А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Ты помнишь, Ума участвовала в моих приключениях, — заговорил Али. — Она была видением, обещанием и наградой — я рассказал тебе, как мы купались вместе с «буддийским монахом» во дворце халифа в Миср-аль-Каире. Кстати, Ума приходится теткой обеим моим женам. — Али взял из серебряной чаши финик, закинул его в рот, осторожно выплюнул косточку в руку, прожевал и проглотил мякоть и только после этого продолжил рассказ. — В эту историю входят и такие события, о которых Ума сумеет рассказать лучше, чем я, поскольку она там непосредственно присутствовала, а я нет. К тому же все, что случилось с Умой, и ее собственные дела представляют немалый интерес. И вот Ума любезно согласилась провести с нами два-три вечера.
Али со вздохом провел ладонью по глубокой вмятине, оставшейся на месте его правого глаза.
— Приступай, Ума, — пробормотал он. Ума приняла руку, оставив мою в одиночестве, и выпрямилась.
— Что ж, — промолвила она, отпила немного лимонада и на миг прикрыла глаза. Мне показалось, что в саду смолкли все звуки, словно и природа вокруг нас затаила дыхание. Конечно, это была лишь игра воображения. Фонтан продолжал свой плеск, и птицы по-прежнему щебетали.
Она начала рассказ.
Пена и прибой, хлопанье парусов и свистки, темная вода, словно нежная материнская ладонь, гладит тяжелые, заросшие водорослями камни набережной. Ветер сгибает меня пополам, я опускаю голову, туго обматываю плащ — лишь бы не распахнулся, не обнажил на глазах у всех округлую грудь, заострившиеся соски. Да, я чувствую, как возбужденно приподнимаются мои соски от ласк ветра.
Нас тут целое скопище, эдакая гусеница — как много ног, какая давка! Все спешат по сходням к судну, удерживаемому надежными швартовами. Сколько ни злись ветер, ему не разорвать сплетенные из конопли канаты толщиной в мою руку.
Поверх голов моих спутников я вижу шпили и башни Кале, я вижу соломенные и черепичные крыши, струйки дыма, поднимающиеся из труб и словно пронзающие воздух, а над ними, в вышине, собираются несущие дождь облака. Вот они, мои спутники: князь Харихара Раджа Куртейши, его лоснящиеся черные волосы украшены пурпурной бархатной шапочкой с золотой заколкой, красный шелковый шарф, завязанный под подбородком, удерживает сей головной убор, темное одутловатое лицо скривилось от ветра — я знаю, он ненавидит ветер, — тело греет шуба из черного соболя, лоснящаяся, как и его локоны, мягкие кожаные сапожки тоже отделаны мехом; рядом с ним Аниш, глаза у него покраснели от усталости и тревоги, он осторожно перебирает ногами, боясь поскользнуться на влажных от прибоя камнях, его придерживает под руку Али бен Кватар Майин (тут Ума послала нашему хозяину нежную улыбку). Али пытается одновременно (при том, что одна рука его плохо слушается) поправить съезжающий набок тюрбан, не выронить трость и помочь Анишу, но здоровый глаз его продолжает поглядывать во все стороны, он, как всегда, полон любопытства, не желает пропустить что-нибудь новое, что-нибудь необычное. Факир — волосы у него встали дыбом, и он очень похож на ежа — бормочет себе в бородку мантры и заклинания, то и дело прерываясь, чтобы отругать мальчишку, которому поручен присмотр за его волшебным ящиком. И последний — не совсем последний, за ним еще плетутся грузчики с нашим багажом — Эдди Марч. Доспехи на нем гремят и звенят, он ведет за уздечку, обшитую пурпурной тканью, своего огромного жеребца — о богиня, у этого зверя яйца точно две гигантские сливы! Из всех спутников только с англичанином я еще не предавалась любви, но скоро, скоро… И подумать только каждый в честной компании уверен, что только он познал мою грудь, мои ягодицы и розовую щелку.
Поднимаются на борт мулы — осталось лишь двенадцать, мы избавились уже от большей части добра, захваченного в дорогу, из десяти погонщиков только шестеро сопровождают нас теперь. Аниш отослал домой не только солдат, но прачек, поваров и почти всех секретарей. Он сказал, что они слишком дорого обходятся.
Обернувшись, я поглядела на гавань, заполненную кораблями, на лес мачт, склады у самого берега, забитые тюками шерсти и бочками вина. Я глубоко вздохнула, впитывая ноздрями насыщенный новыми запахами воздух: пахнет дегтем, конопляной веревкой, древесиной, рыбой и уксусом, пахнет морем и всеми ароматами моря, солью и водорослями, доносится сладковатый запах гниющей рыбы, вонь крысиных экскрементов и мочи, из пучины мне чудится призрак запаха до белизны отмытого дерева и костей погибших моряков, и белесоватый туман в воздухе — словно брызнувшее из напряженного члена семя.
И запахи скотного двора, и все пряности Индии, и ароматы Аравии — мулы неторопливо цокают мимо меня, и один из них роняет желтые катышки прямо к моим ногам. Мы не берем животных с собой, наймем или купим новых в Дувре, но только мулы способны втащить все наши пожитки на судно.
Я люблю час отъезда, люблю час прибытия, а сегодня мы сможем насладиться и тем и другим, нам предстоит сегодня же высадиться в Дувре, где держат сторону Йорка, или, кто знает, быть может, нас нынче примет морская пучина.
Из всех проделанных нами морских путешествий это будет самым коротким, зато корабль куда больше прежних, трехмачтовик, похожий на огромную бочку, его раздувшиеся бока с трудом удерживают ободья и клепки. В гавани я насчитала еще несколько таких большегрузных судов — они называются «каравеллы» и предназначены для перевозки шерсти из Ингерлонда, а также угля и свинца, древесины, кое-каких изделий из железа и дешевой оловянной посуды, а обратно они везут меха и шелк, немецкие доспехи, французские вина и прочий ценный товар, которым купцы, подобные Али, торгуют по всему миру от Востока до Запада. Но больше всего вина — англичане есть англичане, — французского и немецкого вина.
Корпус корабля высоко нависает над причалом, и нам понадобились сходни длиной в восемь футов. Они довольно широкие, ограждены канатами, к продольным доскам основы для безопасности прибиты поперечные. Погонщики уже разгрузили мулов и снесли багаж вниз, сложили его в трюме, и наступил черед жеребца, которому Марч дал имя Генет. Генет отказывается ступить на сходни. На плечах жеребца выступил обильный пот, ветер срывает и уносит прочь клочья пены. Запрокинув голову, Генет закатил глаза так, что показались белки, заржал, затрубил точно боевая труба, поднялся на дыбы и забил копытами. Металлические подковы высекают искры из гранитной ограды набережной. Конь испускал запах докрасна раскаленного железа, точно рядом с нами ударила молния. Двое погонщиков с трудом удерживали его, жеребец ухитрился прихватить одного из них зубами за плечо, да так, что рекой хлынула кровь.
Тут Эдди Марч делает шаг вперед, лицо его потемнело от гнева. Он выхватывает у главного погонщика длинный хлыст, складывает его так, что конец бича обвивается вокруг рукояти, и принимается хлестать животное по морде и шее. Конь пятится назад, пригибая голову, он вроде бы готов сдаться, но, как только его пытаются вновь подвести к сходням, жеребец принимается бунтовать. В какой-то момент он чуть было не вырвался. Марч собирается снова пустить в ход хлыст, но мне жаль благородное животное, и я спешу заступиться.
— Дайте мне, — громко прошу я. — Я с ним справлюсь.
— Отойди, парень! Он тебя разжует и выплюнет. — Когда английский вельможа хочет поставить тебя на место и утвердить свое превосходство, он начинает говорить с ленцой, с эдакой оттяжечкой.
— Ничего подобного.
Я берусь за уздечку у самой головы коня, приподнимаюсь на цыпочки и шепчу, бормочу ласковые слова прямо ему в ухо. Конь польщен, он настораживает уши — еще, еще! Свободной рукой я глажу, ласкаю вздымающийся бок. Коротко подстриженная грива кажется гладкой, как шелк, но если вести рукой против роста волос, она покажется грубой, точно акулья кожа. Я наслаждаюсь прикосновением к влажной от пота коже, запахом сена в его дыхании, я заглядываю прямо в раздутые, розовые изнутри ноздри. Генет очень силен, его мощь, будто приливная волна, сотрясает своим напором мышцы и кожу коня, но потом, почувствовав мою ласку, он успокаивается, и эта волна отступает вглубь. Я представляю себе, как эта сила возвращается к своему источнику, к сердцу, легким, печени. Глаза его немного сужаются, белок уже не сверкает так отчаянно, под длинными пушистыми ресницами — о, если б и у меня были такие! — разливается агатовая чернота с примесью янтаря. Свободной рукой я нащупываю во внутреннем кармане три засахаренных орешка, я и забыла о них, подставляю открытую ладонь влажным, ищущим губам лошади. Теперь он мой навеки.
Я становлюсь у его левого плеча, чуть впереди. Склонив голову, Генет трется мордой о мое лицо. Я слегка ослабляю уздечку, и он сам ведет меня по сходням, а затем по палубе в стойло, приготовленное для него в трюме.
Только я закрыла низенькую дверцу стойла, как за спиной послышался грохот это Эдди Марч во всей красе своих доспехов. Он явно разозлился: еще бы — такой урок на глазах у всех. Он хватает меня за плечо рука у него крепкая и хватка что тиски кузнеца, — разворачивает спиной к себе, прижимая лицом и грудью к борту, и принимается задирать на мне сзади плащ и длинную тунику.
— Ты испортишь животное, если станешь с ним так обращаться, — рычит он. — Разве он понесет меня в бой, если не будет бояться меня больше, чем ядер и стрел?
— Если он полюбит тебя, он понесет тебя в ад и обратно, — с трудом выговорила я.
Я поднялась на палубу через пять минут после того, как Эдди покусился на мой зад. Экипаж уже трудился вовсю, поднимая на вершину мачты главный парус и разворачивая второй, треугольный, или латинский. Оба паруса надулись от ветра, сделались похожими на чрево беременной женщины беременной будущим. Я так и не поняла, догадался ли Марч, к какому полу я принадлежу. Может быть, догадался, но едва Марч вместо того отверстия, на которое он изначально польстился, вошел в другое, все тут же и закончилось. Наверное, виной тому сильное удивление, но вообще-то англичан не слишком занимает совокупление. Они и времени ему почти не уделяют, и удовольствия получают не больше, чем когда справляют малую нужду, — а то и меньше, судя по тому, сколько они дуют пива. Ладно, мы еще поглядим.
Наконец мы отплыли. Белые утесы позади, белые утесы впереди, и там и там они отмечают линию горизонта. Но вот ветер стихает, тучи замедляют свой бег, льнут, будто страстный любовник, к морю — море, как только мы вышли из гавани, сделалось серо-зеленым, тучи, пытаясь оплодотворить море, проливают на него то ли дождь, то ли туман, и каждая капелька, падающая мне на лицо и шею, колет ледяным жалом. Как я люблю внезапные перемены погоды! Даже не будь у меня никаких иных впечатлений от этой поездки, их одних хватило бы, чтобы окупить тяготы долгого путешествия. Я хотела бы скинуть с себя плащ и всю одежду, ступить нагой под этот дождь, пусть он щиплет и очищает мою кожу, пусть ласкает и щекочет меня. Моим ягодицам и бедрам пошел бы на пользу душ, неплохо бы смыть с себя памятку милорда Марча. Однако необходимо соблюдать осторожность, иначе я могу лишиться столь желанных мне впечатлений. Зато мое воображение ничем не ограничено и свободно устремляется в полет.
Наше судно плывет, покачиваясь, то приподымаясь, то опускаясь на волнах, зарывая нос и бушприт в буруны, а затем влага и пена прокатываются по передней и главной палубе — это напоминает мне слонов там, дома: они тоже погружают голову и хобот в воды Кришны и окатывают пенистой струей бока и спину. У меня слегка кружится голова, в животе какое-то неприятное ощущение но это тоже ощущение, часть жизни, единственная возможность понять, что ты и вправду жива. Над головой раздаются крики чаек, они повисают над самым парусом, а вон справа играет стайка дельфинов — играет, но вдруг бросается врассыпную, завидев парочку убийц в черно-белых масках.
Мне нужно все, все, что смогу впитать, почувствовать в каждый момент. Вот почему я оказалась здесь, вот зачем я отправилась в это путешествие — чтобы пережить самые сильные впечатления, какие только бывают на свете, и так пробудить обитающую во мне богиню. Я подымаюсь по ступенькам в кубрик, хватаясь за перила и канаты, подтягиваюсь вверх, подставляя лицо и верхнюю часть тела струям влаги. Дождь приятно щекочет шею, намокшая одежда облепляет грудь, живот и бедра, из-за спины дует ветер, тот самый ветер, что наполняет наши паруса. Я словно оседлала ветер, я мчусь вперед и там, впереди, уже различаю сквозь туман и дождь высокие белые утесы, гораздо выше и прекраснее тех, что мы оставили позади. Все ближе, ближе я вижу гнездовья чаек, я различаю их мяуканье сквозь грохот прибоя. И вот снова я чувствую, как его руки обнимают меня сзади, как он прижимается ко мне, заслоняя меня со спины от ветра, и вновь его упругий жезл касается моих ягодиц, такой же крепкий, такой же большой, мне кажется, как у его жеребца.
Широкие ладони крепко обхватывают мою талию, перемещаются вверх и немного вперед, надежно смыкаются каждая на своей груди. Я слышу удовлетворенный вздох теперь он точно знает, что я женщина.
Одно лишь слово достигает моего слуха:
— Альбион!
Я молчу, только теснее прижимаюсь к нему, но он догадывается, что я хотела бы задать вопрос. Он приподнимает мою голову так, что я касаюсь виском ямочки у него на шее.
— Альбион, — повторяет он, наклоняясь ко мне, водя губами и языком по моему уху. — Альбион, наконец-то я обрел тебя!
На миг мне почудилось, что он говорит со мной, обо мне, что он дал мне ласковое прозвище, но, подняв глаза, я убеждаюсь, что юноша не сводит взгляда с белых скал.
— Однажды я стану королем! — восклицает он. — Королем этой земли!
И он сжал мои груди так, что я чуть не вскрикнула.
Экипаж принимается готовить корабль к швартовке, деревянные части судна скрипят, паруса плещут на ветру, в лицо нам со всей силы ударяет порыв ветра с дождем. Это избавляет меня от несколько стеснительного общения с лордом Марчем. Мы входим в гавань, она распахивается перед нами, точно хищная пасть, и смыкается вновь. Ингерлонд, Англия, Альбион.
Глава восемнадцатая
ЛОНДОН!
Нам не удалось высадиться в Дувре. Мы стояли на якоре в гавани, пока Марч вел переговоры с гражданами Дувра, якобы друзьями Невила и Йорка, однако достопочтенные купцы чересчур боялись навлечь на себя гнев короля (вернее, королевы), если откроется, что они оказали гостеприимство сторонникам Йорка или хотя бы позволили им сойти на берег. Поскольку все поддерживавшие Йорка были указом парламента объявлены вне закона, позволить нам высадиться значило совершить акт государственной измены, а за это им грозила смертная казнь и, хуже того, конфискация имущества. Старшины Дувра посоветовали нам плыть в Лондон, где купечество также держало сторону Йорка и лучше могло постоять за себя. Так мы и решили: пройти еще небольшой отрезок вдоль берега Ингерлонда, а затем по Темзе подняться до Лондона. На это путешествие у нас ушло еще два дня и одна ночь.
В Дувре таможенники осмотрели наш товар — мешки со специями и обложили его довольно чувствительным налогом, зато, получив от Марча (а по правде — от Харихары) золото, сделали вид, что не замечают маленьких мешочков с драгоценностями. На все мешки чиновники поставили печати, удостоверяющие, что налог уплачен, и вручили нам расписку. Теперь мы могли плыть в Лондон, не опасаясь, что нам примутся вновь докучать слуги короны.
В этот город-порт в глубине страны лучше всего прибывать по реке. Как только низко висящее солнце миновало зенит, начались долгие зимние сумерки. Мы медленно поднимаемся вверх по реке, и сумерки столь же медленно сгущаются. Нашему продвижению больше способствует прилив, нежели почти незаметный ветерок с северо-востока.
Любой берег кажется таинственным, когда смотришь на него с реки. Он то улыбается, то хмурится, то зовет к себе, то отпугивает, он щедр или подл, он добр или страшен, и он всегда молчит или тихо, почти беззвучно шепчет. Сойди на эту землю, познай ее. Тот берег, который мы видим сейчас, какой-то смутный, незавершенный, однообразно-угрюмый. За спиной у нас море и небо слились воедино, в залитое светом пространство, и кажется, будто паруса кораблей, плывущих вслед за нами на приливной волне, застыли треугольными, поднятыми вверх клочьями материи, которая понемногу окрашивается в красный цвет заката и резко проступает на фоне блестящих, полированных рей. По низкому берегу разливается легкая дымка, отлого уходя к самому морю. Впереди, в районе Грейвзенда, сгущается потемневший воздух, там повисла тьма, окутавшая величайший и знаменитейший город Ингерлонда.
Рядом со мной на передней палубе сидит юнга, двенадцатилетний мальчишка с изувеченной рукой — он сказал мне, что после падения с мачты в его первое плавание перелом неудачно сросся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45