Но что это за город? Скорее обширный сад, где рассеяны дома с серыми крышами и белыми стенами вдоль длинных шоссе, по большей части узких и извилистых. Над городом, среди белых домов и зелени старых деревьев, высились маковки церквей. Еще и церквей здесь не хватало! Какие же толпы попов бродят тут по улицам! В Омиде было всего две церкви: одна посреди села, где шли службы, а другая, маленькая, деревянная, – возле кладбища. И только один поп – длинноволосый, в рясе и подряснике – отец Томицэ Бульбук. Нам и его одного хватало с избытком!
Я радовался и восхищался городом-цитаделью, который мне предстояло увидеть и исходить вдоль и поперек, познать до самых глубин, в его недрах я принял решение найти собственное место в жизни, даже если придется трудиться не разгибая спины и бороться, сжав зубы. Здесь я должен был испытать свои силы – хотя в тот момент, когда я оказался у его ворот, силы оставили меня.
Заходящее солнце заливало своим холодным багрянцем дома, башни церквей и деревья, заполонившие город. На окраинах фабричные трубы дырявили небо тонкими струйками белесых дымков. Откуда-то слышался отдаленный гул – словно в улье гудели пчелы.
Сердце мое сжалось не то от страха, не то от радостного предчувствия, что я так близок к достижению своей цели.
Опустившись на верстовой камень, я глядел на город, пока над ним не зажглись звезды и на улицах и дворах не замерцали крошечные огоньки.
Решил переночевать в предместье и войти в Бухарест вместе с победным сияньем восходящего солнца. Сказано – сделано. Постучался в первый попавшийся дом и попросился на ночлег.
– Откуда идешь?
– Из Джурджу.
Старик, вышедший к воротам, окинул меня подозрительным взглядом – не бродяга, не злоумышленник ли перед ним. Помедлив, впустил.
– Входи.
– Спасибо.
– Издалека будешь?
– С верховьев Дуная.
– Устал небось?
– Немножко.
– Ладно, старуха приготовит тебе постель во дворе.
– Я могу вам заплатить за ночлег.
– Денег, милок, не берем, у нас не постоялый двор. А коли при себе деньги есть, попридержи. Завтра пригодятся.
Кусок хлеба, который старик мне предложил – черного и твердого как камень, с отрубями и соломой пополам, – показался мне слаще меда.
– Такой вот хлеб и едим, милок, да и его не всегда достанешь. Что делать – война…
– А что, хороший хлеб.
– Хороший! Врагу бы им подавиться! Сильно же ты, однако, проголодался, ежели такой хлеб хвалишь.
– Это верно. Аж живот подвело…
– Бери еще ломоть. Мы его, прежде чем глотать, долго жуем, чтоб всю сладость и горечь почувствовать. Военного времени хлеб, ничего не скажешь…
По шоссе двигались пепельно-серые тени.
– Немецкий патруль.
– И часто они ходят?
– День и ночь ходят, милок. Народ тут смирный. Притаился народ. А они все равно боятся. Правда, в центре время от времени случаются стычки, порой мятежи. А в предместье все тихо. Ничего не скажешь. Но немцы боятся. Все равно им придется уйти.
– Когда же?
– Когда войну проиграют. Не могут они не проиграть. Несправедливо было бы.
– Войну выигрывает кто сильнее.
– Сначала была у немцев сила. А теперь нет. Гибнут на фронтах. Вон у них сколько фронтов… Гибнут, милок, и слабнут…
В свое время, задолго до того, как наняться работником к помещику Аризану, барину со стеклянным глазом, я прочел несколько книг про Бухарест, где рассказывалось, какую жизнь ведут люди в этом городе. Если бы я поверил всему, что там говорилось, мне давно уже надо было бы бросить свою затею. Потому что во всех этих книгах твердили одно и то же: большой город быстро убивает всякого, кто приходит из деревни в надежде найти здесь прибежище. Большой город, как гигантский дракон, разрывает в клочья несчастного, попавшего ему в пасть… Коли уж ты родился в деревне, там и живи до конца дней: город для горожан, таким и должен остаться. А ты, деревенщина, если захочешь попытать удачи в городе, сгниешь, не сумев приспособиться, а в лучшем случае – пополнишь ряды неудачников, устроишься кое-как и будешь до конца дней влачить жалкое существование.
А потом – неужели ты бросишь зеленые травы полей? Забудешь про шелест рощ? Чтоб запереть себя среди кирпичных или каменных стен и никогда уже не ощутить на лице ласкового дуновения ветерка?
В городе дождь похож на плач, а в деревне, когда струйки дождя распущенной косой оглаживают нивы или пашни, они поют страстную песнь жизни.
Неужели ты оставишь деревню, чтобы никогда не любоваться ни с чем не сравнимой красотой белой метели, проносящейся по полям и бескрайним снежным просторам? Как можно уйти оттуда, где так много солнца, воды и воздуха, чтобы похоронить себя среди мрачных стен? Да можно ли отринуть все это?
Ох, литература… литература…
– Бывают книги, говорящие правду, и книги, которые ее скрывают. Помни об этом, Дарие…
– Помню… Я ведь и сам изведал красоту полей и лесов. Великолепие голубых озер и небес. Знаю, как поет дождь и свищет белая вьюга, знакома мне и бескрайность степи, скрытой серебристым одеялом снегов…
Если бы я был жеребцом или теленком, козленком или воробышком, тогда, наверное, мне больше нечего было бы и желать.
Но я человек.
А в человеке возгорается искра.
Кто ее зажигает?
Зачем?
Скажи, ты можешь довольствоваться травой?
Можно бегать по ней босыми ногами.
И ноги становятся мокрыми от росы.
Пока ты ребенок, тебя радует это.
Но разве можно питаться только травой?
Ведь даже трава не принадлежит тебе.
А какое чудо – лес! Кому это знать лучше меня? Мне знакомы там и деревья, и птицы.
Ты думаешь, деревья похожи одно на другое?
И ветви?
И все листья одинаковы?
Ошибаешься.
Даже люди между собой сходны больше, чем деревья, ветви и листья.
Ты небось думаешь, что все птицы или букашки в лесу одинаковы?
Сходи и посмотри…
Очарование леса не сравнимо ни с чем.
Я знал все его тропки и чащи.
Знал, любил и понимал все его голоса.
Голоса птиц и деревьев.
Голоса трав и полян, писки его зверюшек.
Послушайте сказку, которая и не сказка вовсе.
– Сбегай, Дарие, в лес, набери в шапку грибов, нечего в котел бросить.
– Бегу, мама.
– И хворосту охапку прихвати.
– Ладно, мама.
Я подымаюсь на холм, пересекаю поле, добираюсь до леса и вхожу под его сырую прохладную сень. Ищу грибы. Недавно прошел дождь, и грибов полным-полно. Я кладу их в подол рубахи. Подбираю в траве тонкие, полусгнившие ветки. Свищут дрозды. Выкрикивает свое имя кукушка. Набегает ветер, и в лесу подымается гул. Хотел бы я встретить фею лесов. Или бородатого гнома. В сказках маленьким детям, заблудившимся в темном лесу, всегда встречаются феи или крошечные бородатые человечки, а непослушные малыши попадают к злой колдунье, бабе-яге, у которой нос крючком на кривой рот спускается, а вместо пальцев когти торчат.
Я, наверно, послушный.
Мне баба-яга не встретится…
– Эй, ты, чего в лесу ищешь?
– Мама послала грибов насбирать, дядюшка Оарцэ.
– А сучья эти зачем?
– Огонь развести, грибы в котле варить поставим.
– Положи грибы. Вот так. И сучья тоже…
Оарцэ Гац, помещичий лесник, наступает на грибы ногами. Топчет их. Смешивает с землей. Разбрасывает сучья, которые я с таким трудом собрал, ползая на коленях, сучок за сучком…
– Ах ты, разбойник, в бога мать! Я те покажу! Вот тебе грибы! Вот тебе сучья! Я те поворую!..
Бежать было поздно. Я вернулся домой уже к вечеру, качаясь, как пьяный…
Две недели подряд харкал кровью.
Остается положить в горшок щеглиный свист.
А когда вода в горшке закипит, бросить туда шелест листвы.
Если жидковато, добавь лесного гула…
И ешь!
Не наелся?
Странно…
А как прозрачны синие воды реки! Прозрачные, как синева небес… Те воды, где нас нет…
Возле Омиды протекает грязная темно-синяя речка. Я купался в ней вместе со свиньями и волами, от которых заразился чесоткой. И все же в Кэлмэцуе водится рыба: мелкие черноватые карпы, от которых воняет навозом и гнилью, и синеватые вьюны толщиной с палец, окунишки с круглой и пучеглазой, как у лягушек, головой, ерши с шершавой чешуей и крепкими колкими плавниками.
– Завтра благовещенье…
– Айда наловим немного рыбы!
Идем. Кто с корзинкой, кто с сетью. Лезем в воду всей оравой: мы, ребятишки, голышом, кто постарше – в исподнем. Резвимся. Радуемся. Вода еще холодная. Только-только наступила весна. Солнце греет лишь в полсилы.
– Эй, чего вы там по воде шарите?
– Рыбу ловим, господин Мьелушел. Завтра ведь благовещенье. Надо и нам, по обычаю, рыбки с мамалыгой поесть…
– А разве рыба ваша?
– Нет, не наша, ничья…
– А ну вон из реки, а то как тресну прикладом!..
Делать нечего, приходится вылезать…
Зато ветер!
Что за чудо – ветер!
Он ласкает тебе щеки! Подчас чуть ли не целует…
А в другой раз набрасывается на тебя, как злейший враг: хлещет по щекам.
А если плохо держишься на ногах, то и на землю повалит.
Как нежны и сладостны дуновенья весеннего ветра!
Да, необычайно нежны!
И мне знакома их нежность.
Но поверь: когда приходится бывать на ветру поздней осенью или зимой, а на тебе ветхая рубаха и наброшенная поверх нее древняя сермяга, вся в заплатах и дырах, – уверяю тебя, в такие мгновенья ты не станешь наслаждаться ветром, не оценишь его чар.
Он набрасывается на тебя, как грозный враг, вонзаясь в тело тысячами игл и ножей.
Смогли бы вы разъяснить мне в этакую пору, в чем очарование ветра?
А дождь?!
Мне знакомы весенние дожди, приносящие влагу земле, чтобы та дала урожай.
Мне знакомы и быстротечные теплые дожди лета, и затяжные осенние дожди, когда небо заволокло моросящей мглой…
Когда ты мокнешь под осенним дождем,
и ноги твои босы,
и тело ослабло от голода,
а дождь все льет и льет,
и, куда ни глянь, протянулось бескрайнее поле,
и нет ни лачуги, где можно укрыться,
и нет сухого клочка, где можно прилечь,
и ты знаешь, что до дома идти да идти под дождем, что нещадно хлобыщет по телу,
а особенно если струи его обжигают, как лед,
и лохмотья застывают, как воск, а ноги в порезах и промерзли до самых костей, как, впрочем, и все тело…
ответь мне –
если можешь ответить, –
что чудесного в этом дожде?
И чары солнца,
и чары света,
все это мне так хорошо знакомо!
Так хорошо!
Но вот что я скажу вам,
хоть это и неприятно.
Когда солнце в зените
и воздух – как расплавленный свинец,
когда земля раскалена,
а поблизости вовсе нет тени,
и у тебя разламывается спина,
и ты наг, бос и голоден,
а вокруг пышные высокие хлеба, которые ты посеял не для себя и теперь жнешь тоже для другого,
и сегодня,
и завтра,
и послезавтра,
и всю эту неделю,
и следующую,
под этим синим небом,
под палящими лучами адского солнца,
глотая этот расплавленный свинец
и ползая по земле, раскаленной, как угли,
и когда чувствуешь, как приходит конец,
хочется вытянуться,
чтоб испустить дух,
когда кажется, что с каждой каплей пота тебя оставляет жизнь,
и все тело твое – лишь вода,
соленая вода, источаемая изо всех пор,
и пересохло во рту,
и потрескались губы,
и кровь, сколько ее осталось,
приливает к глазам,
и солнце обжигает так, словно тебя бросили в котел с кипящей смолой,
и нещадно зудит кожа,
и ты чувствуешь, как горят ладони,
и распух язык,
и нёбо растрескалось на тысячи и тысячи кусков,
и каждая трещинка болит от зуда так, что хочется взвыть…
И если ни на миг нельзя прилечь отдохнуть,
и нужно все время ползать по стерне кровоточащими ногами,
когда саднит, вся в царапинах, кожа,
и пухнет язык,
и сердце колотится так, что вот-вот не выдержат ребра,
и все это ради того, чтоб закончить одну делянку,
а потом начать вторую и третью,
и так допоздна,
пока солнце не сжалится и не умерит свой пыл,
и не сгинет к чертям
где-то там, за краем земли…
Пусть ответят мне те, кто воспел красоту и сияние солнца,
если жизнь так мрачна,
так тяжел изнурительный труд,
у кого станет сил наслаждаться сиянием солнца?
И придет ли на ум воспевать его красоту?
Если бы сознание мое беспробудно спало, как у жеребенка или осла, которые могут отгонять мух ушами, или у червя, которого, втыкая лопату в сухую землю, ты разрезаешь надвое и губишь, – ого! – тогда все эти книги, толковавшие о красоте деревенской жизни и омерзительном безобразии города, который ловит тебя в свои сети, как паук муху, чтобы затем убить, убедили бы меня остаться на земле Омиды и остудили бы во мне высокое стремление увидеть новые места и новых людей, и особенно – этот огромный город, на окраине которого, лежа на завалинке, как в деревне, я жду новую зарю!
Однако сознание мое пробудилось. Давно уже зажегся во мне огонек, и пламя его росло, разгоралось и обжигало мне душу… И я отправился в путь. Пошел помериться силами с городом-драконом. Может, удастся вскочить ему на спину и набросить узду. Или же, оказавшись в его глотке, всадить ему в язык мой грошовый ножик. Или вонзить в нёбо заостренный кол. Быть может, удастся его усмирить. Но в любом случае я решился помериться силами с городом-драконом. Решился…
Уже чуть ли не в тот момент, как покинуть усадьбу на Дунае, я принял решение не возвращаться к барину со стеклянным глазом. Я должен был отнести по адресу его письмо, чтобы не чувствовать себя обманщиком, ведь и пять лей на дорогу взял, и целых три дня плыл в лодке дядюшки Опришора. А там, передав письмо, посмотрим, что дальше.
Я уже не в первый раз оказывался возле самого Бухареста.
Три года назад проездом я был на противоположной окраине Бухареста, а именно вблизи Северного вокзала.
Это случилось в конце января девятьсот четырнадцатого года. На востоке и на западе уже шла битва народов, из уст в уста передавались вести с разных концов света, и я, как все взрослые и дети, тоже знал, что миллионы солдат в разных мундирах засели в траншеи и стреляют друг в друга. Так же как все – от мала до велика, – я знал, что земля, впитывая пролившийся на нее дождь, точно так же впитывает и кровь павших, забирает себе тела мертвецов и растворяет их в своих объятиях, укрывая жирной зеленой травой.
Однако пушки гремели очень глухо, и до нас не доносился их гул.
Мы все еще надеялись, что битва далеко и скоро умолкнет, и тогда на всей земле воцарится мирная тишина.
Я учился еще в четвертом классе начальной школы. И большую часть дня мне приходилось проводить со старшим сыном корчмаря Букура, что держал лавку возле станции. Я был при нем чем-то вроде репетитора, хотя мой подопечный был одних со мной лет. Раз по десять я почти наизусть рассказывал ему уроки по истории, или по естествознанию, или по закону божьему, записывал ему в тетрадь и до боли в голове объяснял арифметические действия, пытался научить его песенке:
Ты куда идешь, барашек?
На лужок иду, хозяин.
Кто забьет тебя, барашек?
Да мясник забьет, хозяин.
Кто же съест тебя, барашек?
Ты и съешь меня, хозяин… –
а этот негодяй, – то ли в издевку, то ли действительно мои слова отскакивали от него как от стенки горох, – на следующий день не мог ответить ни на один вопрос учителя.
Однако его родители – господин Букур Букуреску, пышноусый, с толстыми красными щеками, и госпожа Саулина, крепкая смуглолицая особа, – видели, что я стараюсь, как могу, и вовсе не виноват в отсутствии у их отпрыска стремления к знаниям, и потому иногда жаловали меня мелкой монеткой, а то и одной-двумя леями, что для меня и нашей семьи было целым состоянием. Иной раз кидали баранку или пригоршню сладких стручков. Баранку или стручки я сгрызал немедленно, а монетки берег пуще глаза. И так получилось, что за эту зиму у меня скопилось больше двадцати лей, невероятно огромная сумма; наверно, во всем нашем селе ни у кого не нашлось бы таких денег, кроме как у богатеев, попа, учителя или писаря. Я показал свои сокровища отцу.
– Да ты богач, Дарие. На эти деньги можно бы купить билеты до Плоешти и даже дальше, до Муру, навестить твоего брата Георге. Вот уж который год он там священником служит. Но давно ничего нам не пишет. Что, ежели бог благословил его и он нажил состояние? Поедем, Дарие, навестим Георге. Может, по доброте сердечной он и нам деньгами поможет, а то ведь мы концов с концами не сводим.
– Поехали, тятя.
Мне очень пришлась по вкусу мысль о путешествии; я думал, что оно продлится очень долго, что нас ждет куча неожиданных приключений, которые мне даже во сне не снились.
Отец пошел на станцию узнать цену билета.
– До Плоешти восемь лей…
Воротившись, отец сказал:
– Можно ехать. Тебе я куплю билет за полцены. Дорога до твоего брата обойдется нам, Дарие, в двенадцать лей. Но больно уж ты оборвался. Давай хоть пальтишко на твои деньги справим.
Мы отправились за реку к моему двоюродному брату Нягу Наста, который держал во Вьорике лавку готовой одежды.
– Не найдешь ли, племянничек, пальтишка для парня?
Примерили одно, другое. Наконец одно оказалось в самый раз.
– Сколько за него, Нягу?
– Двадцать лей, дядя Тудор.
– А подешевле ничего нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
Я радовался и восхищался городом-цитаделью, который мне предстояло увидеть и исходить вдоль и поперек, познать до самых глубин, в его недрах я принял решение найти собственное место в жизни, даже если придется трудиться не разгибая спины и бороться, сжав зубы. Здесь я должен был испытать свои силы – хотя в тот момент, когда я оказался у его ворот, силы оставили меня.
Заходящее солнце заливало своим холодным багрянцем дома, башни церквей и деревья, заполонившие город. На окраинах фабричные трубы дырявили небо тонкими струйками белесых дымков. Откуда-то слышался отдаленный гул – словно в улье гудели пчелы.
Сердце мое сжалось не то от страха, не то от радостного предчувствия, что я так близок к достижению своей цели.
Опустившись на верстовой камень, я глядел на город, пока над ним не зажглись звезды и на улицах и дворах не замерцали крошечные огоньки.
Решил переночевать в предместье и войти в Бухарест вместе с победным сияньем восходящего солнца. Сказано – сделано. Постучался в первый попавшийся дом и попросился на ночлег.
– Откуда идешь?
– Из Джурджу.
Старик, вышедший к воротам, окинул меня подозрительным взглядом – не бродяга, не злоумышленник ли перед ним. Помедлив, впустил.
– Входи.
– Спасибо.
– Издалека будешь?
– С верховьев Дуная.
– Устал небось?
– Немножко.
– Ладно, старуха приготовит тебе постель во дворе.
– Я могу вам заплатить за ночлег.
– Денег, милок, не берем, у нас не постоялый двор. А коли при себе деньги есть, попридержи. Завтра пригодятся.
Кусок хлеба, который старик мне предложил – черного и твердого как камень, с отрубями и соломой пополам, – показался мне слаще меда.
– Такой вот хлеб и едим, милок, да и его не всегда достанешь. Что делать – война…
– А что, хороший хлеб.
– Хороший! Врагу бы им подавиться! Сильно же ты, однако, проголодался, ежели такой хлеб хвалишь.
– Это верно. Аж живот подвело…
– Бери еще ломоть. Мы его, прежде чем глотать, долго жуем, чтоб всю сладость и горечь почувствовать. Военного времени хлеб, ничего не скажешь…
По шоссе двигались пепельно-серые тени.
– Немецкий патруль.
– И часто они ходят?
– День и ночь ходят, милок. Народ тут смирный. Притаился народ. А они все равно боятся. Правда, в центре время от времени случаются стычки, порой мятежи. А в предместье все тихо. Ничего не скажешь. Но немцы боятся. Все равно им придется уйти.
– Когда же?
– Когда войну проиграют. Не могут они не проиграть. Несправедливо было бы.
– Войну выигрывает кто сильнее.
– Сначала была у немцев сила. А теперь нет. Гибнут на фронтах. Вон у них сколько фронтов… Гибнут, милок, и слабнут…
В свое время, задолго до того, как наняться работником к помещику Аризану, барину со стеклянным глазом, я прочел несколько книг про Бухарест, где рассказывалось, какую жизнь ведут люди в этом городе. Если бы я поверил всему, что там говорилось, мне давно уже надо было бы бросить свою затею. Потому что во всех этих книгах твердили одно и то же: большой город быстро убивает всякого, кто приходит из деревни в надежде найти здесь прибежище. Большой город, как гигантский дракон, разрывает в клочья несчастного, попавшего ему в пасть… Коли уж ты родился в деревне, там и живи до конца дней: город для горожан, таким и должен остаться. А ты, деревенщина, если захочешь попытать удачи в городе, сгниешь, не сумев приспособиться, а в лучшем случае – пополнишь ряды неудачников, устроишься кое-как и будешь до конца дней влачить жалкое существование.
А потом – неужели ты бросишь зеленые травы полей? Забудешь про шелест рощ? Чтоб запереть себя среди кирпичных или каменных стен и никогда уже не ощутить на лице ласкового дуновения ветерка?
В городе дождь похож на плач, а в деревне, когда струйки дождя распущенной косой оглаживают нивы или пашни, они поют страстную песнь жизни.
Неужели ты оставишь деревню, чтобы никогда не любоваться ни с чем не сравнимой красотой белой метели, проносящейся по полям и бескрайним снежным просторам? Как можно уйти оттуда, где так много солнца, воды и воздуха, чтобы похоронить себя среди мрачных стен? Да можно ли отринуть все это?
Ох, литература… литература…
– Бывают книги, говорящие правду, и книги, которые ее скрывают. Помни об этом, Дарие…
– Помню… Я ведь и сам изведал красоту полей и лесов. Великолепие голубых озер и небес. Знаю, как поет дождь и свищет белая вьюга, знакома мне и бескрайность степи, скрытой серебристым одеялом снегов…
Если бы я был жеребцом или теленком, козленком или воробышком, тогда, наверное, мне больше нечего было бы и желать.
Но я человек.
А в человеке возгорается искра.
Кто ее зажигает?
Зачем?
Скажи, ты можешь довольствоваться травой?
Можно бегать по ней босыми ногами.
И ноги становятся мокрыми от росы.
Пока ты ребенок, тебя радует это.
Но разве можно питаться только травой?
Ведь даже трава не принадлежит тебе.
А какое чудо – лес! Кому это знать лучше меня? Мне знакомы там и деревья, и птицы.
Ты думаешь, деревья похожи одно на другое?
И ветви?
И все листья одинаковы?
Ошибаешься.
Даже люди между собой сходны больше, чем деревья, ветви и листья.
Ты небось думаешь, что все птицы или букашки в лесу одинаковы?
Сходи и посмотри…
Очарование леса не сравнимо ни с чем.
Я знал все его тропки и чащи.
Знал, любил и понимал все его голоса.
Голоса птиц и деревьев.
Голоса трав и полян, писки его зверюшек.
Послушайте сказку, которая и не сказка вовсе.
– Сбегай, Дарие, в лес, набери в шапку грибов, нечего в котел бросить.
– Бегу, мама.
– И хворосту охапку прихвати.
– Ладно, мама.
Я подымаюсь на холм, пересекаю поле, добираюсь до леса и вхожу под его сырую прохладную сень. Ищу грибы. Недавно прошел дождь, и грибов полным-полно. Я кладу их в подол рубахи. Подбираю в траве тонкие, полусгнившие ветки. Свищут дрозды. Выкрикивает свое имя кукушка. Набегает ветер, и в лесу подымается гул. Хотел бы я встретить фею лесов. Или бородатого гнома. В сказках маленьким детям, заблудившимся в темном лесу, всегда встречаются феи или крошечные бородатые человечки, а непослушные малыши попадают к злой колдунье, бабе-яге, у которой нос крючком на кривой рот спускается, а вместо пальцев когти торчат.
Я, наверно, послушный.
Мне баба-яга не встретится…
– Эй, ты, чего в лесу ищешь?
– Мама послала грибов насбирать, дядюшка Оарцэ.
– А сучья эти зачем?
– Огонь развести, грибы в котле варить поставим.
– Положи грибы. Вот так. И сучья тоже…
Оарцэ Гац, помещичий лесник, наступает на грибы ногами. Топчет их. Смешивает с землей. Разбрасывает сучья, которые я с таким трудом собрал, ползая на коленях, сучок за сучком…
– Ах ты, разбойник, в бога мать! Я те покажу! Вот тебе грибы! Вот тебе сучья! Я те поворую!..
Бежать было поздно. Я вернулся домой уже к вечеру, качаясь, как пьяный…
Две недели подряд харкал кровью.
Остается положить в горшок щеглиный свист.
А когда вода в горшке закипит, бросить туда шелест листвы.
Если жидковато, добавь лесного гула…
И ешь!
Не наелся?
Странно…
А как прозрачны синие воды реки! Прозрачные, как синева небес… Те воды, где нас нет…
Возле Омиды протекает грязная темно-синяя речка. Я купался в ней вместе со свиньями и волами, от которых заразился чесоткой. И все же в Кэлмэцуе водится рыба: мелкие черноватые карпы, от которых воняет навозом и гнилью, и синеватые вьюны толщиной с палец, окунишки с круглой и пучеглазой, как у лягушек, головой, ерши с шершавой чешуей и крепкими колкими плавниками.
– Завтра благовещенье…
– Айда наловим немного рыбы!
Идем. Кто с корзинкой, кто с сетью. Лезем в воду всей оравой: мы, ребятишки, голышом, кто постарше – в исподнем. Резвимся. Радуемся. Вода еще холодная. Только-только наступила весна. Солнце греет лишь в полсилы.
– Эй, чего вы там по воде шарите?
– Рыбу ловим, господин Мьелушел. Завтра ведь благовещенье. Надо и нам, по обычаю, рыбки с мамалыгой поесть…
– А разве рыба ваша?
– Нет, не наша, ничья…
– А ну вон из реки, а то как тресну прикладом!..
Делать нечего, приходится вылезать…
Зато ветер!
Что за чудо – ветер!
Он ласкает тебе щеки! Подчас чуть ли не целует…
А в другой раз набрасывается на тебя, как злейший враг: хлещет по щекам.
А если плохо держишься на ногах, то и на землю повалит.
Как нежны и сладостны дуновенья весеннего ветра!
Да, необычайно нежны!
И мне знакома их нежность.
Но поверь: когда приходится бывать на ветру поздней осенью или зимой, а на тебе ветхая рубаха и наброшенная поверх нее древняя сермяга, вся в заплатах и дырах, – уверяю тебя, в такие мгновенья ты не станешь наслаждаться ветром, не оценишь его чар.
Он набрасывается на тебя, как грозный враг, вонзаясь в тело тысячами игл и ножей.
Смогли бы вы разъяснить мне в этакую пору, в чем очарование ветра?
А дождь?!
Мне знакомы весенние дожди, приносящие влагу земле, чтобы та дала урожай.
Мне знакомы и быстротечные теплые дожди лета, и затяжные осенние дожди, когда небо заволокло моросящей мглой…
Когда ты мокнешь под осенним дождем,
и ноги твои босы,
и тело ослабло от голода,
а дождь все льет и льет,
и, куда ни глянь, протянулось бескрайнее поле,
и нет ни лачуги, где можно укрыться,
и нет сухого клочка, где можно прилечь,
и ты знаешь, что до дома идти да идти под дождем, что нещадно хлобыщет по телу,
а особенно если струи его обжигают, как лед,
и лохмотья застывают, как воск, а ноги в порезах и промерзли до самых костей, как, впрочем, и все тело…
ответь мне –
если можешь ответить, –
что чудесного в этом дожде?
И чары солнца,
и чары света,
все это мне так хорошо знакомо!
Так хорошо!
Но вот что я скажу вам,
хоть это и неприятно.
Когда солнце в зените
и воздух – как расплавленный свинец,
когда земля раскалена,
а поблизости вовсе нет тени,
и у тебя разламывается спина,
и ты наг, бос и голоден,
а вокруг пышные высокие хлеба, которые ты посеял не для себя и теперь жнешь тоже для другого,
и сегодня,
и завтра,
и послезавтра,
и всю эту неделю,
и следующую,
под этим синим небом,
под палящими лучами адского солнца,
глотая этот расплавленный свинец
и ползая по земле, раскаленной, как угли,
и когда чувствуешь, как приходит конец,
хочется вытянуться,
чтоб испустить дух,
когда кажется, что с каждой каплей пота тебя оставляет жизнь,
и все тело твое – лишь вода,
соленая вода, источаемая изо всех пор,
и пересохло во рту,
и потрескались губы,
и кровь, сколько ее осталось,
приливает к глазам,
и солнце обжигает так, словно тебя бросили в котел с кипящей смолой,
и нещадно зудит кожа,
и ты чувствуешь, как горят ладони,
и распух язык,
и нёбо растрескалось на тысячи и тысячи кусков,
и каждая трещинка болит от зуда так, что хочется взвыть…
И если ни на миг нельзя прилечь отдохнуть,
и нужно все время ползать по стерне кровоточащими ногами,
когда саднит, вся в царапинах, кожа,
и пухнет язык,
и сердце колотится так, что вот-вот не выдержат ребра,
и все это ради того, чтоб закончить одну делянку,
а потом начать вторую и третью,
и так допоздна,
пока солнце не сжалится и не умерит свой пыл,
и не сгинет к чертям
где-то там, за краем земли…
Пусть ответят мне те, кто воспел красоту и сияние солнца,
если жизнь так мрачна,
так тяжел изнурительный труд,
у кого станет сил наслаждаться сиянием солнца?
И придет ли на ум воспевать его красоту?
Если бы сознание мое беспробудно спало, как у жеребенка или осла, которые могут отгонять мух ушами, или у червя, которого, втыкая лопату в сухую землю, ты разрезаешь надвое и губишь, – ого! – тогда все эти книги, толковавшие о красоте деревенской жизни и омерзительном безобразии города, который ловит тебя в свои сети, как паук муху, чтобы затем убить, убедили бы меня остаться на земле Омиды и остудили бы во мне высокое стремление увидеть новые места и новых людей, и особенно – этот огромный город, на окраине которого, лежа на завалинке, как в деревне, я жду новую зарю!
Однако сознание мое пробудилось. Давно уже зажегся во мне огонек, и пламя его росло, разгоралось и обжигало мне душу… И я отправился в путь. Пошел помериться силами с городом-драконом. Может, удастся вскочить ему на спину и набросить узду. Или же, оказавшись в его глотке, всадить ему в язык мой грошовый ножик. Или вонзить в нёбо заостренный кол. Быть может, удастся его усмирить. Но в любом случае я решился помериться силами с городом-драконом. Решился…
Уже чуть ли не в тот момент, как покинуть усадьбу на Дунае, я принял решение не возвращаться к барину со стеклянным глазом. Я должен был отнести по адресу его письмо, чтобы не чувствовать себя обманщиком, ведь и пять лей на дорогу взял, и целых три дня плыл в лодке дядюшки Опришора. А там, передав письмо, посмотрим, что дальше.
Я уже не в первый раз оказывался возле самого Бухареста.
Три года назад проездом я был на противоположной окраине Бухареста, а именно вблизи Северного вокзала.
Это случилось в конце января девятьсот четырнадцатого года. На востоке и на западе уже шла битва народов, из уст в уста передавались вести с разных концов света, и я, как все взрослые и дети, тоже знал, что миллионы солдат в разных мундирах засели в траншеи и стреляют друг в друга. Так же как все – от мала до велика, – я знал, что земля, впитывая пролившийся на нее дождь, точно так же впитывает и кровь павших, забирает себе тела мертвецов и растворяет их в своих объятиях, укрывая жирной зеленой травой.
Однако пушки гремели очень глухо, и до нас не доносился их гул.
Мы все еще надеялись, что битва далеко и скоро умолкнет, и тогда на всей земле воцарится мирная тишина.
Я учился еще в четвертом классе начальной школы. И большую часть дня мне приходилось проводить со старшим сыном корчмаря Букура, что держал лавку возле станции. Я был при нем чем-то вроде репетитора, хотя мой подопечный был одних со мной лет. Раз по десять я почти наизусть рассказывал ему уроки по истории, или по естествознанию, или по закону божьему, записывал ему в тетрадь и до боли в голове объяснял арифметические действия, пытался научить его песенке:
Ты куда идешь, барашек?
На лужок иду, хозяин.
Кто забьет тебя, барашек?
Да мясник забьет, хозяин.
Кто же съест тебя, барашек?
Ты и съешь меня, хозяин… –
а этот негодяй, – то ли в издевку, то ли действительно мои слова отскакивали от него как от стенки горох, – на следующий день не мог ответить ни на один вопрос учителя.
Однако его родители – господин Букур Букуреску, пышноусый, с толстыми красными щеками, и госпожа Саулина, крепкая смуглолицая особа, – видели, что я стараюсь, как могу, и вовсе не виноват в отсутствии у их отпрыска стремления к знаниям, и потому иногда жаловали меня мелкой монеткой, а то и одной-двумя леями, что для меня и нашей семьи было целым состоянием. Иной раз кидали баранку или пригоршню сладких стручков. Баранку или стручки я сгрызал немедленно, а монетки берег пуще глаза. И так получилось, что за эту зиму у меня скопилось больше двадцати лей, невероятно огромная сумма; наверно, во всем нашем селе ни у кого не нашлось бы таких денег, кроме как у богатеев, попа, учителя или писаря. Я показал свои сокровища отцу.
– Да ты богач, Дарие. На эти деньги можно бы купить билеты до Плоешти и даже дальше, до Муру, навестить твоего брата Георге. Вот уж который год он там священником служит. Но давно ничего нам не пишет. Что, ежели бог благословил его и он нажил состояние? Поедем, Дарие, навестим Георге. Может, по доброте сердечной он и нам деньгами поможет, а то ведь мы концов с концами не сводим.
– Поехали, тятя.
Мне очень пришлась по вкусу мысль о путешествии; я думал, что оно продлится очень долго, что нас ждет куча неожиданных приключений, которые мне даже во сне не снились.
Отец пошел на станцию узнать цену билета.
– До Плоешти восемь лей…
Воротившись, отец сказал:
– Можно ехать. Тебе я куплю билет за полцены. Дорога до твоего брата обойдется нам, Дарие, в двенадцать лей. Но больно уж ты оборвался. Давай хоть пальтишко на твои деньги справим.
Мы отправились за реку к моему двоюродному брату Нягу Наста, который держал во Вьорике лавку готовой одежды.
– Не найдешь ли, племянничек, пальтишка для парня?
Примерили одно, другое. Наконец одно оказалось в самый раз.
– Сколько за него, Нягу?
– Двадцать лей, дядя Тудор.
– А подешевле ничего нет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64