"И так от нее детишкой пахнет!"
Детишкой, точь-в-точь как тогда от маленькой Тани, пахло теперь и от Гали, - жизнь как бы сделала законченный круг.
- Постой-ка, брат ты мой, - обратился к девочке Даутов, а она отозвалась на это деловито:
- Я не брат, я Галя.
- Так, значит, Галя. А ты знаешь ли, что у тебя за имя такое? - Только ее одну видя в комнате, обратился к ней, осерьезив лицо, Даутов. - Галина, это значит - курица, а ты, выходит, цыпленок!
Но, посмотрев на него хотя и снизу вверх, однако тоже вполне серьезно и не забыв при этом вздохнуть, ответила Галя:
- Нет, я не цыпленок, я Галя.
- Какова, а? - теперь уже Тане кивнул на нее Даутов. - Это уж называется не создать, а воссоздать!
И несколько раз потом переводил он изумленные глаза с Гали на ее мать и с Тани на ее дочку, так что Таня сказала наконец:
- Это все говорят, что она очень на меня похожа... Да и как же могло быть иначе?
И сама отметила про себя, что возникшее было в ней чувство неприязни к Даутову за то, что он как будто совсем уже забыл ее мать, теперь совершенно заслонилось другим. Она вдруг очень отчетливо вспомнила, как носил на руках ее там, в Крыму, на морском пляже, вот этот самый Даутов, и она показывала ему на птицу с острой черной головкой и спрашивала: "Это какая?"
Как будто именно теперь прояснилось в Тане то, что все время таилось, скрывалось в ней, не заявляло о себе: не только для того, чтобы выполнить слово, данное ею матери, но и для себя самой хотелось ей найти Даутова.
Она вспомнила и то, как вот этот самый человек, казавшийся ей тогда чрезвычайно высоким, спрашивал ее о городах Крыма, и как она показывала их ему на карте, и как он хвалил тогда ее за эти знания и поднимал на вытянутых руках несколько раз к потолку комнаты так, что она становилась куда выше его.
- Вижу, вижу, что наша Галочка вам понравилась! - сказал Леня, улыбаясь так широко, что и глаз не было видно.
- Вылитая Таня в эти годы! - И Даутов имел даже как будто ошеломленный вид, когда говорил это. - Ведь мы с вашей Таней были большие друзья когда-то, - так, Таня?
И Таня развела руками совсем так, как делала это в детстве, и подтвердила, глядя на мужа:
- К изумлению моему, я только сейчас вот вспомнила об этом... Это действительно так и было... Я даже одна приходила к вам на дачу, где вы жили...
- И говорила прямо от дверей: "Посюшьте, я к вам в гости!" - поспешно, как бы боясь, что она не все вспомнит, досказал за нее Даутов.
И все трое рассмеялись весело, и Галочка, посмотрев поочередно на них, засмеялась тоже и захлопала в ладошки. Только одна няня ее, подчиняясь, видимо, каким-то своим правилам заботы о ребенке и сохраняя строгое выражение лица, властно сняла Галю с колен гостя и понесла ее на руках в комнату, из которой вышла.
И отвечая на недоуменный вопрос в глазах Даутова, Таня сказала ему:
- Полагается детям такого возраста спать среди дня: няня пошла укладывать Галочку.
- У меня люди путаются как-то в памяти, - говорил за чаем Леня Даутову, - слишком много за последнее время я вижу всяких людей, но мне кажется почему-то, что именно о вас, а не о ком другом говорил мне Вердеревский, будто вы перед революцией были на каторге.
- Был, действительно был... - кивнул головой Даутов.
- Ты слышишь, Таня? Оказался твой старый друг ни больше, ни меньше, как бывший каторжник!
- За политику, конечно? - спросила Таня.
- Да, за что же еще... За братание на фронте в шестнадцатом году, в апреле... Пасха тогда пришлась в апреле, окопы же были близко - наши от австрийских, - вот и выходили из них партиями брататься, как это тогда называлось.
- Позвольте, как же так "на фронте", когда вы... Разве вас мобилизовали тогда в армию? - удивился Леня.
- В том-то и дело, что хотя я и был в ссылке в сибирском одном селе, все-таки мобилизовали с маршевой командой - пожалуйте, инженер "политический", непосредственно под пули: уцелеешь, - от нас не уйдешь, а убьют, - туда и дорога, да еще и за честь сочти: за царя убит. Братанье на фронте - ведь это чья была идея? Самого Ленина! Как же мне, тогда уж большевику, имевшему уже партийную кличку Даутов, ее не проводить? Тем более что я, хотя и солдат простой, мог понимать австрийцев и они меня понимали: немецкий язык я тогда лучше знал, чем теперь. Ведь моя настоящая фамилия Матийцев... Да... Так вот - сходились мы, солдаты двух враждебных армий, на глазах у своего начальства для видимости, не за тем только, чтобы друг друга с праздником Пасхи поздравить, крашеными яичками обменяться, а на самом деле сговаривались, чтобы штыки воткнуть в землю и войне чтобы капут. Я же лично добавлял еще и другое: штыки не в землю, а против своего начальства и своих господ в тылу. Кончилась эта пропаганда моя тем, что меня вместе с несколькими другими судили военным судом. Только потому, что прямых улик против меня не было, конечно, никаких листовок австрийцам я не раздавал, на суде держался спокойно, генерала, председателя суда, не агитировал, так как это было бы глупо, - закатали меня только на каторгу на тринадцать лет...
- На тринадцать лет! - испуганно повторила Таня, но Даутов улыбнулся ей весело:
- Если бы расстрел, то было бы еще хуже, да не лучше было бы, если бы через неделю после братания убил бы меня кто-нибудь из тех, с кем я братался, да и убил бы так, что не видел бы меня, как и я его. А на каторге мне, как вам известно, недолго пришлось пробыть, - ведь летом семнадцатого я уже имел удовольствие гулять с вами и с вашей мамой по крымскому пляжу... А в гражданскую войну в Красной Армии я, бывший рядовой и бывший каторжник, полком командовал.
- Это когда мы с мамой видели вас в Запорожье? - вспомнила все время не отрывавшая от него глаз Таня.
- Та-ак!.. - протянул Матийцев. - Теперь я убедился, что действительно рисковал тогда жизнью!.. Хорошо, значит, я сделал, что не усомнился тогда, вы ли это с мамой, или не вы, а сразу решил: вы! Поэтому и повернулся к вам спиною, когда подошел к кучке белых там, на бульваре. Что мне нужно было, у них узнал, как свой им брат, с золотыми погонами, и с возможной поспешностью удалился, а на вас даже не оглянулся... И должен признаться вам теперь, что я узнал вас, Таня, - вы были тогда отлично освещены фонарем... Оцените же мое самообладание, что я хоть и удивился и очень обрадовался, признаюсь вам в этом: самым настоящим образом обрадовался!.. Но вида не подал и даже на вас не оглянулся. Однако должен вам сказать, что всю мою удачу тогда приписал вам, Таня!
- Почему мне? - захотела узнать она.
- Почему вам, это я объясняю подъемом, какой тогда чувствовал. Карточные игроки знают, что такое подобный подъем. Когда такой подъем, то везет. Иначе этого самого везения ничем и объяснить нельзя. Мне ведь надо же было войти в роль белого штабс-капитана, и я отлично вошел в эту роль, благодаря именно этому подъему. Мне показалось тогда, что вы меня узнали.
- Мы с мамой вас и узнали! - подхватила Таня.
- Вот! И я пошел ва-банк, чтобы как можно скорее сделать свое дело... И сделал!
- В армию Фрунзе в двадцатом году я не попал, так что ваш Крым он взял без моей помощи, - обращаясь к Тане, продолжал Матийцев. - Я же в это время оставался на Украине, как и прежде, и тут я, конечно, понавидался всякого... В Александровске была наша встреча, к моему счастью безмолвная, около этого самого Александровска тогдашнего мне пришлось провести почти год, год очень для меня памятный. Я отлично помню, как ваша мама, Таня, спрашивала меня: "Неужели сможете вы проливать чужую кровь?"
- Она вас так и спросила? - удивилась Таня.
- Да... Если не точно такими словами, то именно так по смыслу. Ей самое это выражение "пролить кровь" казалось непереносимо страшным. Ведь она была учительницей, притом же слабого очень здоровья... Да, случалось, - отвечу я на этот вопрос уже вам, Таня: иначе нельзя было, ведь шла война, и война необыкновенная, жестокая... И то еще надо иметь в виду, что империалистическая война и не была и никак не могла быть народной войной, а уж от гражданской войны этого не отымете: гражданская была войной народной во всех смыслах и прежде всего потому, что народ знал, за что он ее ведет и против кого именно.
- Люди терпели уж очень долго насилье и всякий гнет, а когда пришло время их мести, - народной мести, - это имейте в виду, - подчеркнул Матийцев, - решили поставить своего бога лицом к стене, чтобы он их не видел, да и они чтоб о нем забыли, потому что от этого бога через своих попов они только и слышали, что терпи да терпи. Вы, Таня, представьте себе раба, бесправного, забитого горем и вечной нуждой, трудом непосильным, над которым все издевались, все его травили, а он даже роптать и жаловаться не смел. Кому жаловаться? Своим угнетателям? И вдруг, представьте, увидел себя этот человек здоровым, могучим и сильным хозяином на земле. И ринулся этот исполин мстить своим вековым врагам!.. Как вы полагаете, стал ли бы очень он церемониться с ними? Подбегал ли бы к ним вежливо и с поклоном до земли? Нет, разумеется, он бы этого не сделал, - мстить так мстить! А законна ли была бы такая месть? Да, вполне законна! Если задача была в том, чтобы на месте старых закопченных хибарок построить дворцы для людей труда, то прежде всего что нужно было сделать? Конечно, хибарки эти снести, очистить от них места.
Я - человек по натуре мягкий... Я не способен был бы на роль народного вожака, но моя задача была стихийному движению масс придать характер идейный, упорядочить его, направить к ясной для нас, большевиков, цели. Я вел политическую агитационную работу. И кроме того, шахты, заводы - мне, горному инженеру, не могло же быть безразлично, в каком они состоянии, пусть даже работа в них и не производилась в то время, когда рабочие были в Красной Армии, а бывших хозяев, - иностранцев всяких, - и след простыл. Положение было более чем трудное. О государстве, как о целом организме, кто же тогда думал, как не наша партия. И ведь в те времена куда ни ткнешься то видишь разброд, распад, разруху.
Рассказывал Даутов как-то неохотно, лично о себе говорить избегал, на что Таня заметила:
- Но ведь вы же красным полком командовали, в боях участвовали. Наверно, очень трудно было и опасно? Вы скромничаете.
- Что же я о себе могу сказать? Каких-нибудь особых громких дел я ведь не делал: военных талантов у меня не было. Ведение войны, стратегия - это особая специальность, а в нашем с вами горном деле на нее внимания не обращалось. Иметь дело с шахтерами - это одно, а иметь дело с солдатами совсем другое, в чем я убедился на личном опыте. Я что делал, - вы хотите знать? Исполнял приказы выше меня стоящих, ранен был только два раза, обе раны пулевые навылет и отнесены к разряду легких. Вот вкратце и все, что я могу о себе сказать. А если бы начал я вспоминать все по порядку, что мне тогда пришлось видеть, слышать, испытывать и делать, то сколько же дней подряд должен я заниматься этим делом? Если бы вы спросили о другом, о том, например, каких замечательных людей мне приходилось встречать за мою действительно богатую всякими переплетами жизнь, то тут я мог бы несколько вспомнить. И раскрывались вдруг они, как цветы солнечным восходом, при обстоятельствах иногда трагичных, а потом исчезали... Вот что было обиднее всего - вдруг покажутся, блеснут очень ярко и так же неожиданно исчезнут и притом навсегда исчезнут.
- Вот и вы так у нас в Крыму, - подхватила Таня, - блеснули перед нами с мамой и исчезли. А я ведь вас искала однажды целый день и, представьте мое огорчение, - приняла за вас кого-то другого и привела к маме: как тогда плакала мама из-за того, что я ошиблась! - И совершенно неожиданно для самой Тани при этих словах на глаза ее набежали такие крупные слезы, что не удержались там, а скатились по ее щекам.
- Плакала из-за того, что обозналась? - повторил растроганный слезами Тани, но опустил глаза, как бы делая вид, что их не замечает, Матийцев. Между тем, по этим Таниным слезам он только хотел как можно ярче представить хрупкую учительницу, ее мать. Таня же, поняв, что он нарочно опустил глаза, чтобы не заметить, как она вытрет слезы, не решалась их вытирать. Она вспомнила страшные слова письма: "Мне очень плохо, я, кажется, при смерти", и новые слезы вслед за первыми появлялись и скатывались по щекам, и она не вытирала их, так как не могла удержать.
- Знаете ли, Таня, вот что давайте сделаем, - оживленно заговорил Матийцев, подняв глаза: - Давайте пошлем вашей маме телеграмму сейчас же, что я вот сижу у вас в квартире, а? Молнию, чтобы сегодня дошла.
- Телеграмму, да, - это хорошо, - пристукнув ладонью по столу, отозвался на это Леня, а Таня поднялась и мокрыми губами поцеловала Матийцева в щеку. Не больше как через минуту он уже писал на подсунутой ему Леней четвертушке бумаги: "Сижу у вашей чудесной Тани, вспоминаю вас, поправляйтесь как можно скорее. Даутов".
А минут через пять няня Гали выходила отнести эту телеграмму на почту.
4
- А вы что же, и сейчас работаете все там же, где я с вами познакомился? - спросил Леня, чтобы отвлечь Таню от мыслей о матери.
- Познакомился так неудачно, вы хотите сказать, - поправил его Матийцев, улыбаясь. - Нет, я уже не там теперь, и вам со мною в ближайшее, по крайней мере, время не придется иметь дело. Я теперь занят тем, чем давно уже болел душой, - бытом шахтеров, перевожу их из трущоб, где они жили, в новые большие дома. Однажды... до революции, это было как-то во сне, я видел целую улицу подобных домов, а теперь вот я сам ведаю их постройкой. Представьте только, там, где была улица гнетущих лачужек, - ее даже и улицей нельзя было называть! - там теперь действительно улица из четырехэтажных домов, причем один из этих домов называется "Дом культуры", и современный могучий бас вроде Шаляпина может петь там в огромном концертном зале для шахтеров. В этом же зале читаются лекции, могут ставиться спектакли. В том же Доме культуры и кино и библиотека. В нижнем этаже столовая для рабочих.
- И когда же это все сделано? - спросил Леня.
- А вот за последние три года, - сияя ответил Матийцев, - где был поселок, который рос не от земли кверху, а больше в землю, в звериные норы, там и теперь почти уже город, а будет настоящий город, - благоустроенный и даже большой... И где не было воды, чтобы шахтеры могли отмыть лицо от угольной пыли, там теперь работает водопровод и воды для всех сколько угодно. И ведь это только начало... Вы теперь не ездите, как я вижу, на аварии, вы заняты научным лабораторным трудом, и Донбасса сейчас уже вы, пожалуй, не узнаете.
- Я не так уже оторвался от Донбасса, как вы говорите, - несколько обиделся Леня, - наконец, приходилось же мне и читать и слышать.
- Но вы не представляете себе всего в целом, - перебил Матийцев. - Я приехал сюда в связи с этими самыми новостройками. Темпы взяты геройские, и вот вы сами увидите, во что превратятся знакомые вам Юзовки, Макеевки, Горловки и прочие даже лет через пять. А через десять? Через пятнадцать? Ого!
В то время, когда Матийцев говорил это, Таня была в спальне, откуда подала голос ей проснувшаяся Галя. Теперь, когда няня еще не вернулась, а оставлять Галю одну в спальне было нельзя, Таня вышла с дочкой на руках, и к ней оживленно обратился Леня:
- Слыхала, Таня, оказывается, на месте лачуг в Донбассе, где ты начинала свою научную деятельность и откуда сбежала, возник Дворец культуры, - четырехэтажный и с концертным залом!
- Что ты! Откуда ты взял? - приняла это за шутку Таня.
- Да вот, Александр Петрович рассказывает.
- Где это в бараке начинали вы научную деятельность, Таня? полюбопытствовал Матийцев.
- А вы ему верьте! Просто была лаборантка. Но вот Дворец культуры уж там? Это в самом деле?
- Не точь-в-точь там, так в другом месте, поблизости, - не все ли равно тебе? - засмеялся, по-своему делая узкие щелки из глаз, Леня.
- Важно то, что Галя наша теперь...
- Если будет лаборанткой в Донбассе, когда вырастет, - подхватил Матийцев, - найдет для себя пристанище не в дощатом бараке, а в основательном кирпичном доме. Да и работенка для нее там найдется: каменноугольный пласт по последним известиям тянется, оказалось, на запад, до Павлограда, вы, конечно, знаете это, Леонид Михайлович?
- Разве только до Павлограда? - вскинулся Леня. - У нас говорят, что почти до Днепра, так что скоро, должно быть, не Донбасс уже будет, а Днепродонбасс!
- Возможно! Вполне возможно! А рядом Криворожье с железом, Никополь с марганцем, - вот это будет - знай наших! - воодушевился Матийцев и снова протянул руки к Гале и усадил ее к себе на колени, а когда услышал от нее свое же:
- Вот это будет, - знай наших! - приложился щекой к ее голове и проговорил проникновенно:
- Быть, быть тебе лаборанткой в Днепродонбассе!
- Однажды меня судили, - заговорил Матийцев, когда вернулась уже няня и взяла Галю. - Это давно было, еще до войны, - судили в первый раз в моей молодой еще жизни. Тогда в первый раз узнал я, что такое прокурор был в старом царском суде, а до того не имел о нем ясного понятия. И вот тогда же в первый раз я увидел энтузиаста революции, большевика, хотя ему было всего-то не больше семнадцати лет.
1 2 3 4 5 6
Детишкой, точь-в-точь как тогда от маленькой Тани, пахло теперь и от Гали, - жизнь как бы сделала законченный круг.
- Постой-ка, брат ты мой, - обратился к девочке Даутов, а она отозвалась на это деловито:
- Я не брат, я Галя.
- Так, значит, Галя. А ты знаешь ли, что у тебя за имя такое? - Только ее одну видя в комнате, обратился к ней, осерьезив лицо, Даутов. - Галина, это значит - курица, а ты, выходит, цыпленок!
Но, посмотрев на него хотя и снизу вверх, однако тоже вполне серьезно и не забыв при этом вздохнуть, ответила Галя:
- Нет, я не цыпленок, я Галя.
- Какова, а? - теперь уже Тане кивнул на нее Даутов. - Это уж называется не создать, а воссоздать!
И несколько раз потом переводил он изумленные глаза с Гали на ее мать и с Тани на ее дочку, так что Таня сказала наконец:
- Это все говорят, что она очень на меня похожа... Да и как же могло быть иначе?
И сама отметила про себя, что возникшее было в ней чувство неприязни к Даутову за то, что он как будто совсем уже забыл ее мать, теперь совершенно заслонилось другим. Она вдруг очень отчетливо вспомнила, как носил на руках ее там, в Крыму, на морском пляже, вот этот самый Даутов, и она показывала ему на птицу с острой черной головкой и спрашивала: "Это какая?"
Как будто именно теперь прояснилось в Тане то, что все время таилось, скрывалось в ней, не заявляло о себе: не только для того, чтобы выполнить слово, данное ею матери, но и для себя самой хотелось ей найти Даутова.
Она вспомнила и то, как вот этот самый человек, казавшийся ей тогда чрезвычайно высоким, спрашивал ее о городах Крыма, и как она показывала их ему на карте, и как он хвалил тогда ее за эти знания и поднимал на вытянутых руках несколько раз к потолку комнаты так, что она становилась куда выше его.
- Вижу, вижу, что наша Галочка вам понравилась! - сказал Леня, улыбаясь так широко, что и глаз не было видно.
- Вылитая Таня в эти годы! - И Даутов имел даже как будто ошеломленный вид, когда говорил это. - Ведь мы с вашей Таней были большие друзья когда-то, - так, Таня?
И Таня развела руками совсем так, как делала это в детстве, и подтвердила, глядя на мужа:
- К изумлению моему, я только сейчас вот вспомнила об этом... Это действительно так и было... Я даже одна приходила к вам на дачу, где вы жили...
- И говорила прямо от дверей: "Посюшьте, я к вам в гости!" - поспешно, как бы боясь, что она не все вспомнит, досказал за нее Даутов.
И все трое рассмеялись весело, и Галочка, посмотрев поочередно на них, засмеялась тоже и захлопала в ладошки. Только одна няня ее, подчиняясь, видимо, каким-то своим правилам заботы о ребенке и сохраняя строгое выражение лица, властно сняла Галю с колен гостя и понесла ее на руках в комнату, из которой вышла.
И отвечая на недоуменный вопрос в глазах Даутова, Таня сказала ему:
- Полагается детям такого возраста спать среди дня: няня пошла укладывать Галочку.
- У меня люди путаются как-то в памяти, - говорил за чаем Леня Даутову, - слишком много за последнее время я вижу всяких людей, но мне кажется почему-то, что именно о вас, а не о ком другом говорил мне Вердеревский, будто вы перед революцией были на каторге.
- Был, действительно был... - кивнул головой Даутов.
- Ты слышишь, Таня? Оказался твой старый друг ни больше, ни меньше, как бывший каторжник!
- За политику, конечно? - спросила Таня.
- Да, за что же еще... За братание на фронте в шестнадцатом году, в апреле... Пасха тогда пришлась в апреле, окопы же были близко - наши от австрийских, - вот и выходили из них партиями брататься, как это тогда называлось.
- Позвольте, как же так "на фронте", когда вы... Разве вас мобилизовали тогда в армию? - удивился Леня.
- В том-то и дело, что хотя я и был в ссылке в сибирском одном селе, все-таки мобилизовали с маршевой командой - пожалуйте, инженер "политический", непосредственно под пули: уцелеешь, - от нас не уйдешь, а убьют, - туда и дорога, да еще и за честь сочти: за царя убит. Братанье на фронте - ведь это чья была идея? Самого Ленина! Как же мне, тогда уж большевику, имевшему уже партийную кличку Даутов, ее не проводить? Тем более что я, хотя и солдат простой, мог понимать австрийцев и они меня понимали: немецкий язык я тогда лучше знал, чем теперь. Ведь моя настоящая фамилия Матийцев... Да... Так вот - сходились мы, солдаты двух враждебных армий, на глазах у своего начальства для видимости, не за тем только, чтобы друг друга с праздником Пасхи поздравить, крашеными яичками обменяться, а на самом деле сговаривались, чтобы штыки воткнуть в землю и войне чтобы капут. Я же лично добавлял еще и другое: штыки не в землю, а против своего начальства и своих господ в тылу. Кончилась эта пропаганда моя тем, что меня вместе с несколькими другими судили военным судом. Только потому, что прямых улик против меня не было, конечно, никаких листовок австрийцам я не раздавал, на суде держался спокойно, генерала, председателя суда, не агитировал, так как это было бы глупо, - закатали меня только на каторгу на тринадцать лет...
- На тринадцать лет! - испуганно повторила Таня, но Даутов улыбнулся ей весело:
- Если бы расстрел, то было бы еще хуже, да не лучше было бы, если бы через неделю после братания убил бы меня кто-нибудь из тех, с кем я братался, да и убил бы так, что не видел бы меня, как и я его. А на каторге мне, как вам известно, недолго пришлось пробыть, - ведь летом семнадцатого я уже имел удовольствие гулять с вами и с вашей мамой по крымскому пляжу... А в гражданскую войну в Красной Армии я, бывший рядовой и бывший каторжник, полком командовал.
- Это когда мы с мамой видели вас в Запорожье? - вспомнила все время не отрывавшая от него глаз Таня.
- Та-ак!.. - протянул Матийцев. - Теперь я убедился, что действительно рисковал тогда жизнью!.. Хорошо, значит, я сделал, что не усомнился тогда, вы ли это с мамой, или не вы, а сразу решил: вы! Поэтому и повернулся к вам спиною, когда подошел к кучке белых там, на бульваре. Что мне нужно было, у них узнал, как свой им брат, с золотыми погонами, и с возможной поспешностью удалился, а на вас даже не оглянулся... И должен признаться вам теперь, что я узнал вас, Таня, - вы были тогда отлично освещены фонарем... Оцените же мое самообладание, что я хоть и удивился и очень обрадовался, признаюсь вам в этом: самым настоящим образом обрадовался!.. Но вида не подал и даже на вас не оглянулся. Однако должен вам сказать, что всю мою удачу тогда приписал вам, Таня!
- Почему мне? - захотела узнать она.
- Почему вам, это я объясняю подъемом, какой тогда чувствовал. Карточные игроки знают, что такое подобный подъем. Когда такой подъем, то везет. Иначе этого самого везения ничем и объяснить нельзя. Мне ведь надо же было войти в роль белого штабс-капитана, и я отлично вошел в эту роль, благодаря именно этому подъему. Мне показалось тогда, что вы меня узнали.
- Мы с мамой вас и узнали! - подхватила Таня.
- Вот! И я пошел ва-банк, чтобы как можно скорее сделать свое дело... И сделал!
- В армию Фрунзе в двадцатом году я не попал, так что ваш Крым он взял без моей помощи, - обращаясь к Тане, продолжал Матийцев. - Я же в это время оставался на Украине, как и прежде, и тут я, конечно, понавидался всякого... В Александровске была наша встреча, к моему счастью безмолвная, около этого самого Александровска тогдашнего мне пришлось провести почти год, год очень для меня памятный. Я отлично помню, как ваша мама, Таня, спрашивала меня: "Неужели сможете вы проливать чужую кровь?"
- Она вас так и спросила? - удивилась Таня.
- Да... Если не точно такими словами, то именно так по смыслу. Ей самое это выражение "пролить кровь" казалось непереносимо страшным. Ведь она была учительницей, притом же слабого очень здоровья... Да, случалось, - отвечу я на этот вопрос уже вам, Таня: иначе нельзя было, ведь шла война, и война необыкновенная, жестокая... И то еще надо иметь в виду, что империалистическая война и не была и никак не могла быть народной войной, а уж от гражданской войны этого не отымете: гражданская была войной народной во всех смыслах и прежде всего потому, что народ знал, за что он ее ведет и против кого именно.
- Люди терпели уж очень долго насилье и всякий гнет, а когда пришло время их мести, - народной мести, - это имейте в виду, - подчеркнул Матийцев, - решили поставить своего бога лицом к стене, чтобы он их не видел, да и они чтоб о нем забыли, потому что от этого бога через своих попов они только и слышали, что терпи да терпи. Вы, Таня, представьте себе раба, бесправного, забитого горем и вечной нуждой, трудом непосильным, над которым все издевались, все его травили, а он даже роптать и жаловаться не смел. Кому жаловаться? Своим угнетателям? И вдруг, представьте, увидел себя этот человек здоровым, могучим и сильным хозяином на земле. И ринулся этот исполин мстить своим вековым врагам!.. Как вы полагаете, стал ли бы очень он церемониться с ними? Подбегал ли бы к ним вежливо и с поклоном до земли? Нет, разумеется, он бы этого не сделал, - мстить так мстить! А законна ли была бы такая месть? Да, вполне законна! Если задача была в том, чтобы на месте старых закопченных хибарок построить дворцы для людей труда, то прежде всего что нужно было сделать? Конечно, хибарки эти снести, очистить от них места.
Я - человек по натуре мягкий... Я не способен был бы на роль народного вожака, но моя задача была стихийному движению масс придать характер идейный, упорядочить его, направить к ясной для нас, большевиков, цели. Я вел политическую агитационную работу. И кроме того, шахты, заводы - мне, горному инженеру, не могло же быть безразлично, в каком они состоянии, пусть даже работа в них и не производилась в то время, когда рабочие были в Красной Армии, а бывших хозяев, - иностранцев всяких, - и след простыл. Положение было более чем трудное. О государстве, как о целом организме, кто же тогда думал, как не наша партия. И ведь в те времена куда ни ткнешься то видишь разброд, распад, разруху.
Рассказывал Даутов как-то неохотно, лично о себе говорить избегал, на что Таня заметила:
- Но ведь вы же красным полком командовали, в боях участвовали. Наверно, очень трудно было и опасно? Вы скромничаете.
- Что же я о себе могу сказать? Каких-нибудь особых громких дел я ведь не делал: военных талантов у меня не было. Ведение войны, стратегия - это особая специальность, а в нашем с вами горном деле на нее внимания не обращалось. Иметь дело с шахтерами - это одно, а иметь дело с солдатами совсем другое, в чем я убедился на личном опыте. Я что делал, - вы хотите знать? Исполнял приказы выше меня стоящих, ранен был только два раза, обе раны пулевые навылет и отнесены к разряду легких. Вот вкратце и все, что я могу о себе сказать. А если бы начал я вспоминать все по порядку, что мне тогда пришлось видеть, слышать, испытывать и делать, то сколько же дней подряд должен я заниматься этим делом? Если бы вы спросили о другом, о том, например, каких замечательных людей мне приходилось встречать за мою действительно богатую всякими переплетами жизнь, то тут я мог бы несколько вспомнить. И раскрывались вдруг они, как цветы солнечным восходом, при обстоятельствах иногда трагичных, а потом исчезали... Вот что было обиднее всего - вдруг покажутся, блеснут очень ярко и так же неожиданно исчезнут и притом навсегда исчезнут.
- Вот и вы так у нас в Крыму, - подхватила Таня, - блеснули перед нами с мамой и исчезли. А я ведь вас искала однажды целый день и, представьте мое огорчение, - приняла за вас кого-то другого и привела к маме: как тогда плакала мама из-за того, что я ошиблась! - И совершенно неожиданно для самой Тани при этих словах на глаза ее набежали такие крупные слезы, что не удержались там, а скатились по ее щекам.
- Плакала из-за того, что обозналась? - повторил растроганный слезами Тани, но опустил глаза, как бы делая вид, что их не замечает, Матийцев. Между тем, по этим Таниным слезам он только хотел как можно ярче представить хрупкую учительницу, ее мать. Таня же, поняв, что он нарочно опустил глаза, чтобы не заметить, как она вытрет слезы, не решалась их вытирать. Она вспомнила страшные слова письма: "Мне очень плохо, я, кажется, при смерти", и новые слезы вслед за первыми появлялись и скатывались по щекам, и она не вытирала их, так как не могла удержать.
- Знаете ли, Таня, вот что давайте сделаем, - оживленно заговорил Матийцев, подняв глаза: - Давайте пошлем вашей маме телеграмму сейчас же, что я вот сижу у вас в квартире, а? Молнию, чтобы сегодня дошла.
- Телеграмму, да, - это хорошо, - пристукнув ладонью по столу, отозвался на это Леня, а Таня поднялась и мокрыми губами поцеловала Матийцева в щеку. Не больше как через минуту он уже писал на подсунутой ему Леней четвертушке бумаги: "Сижу у вашей чудесной Тани, вспоминаю вас, поправляйтесь как можно скорее. Даутов".
А минут через пять няня Гали выходила отнести эту телеграмму на почту.
4
- А вы что же, и сейчас работаете все там же, где я с вами познакомился? - спросил Леня, чтобы отвлечь Таню от мыслей о матери.
- Познакомился так неудачно, вы хотите сказать, - поправил его Матийцев, улыбаясь. - Нет, я уже не там теперь, и вам со мною в ближайшее, по крайней мере, время не придется иметь дело. Я теперь занят тем, чем давно уже болел душой, - бытом шахтеров, перевожу их из трущоб, где они жили, в новые большие дома. Однажды... до революции, это было как-то во сне, я видел целую улицу подобных домов, а теперь вот я сам ведаю их постройкой. Представьте только, там, где была улица гнетущих лачужек, - ее даже и улицей нельзя было называть! - там теперь действительно улица из четырехэтажных домов, причем один из этих домов называется "Дом культуры", и современный могучий бас вроде Шаляпина может петь там в огромном концертном зале для шахтеров. В этом же зале читаются лекции, могут ставиться спектакли. В том же Доме культуры и кино и библиотека. В нижнем этаже столовая для рабочих.
- И когда же это все сделано? - спросил Леня.
- А вот за последние три года, - сияя ответил Матийцев, - где был поселок, который рос не от земли кверху, а больше в землю, в звериные норы, там и теперь почти уже город, а будет настоящий город, - благоустроенный и даже большой... И где не было воды, чтобы шахтеры могли отмыть лицо от угольной пыли, там теперь работает водопровод и воды для всех сколько угодно. И ведь это только начало... Вы теперь не ездите, как я вижу, на аварии, вы заняты научным лабораторным трудом, и Донбасса сейчас уже вы, пожалуй, не узнаете.
- Я не так уже оторвался от Донбасса, как вы говорите, - несколько обиделся Леня, - наконец, приходилось же мне и читать и слышать.
- Но вы не представляете себе всего в целом, - перебил Матийцев. - Я приехал сюда в связи с этими самыми новостройками. Темпы взяты геройские, и вот вы сами увидите, во что превратятся знакомые вам Юзовки, Макеевки, Горловки и прочие даже лет через пять. А через десять? Через пятнадцать? Ого!
В то время, когда Матийцев говорил это, Таня была в спальне, откуда подала голос ей проснувшаяся Галя. Теперь, когда няня еще не вернулась, а оставлять Галю одну в спальне было нельзя, Таня вышла с дочкой на руках, и к ней оживленно обратился Леня:
- Слыхала, Таня, оказывается, на месте лачуг в Донбассе, где ты начинала свою научную деятельность и откуда сбежала, возник Дворец культуры, - четырехэтажный и с концертным залом!
- Что ты! Откуда ты взял? - приняла это за шутку Таня.
- Да вот, Александр Петрович рассказывает.
- Где это в бараке начинали вы научную деятельность, Таня? полюбопытствовал Матийцев.
- А вы ему верьте! Просто была лаборантка. Но вот Дворец культуры уж там? Это в самом деле?
- Не точь-в-точь там, так в другом месте, поблизости, - не все ли равно тебе? - засмеялся, по-своему делая узкие щелки из глаз, Леня.
- Важно то, что Галя наша теперь...
- Если будет лаборанткой в Донбассе, когда вырастет, - подхватил Матийцев, - найдет для себя пристанище не в дощатом бараке, а в основательном кирпичном доме. Да и работенка для нее там найдется: каменноугольный пласт по последним известиям тянется, оказалось, на запад, до Павлограда, вы, конечно, знаете это, Леонид Михайлович?
- Разве только до Павлограда? - вскинулся Леня. - У нас говорят, что почти до Днепра, так что скоро, должно быть, не Донбасс уже будет, а Днепродонбасс!
- Возможно! Вполне возможно! А рядом Криворожье с железом, Никополь с марганцем, - вот это будет - знай наших! - воодушевился Матийцев и снова протянул руки к Гале и усадил ее к себе на колени, а когда услышал от нее свое же:
- Вот это будет, - знай наших! - приложился щекой к ее голове и проговорил проникновенно:
- Быть, быть тебе лаборанткой в Днепродонбассе!
- Однажды меня судили, - заговорил Матийцев, когда вернулась уже няня и взяла Галю. - Это давно было, еще до войны, - судили в первый раз в моей молодой еще жизни. Тогда в первый раз узнал я, что такое прокурор был в старом царском суде, а до того не имел о нем ясного понятия. И вот тогда же в первый раз я увидел энтузиаста революции, большевика, хотя ему было всего-то не больше семнадцати лет.
1 2 3 4 5 6