Эх вы, а еще психиатр, - и Ливенцев добродушно засмеялся. - По описаниям Елены Ивановны, - непринужденно заговорил он, обращаясь к Матийцеву и присаживаясь к столу, - вы - хозяин этого пиршества, к моему крайнему сожалению пришедшего уже к концу. Но я все же надеюсь, что вы угостите меня обедом, хотя и без вина!
- Непременно, непременно! Я сейчас позвоню официанту, - и Матийцев поднялся вызывать официанта, а Ливенцев обратился уже к Лене:
- А вы, как я осведомлен по дороге сюда, работаете при Академии наук?
- Да-а, - неопределенно протянул Леня, с большим интересом оглядывая энергичное и в фас и в профиль лицо этого нового для него человека. - Мы работаем там по углям и коксам вдвоем, вот с моею женою.
- Вот как! И ваша жена тоже ученая? Как хорошо это! Значит, у вас тоже большие математические способности, большая редкость это - встретить женщину-математика!
- Да ведь мы больше естествоиспытатели, чем математики, - покраснев сама не зная почему, отозвалась на это Таня. - Мы делаем опыты, опыты и опыты, ведем записи, записи и записи, приходится и вычислять, конечно, кое-что, но при чем тут высшая математика.
- Но ведь высшую математику вы проходили в своем горном институте, как и вы тоже, мой дубльтезка? - обратился он к Худолею.
- Постольку, поскольку она была нужна нам, горнякам, - ответил за всех троих Худолей.
- Это я почему вдруг заговорил с вами о высшей математике? - продолжал, кивнув ему головой, Ливенцев. - Прочитал недавно в старом историческом журнале о том, как приезжал Дидро, - энциклопедист Дидро, - в Россию при Екатерине. Между прочим, он запродал тогда и свою библиотеку России, но с тем, чтобы ее вывезли из Франции только после его смерти. И вот, представьте себе такую картину, как истый галантный француз, хотя и Дидро, сидит он в кабинете Екатерины Второй, говорит с ней о высоких материях по части управления обширнейшим русским государством, а сам гладит руками колени северной Семирамиды или Мессалины, как вам будет угодно. Но вот аудиенция окончена, - он уже достаточно утомил августейшую слушательницу своей беседой, раскланялся и вышел из кабинета, но тут, в приемной, встречает его, материалиста, ученый немец на русской службе, член российской Академии знаменитый математик и набожный человек Леонард Эйлер, - старик в белом парике, в расшитом, как ему подобает, камзоле, со звездой, если не с двумя, и протягивает безбожнику Дидро листок с формулой: "Вот вам доказательство бытия божия!" Дидро посмотрел на эту формулу, улыбнулся, отдал бумажку старику обратно и ушел. Если вам угодно, я могу изобразить эту формулу, вот она. - И, очень быстро вынув из бокового кармана записную книжку с карандашом, он написал:
(a - 1 - b^m) / Z = X
и спросил Матийцева: - Как вы отнесетесь к такому доказательству бытия божия?
- Начну с того, что ничего в этой формуле не понимаю, - добросовестно подумав, сказал Матийцев.
- Присоединяюсь к вам, - весело взглянул Худолей еле скользящим взглядом по загадочной формуле. Зато долго рассматривала эту бумагу, исписанную черточками, Таня, и Ливенцев начал было, судя по его взлетевшим бровям, надеяться, что вот она скажет что-то, однако она только вздохнула и протянула ему книжечку обратно совершенно безмолвно.
5
- Так же точно как Эйлер, другой ученый любил повторять, что большой палец на его руке не устает говорить ему о бытии божьем, и вообще, что ни барон, то свежая у него фантазия, - говорил, пряча книжечку, Ливенцев. - А Гальтон, - англичанин, - едва ли вы слышали о нем, - занялся, чем бы вы думали? Исчислением, сколько на миллион англичан приходится людей посредственных, даровитых, талантливых, очень талантливых и, наконец, гениальных, а также в нисходящем порядке: пониженных умственных способностей, слабых, очень слабых и, наконец, идиотов. Это было еще до мировой войны, Англия процветала, жила в достатке, сосала молочко своих колоний на всех континентах и океанах и занималась боксом. Все там было независимо, устойчиво, и никаких катаклизмов не предполагалось, и Гальтон действовал на основании точной статистики.
- Что же у него получилось? - полюбопытствовал Матийцев, договорившись с официантом насчет обеда Ливенцеву.
- Получилось, прежде всего, с большой катастрофичностью: на миллион англичан - один круглый идиот и один гений! Об идиоте спорить не будем, но... не много ли все-таки - один гений на миллион? - спрашивающими глазами обвел всех Ливенцев. - Сорок, например, миллионов населения - и среди них сорок гениев! Не много ли?
- А вот же у французов на сорок миллионов сорок бессмертных в их Академии наук, - сказал Леня.
- Но далеко не все сорок гении! - подхватил Ливенцев. - Разумеется, теория Гальтона явная чепуха, но статистика вообще великое дело. Число! Самая трагическая фраза, какую я знаю в нашей классической литературе, - у Гоголя в "Записках сумасшедшего" - месяца не было, числа тоже не было. День был без числа. Без числа, значит все кончено, - хаос и затмение ума... Совершенно уж неизлечимое, Еля, затмение ума, - и даже вы, волшебница в области психиатрии, излечившая меня от пристрастия к спиртному, не в состоянии ничего сделать с теми, кто потерял число. Вот, например, кружок лимона на столе, - сосчитайте-ка, на сколько долей делится его мякоть!
- На восемь, - тут же ответила Таня.
- Совершенно верно, на восемь, и вот, видите, в середине кружка белое уплотнение, а весь рисунок в общем похож на белого паука с восемью, как и у всякого паука, ногами. А возьмите кристалл горного хрусталя, у него шесть сторон, а сам кристаллизуется кубами, а пчела безошибочно делает свои шестиугольные ячейки в сотах, и это - самая лучшая форма для ее постройки. И Пифагор, когда нашел, что квадрат катета прямоугольного треугольника равен квадрату гипотенузы, как отпраздновал это свое открытие? На празднике у него по этому поводу съели сто быков.
- Богатый был человек! - заметил Леня.
- А известно ли вам, что Александр Гумбольдт истратил в молодости на издание своих сочинений триста тысяч талеров? - продолжал Ливенцев.
- Ка-кой был богач! - простодушно удивилась Таня.
- Да, богач, но были другие богачи в его время, однако не были такими разносторонними, как он. В университете он записался было на юридический факультет, но вскоре перешел на изучение технологии, естественных наук, физики, греческого языка. Написал диссертацию о ткацком деле у древних греков, и это до девятнадцати лет, а на двадцатом году он увлекается уже геологией, минералогией, слушает лекции в горном фрейбургском училище, и в то же время исследует мхи и пишет о них солидный труд. Потом в Вене изучает вообще ботанику, а в Иене анатомию и пишет о животном электричестве. В тридцать лет начинает путешествовать за пределами Германии, изучает морские течения, земной магнетизм, кстати, занимается восточными языками и прочее, и прочее, и прочее. В шестьдесят лет начал заниматься астрономией. В семьдесят пять начал издавать свой "Космос". Даже поэзией занимался, даже в России побывал и нашел на Урале алмазы. Даже с поэтессой Каролиной Павловой у нас в Петербурге успел познакомиться и любезно пригласил ее к себе в Берлин, кажется. И через пятнадцать лет, когда было уже ему девяносто лет, увидел у себя эту самую Каролину Павлову и сказал: "Согласитесь, сударыня, что трудно найти вам еще одного такого же галантного кавалера, который дожил бы до девяноста лет только затем, чтобы дождаться вашего ответного визита!"
- Счастливая организация была у этого Гумбольдта! - сказал Матийцев. И возможной она казалась на почве личного богатства. И один гений на миллион человек в Англии времен Гальтона выходил не из простых шахтеров, а из среды владельцев шахт, фабрик, заводов, целой флотилии кораблей торгового флота, особняков и тому подобное, - и в этом-то весь вопрос. Опыт разложения воды стоил Лавуазье шестьдесят тысяч франков, значит, не имей он этих денег, не проявил бы он и своей гениальности. Давно известно, что наука требует жертв и очень больших денег.
- Вот! Вот именно! Вы подливаете масла в мой огонь, - воодушевился Ливенцев. - Не один гений на миллион человек должен быть в Советской республике нашей, а два-три и более, потому что опыты мы делать можем теперь какие угодно дорогие и за счет государства, а государство наше архимиллиардер, до которого далеко любому Гумбольдту и Лавуазье! И вот первое, и главное, и самое доходное при этом предприятие для наших миллиардов: всеобщее образование! Вот точка приложения сил, - пафос нашей Октябрьской революции, - всеобщее образование! Я говорю это не только как бывший учитель средней школы, а нынешний профессор, - я имею возможность смотреть гораздо шире; но наблюдаю я и своих студентов теперь и сравниваю их со студентами своей молодости, с гимназистами, с моими бывшими учениками. Вот, кстати, один из них, - кивнул он на Худолея, - и мой вывод таков: нечего и говорить, что прежние студенты были развитее, начитанней теперешних, которым пока еще некогда было так много читать, которые гораздо позже прежних увидели первую печатную книгу, но у них, у современных студентов, я нахожу гораздо больше здравого смысла и знания жизни, а главное, их несравненно больше во всех аудиториях, чем было в мое молодое время. Их положительно тысячи там, где в мое время были десятки! Вот эту общедоступность высшего образования я считаю величайшим завоеванием революции. Сосчитано, что математику как науку создали начиная с достоверных исторических времен всего-навсего несколько сот человек в разных странах. Эта отвлеченная из наук была наукой для избранных. Но подождем, подождем как пойдет она вперед в нашей стране! А не забывайте все-таки, друзья мои, что на математике основаны все точные науки! Что делал, создавая свою классификацию растений, старина Линней, как не считал прилежно лепестки, пестики да тычинки цветов!
Тут официант принес на большом подносе обед для Ливенцева, и мысли профессора-математика приняли другое направление. Наливая себе в тарелку суп, он укоризненно заговорил, ни к кому не обращаясь:
- Как же это все-таки заставляете вы меня в такой исключительный день так прозаически питаться ради питания! Это нехорошо, товарищи. Это совершенно излишний пуританизм.
- Николай Иванович, - строго обратилась к нему Елена Ивановна.
- Что, Еля? Чем же я вас обеспокоил? - улыбнулся Ливенцев, впрочем не без грустной складки в углах губ. - Вы, кажется, приняли всерьез мою шутку? Нет, напрасно волнуетесь, я признал силу вашего внушения. Не удивляйтесь, что я этого психиатра зову Елей, - обратился он к Матийцеву, Лене и Тане. Я познакомился с ней еще в пятнадцатом году в Севастополе. Тогда она была совсем еще девочкой, но носила уже красный крест сестры милосердия, а зимой шестнадцатого года, когда я, прапорщик запаса, был ранен в грудь навылет пулей своего же полкового командира, причем генштабиста, - я назвал его палачом за расстрел пятерых солдат моей роты в Галиции, - я увидел ту же Елю уже там, на фронте. Я сидел тогда в санях, - меня отправляли с фельдшером в тыловой госпиталь. В метель сани остановились около какого-то питательного пункта, и оттуда вышла вдруг, кто же? Она, Еля, со стаканом горячего чая для меня. И представьте, она меня тогда не узнала. Она сказала, что очень много видела офицеров и всех не в состоянии вспомнить. Но тогда я не обиделся на нее за это, нет! Я ее понял. Однако этот момент остался в моей памяти одним из самых светлых в моей жизни...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Так как Матийцеву как хозяину нужно было занимать гостей, он обратился к Лене:
- Вчера, Леонид Михайлович, мы с вами говорили о многом, только не о вашей работе по части кокса, не расскажете ли нам, а?
- Ну вот, рассказать! Разве это так для вас интересно слушать о поведении углей при коксовании? - усмехнулся Леня.
- О поведении углей? - повторил и поднял на него округлившиеся глаза Ливенцев. - Поведение и успехи углей? Любопытно.
- Вы сказали, между прочим, совершенно точно: поведение и успехи углей... Успехи в смысле способности их в той или иной шихте, то есть смеси, давать вполне качественный, то есть деловой, кокс, - начал увлекаться Леня.
- Значит, кокс - это ваш конек, - так надо полагать, - спросил Ливенцев, - и вы просвещаете эту темную массу?
- Именно я и занят просвещением темной массы углей, - продолжал Леня. Я пробуждаю скрытые в них способности коксоваться, и это при общей убежденности некоторых специалистов, что они безнадежны, что они тупицы, олухи, что годятся они только для паровозной топки, а не для такого умного дела, как преображение в копи, освобождение из своей толщи при этом многих ценных газов, а также смолы - пека.
- Но вам, лично вам, - обратился к Матийцеву Леня, - быть может, известно, что нежелание коксоваться свойственно огромному большинству наших углей и несвойственно ни американским, например, ни английским, ни германским, - это зависит и от возраста их и от качества, - от большого количества в них серы, золы и прочего. Отсюда вывод: наши угли, чтобы они хорошо коксовались, надо обогащать, а это - сложный процесс, очень удорожающий кокс. Подобрать же шихту, - смесь углей, - так, чтобы они не только коксовались, но и давали бы безупречный кокс, - это делалось и раньше, но ощупью, вслепую, без ясного представления, почему это так выходит...
- А вы, значит, что же?
- А я, - ответил Ливенцеву Леня, - подвел под практику вполне проверенную лабораторным опытом теорию, и теперь это делается уже не вслепую, и шихта из наших углей носит теперь повсеместно у нас - и в Донбассе, и в Кузбассе, и в Кемерове, и в Казахстане - мое имя и приобрела известность также и за границей.
- Очень хорошо! Очень хорошо! - восхитился Ливенцев. - И искренне вам говорю, я очень рад, что вижу вас сегодня, спасибо и вам, Еля, что меня пригласили сюда! Но вот "поведение" углей, что это, собственно, значит? Меня интересует, просто ли это словечко, брошенное вами в чисто переносном смысле, или...
- Нет, это - термин вполне научный, - перебил его Леня. - Каждый сорт угля пишет нам в нашем аппарате, при помощи иглы, что именно он собою представляет. При нагревании пробного угля в аппарате игла вычерчивает на особой пластинке кривую (Леня показал это пальцем в воздухе) того или иного рисунка, и мы видим, что это за уголь: жирный он или тощий, - и к какой марке углей он относится. Все шахты, какие есть в Советском Союзе, присылают к нам свой уголь на пробу, и для каждого коксового завода, где бы он ни был, наша лаборатория подбирала безошибочно шихту.
- Могу подтвердить вам это, - обратился к Ливенцеву Матийцев. - Я имел дело с Леонидом Михайловичем в бытность мою директором одного комбината. Каюсь, я ему не доверял тогда, думал: парень слишком молод для серьезных дел! Но он блестяще доказал мне, что я ошибался.
- Хорошо, - просвещение углей, - заговорил Худолей, обращаясь к Лене. Но раз вы уже просветили их, - пользуясь вашей терминологией, то ваша дальнейшая работа, работа в Академии наук, в чем же она заключается?
- Просвещение кокса, - быстро ответил Леня, не улыбнувшись.
- "Просве-щение кокса", - это уж и мне, горному инженеру, все-таки непонятно, - сказал Матийцев.
- И мне, тоже горняку, - поддержал его Худолей.
- Видите ли, кокс, - начал объяснять Леня, - он, как вам известно, имеет трещины. Это всеми признавалось за его неотъемлемое свойство, но мы вот с женой, - прикоснулся Леня широкой своей ладонью к плечу Тани, - а также и с другими сотрудниками поставили к решению вопрос: "А нельзя ли нам получить такой кокс, чтобы в нем совсем не было трещин, что весьма неудобно во многих смыслах?" Технический вопрос, конечно, очень существенный, и вот теперь... Мы почти вплотную подошли к его решению... Точнее говоря, мы уже решили этот вопрос, - кокс без малейших трещин лабораторным путем мы уже получаем, - да еще и какой плотности у нас выходит кокс! Пробовали бить по куску такого кокса пудовым молотом, и он - как миленький, - ни мур-мур!
И только теперь, когда сказал "ни мур-мур", лицо его расплылось в широкую улыбку, причем совершенно спрятались глаза.
- Вот так фокус! - воскликнул Ливенцев и даже есть перестал. - Но позвольте, позвольте, Леонид Михайлович! Кокс я представляю ведь... Он легкий, он действительно трещиноватый, - упадет кусок кокса с высокого места на камень, должен рассыпаться, кажется, ведь так? А то, что у вас получилось, это уже не кокс, а что-то другое, раз его обухом не расшибешь, не так ли?
- Нет, не так, - серьезно уже ответил Леня. - Кокс остался коксом. Только он нами спрессован под большим давлением, расплавлен, пропущен через трубы, и мощность его при процессе выплавки металла в несколько раз выше по сравнению со старым коксом. Но самое важное в нашей работе то, что для производства кокса не нужно будет таких громадных зданий, как теперь; это совершенно лишнее, раз кокс станет протекать по трубам, а технический термин "коксовый пирог" из обихода коксовиков исчезнет навеки.
1 2 3 4 5 6