была трудной для них обоих. Беспокойство Сигрид росло день ото дня: Кальв напивался до бесчувствия, говорил глупости в присутствии своих людей, бессвязно бормотал что-то об измене и вечных муках ада.
Она пыталась образумить его; священник Энунд тоже пытался поговорить с ним, но все было напрасно.
И только перед отъездом он стал приходить в себя; мысль о предстоящем плавании, сражениях и грабежах вытесняла все остальные мысли. И последние дни перед отъездом он был трезв.
— Я не могу сражаться, когда я пьян, — пояснил он Сигрид. И она не знала, радоваться ей или злиться по поводу того, что он мог, когда хотел, воздерживаться от выпивки.
Они говорили о многом в эти последние дни; о времени, проведенном в Эгга до изгнания, об острове Росс, о Сунниве, о Тронде, который все еще не вернулся домой в Трондхейм. Сигрид опасалась говорить с Кальвом о неприятных вещах, боясь, что он снова начнет пить.
Но в самый последний вечер перед отъездом он сам заговорил об этом.
— Священник Энунд был у меня, — сказал он.
— В самом деле?
— И это был последний раз, когда я разговаривал с ним, — мрачно добавил он.
— Он сказал тебе что-то плохое?
— Просто он осмелился сравнить меня с этим ничтожеством, священником Йоном!
— Энунд не имел в виду что-то плохое. Он очень высоко ставит священника Йона.
— Сравнивая нас, он ссылался вовсе не на самые лучшие качества священника Йона. Он сказал, что я так же боюсь услышать правду о самом себе, как священник Йон боялся боли. Он считает, что я перестал исповедоваться по той причине, что боюсь, как бы священник не подтвердил мое самое худшее мнение о себе. Он сказал, что, отказываясь исповедоваться, я утешаю себя мыслью о своей невиновности.
Сигрид лежала и размышляла об этом.
— Может быть, Энунд и прав, — сказала она наконец. — Во всяком случае, ты всегда отказываешься исповедоваться о своем отношении к королю Олаву. И когда у тебя была возможность покаяться, ты тоже отказался от этого.
Он вздохнул.
— Разве ты не понимаешь, что, покаявшись, я тем самым признал бы себя изменником в глазах всех и самого себя.
— Ты и так не раз называл себя изменником.
— Одно дело, когда я, не очень-то веря в это, говорю это тебе назло или швыряю это в лицо самому себе, — сказал он, — и совсем другое дело, жить изо дня в день с сознанием того, что я изменник; думаю, такого унижения мне не перенести.
Она не ответила, и он с оттенком удивления произнес:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30