Ведь и это для вас…
Он закончил взволнованно, но безнадежно. Она сказала с явным благоволением:
— Послушайте, а ведь у вас есть мужество!
Она удивилась. Фигура Павица предстала перед ней, точно из глубины времен. Он принадлежал к периоду жизни, который она закончила, и сегодня, в светлое ветреное утро ее юного дня, не воскрешал в ней никаких знакомых ощущений. Она вспомнила, что презирала его. Но та страсть, которая заставляла ее презирать его, погасла; Павиц сам умер вместе с ней, — и призрак мог приблизиться к ней только потому, что она случайно стояла в тени развалин готической церкви.
— Мужество? — повторил трибун. — Я должен все-таки предостеречь вас, герцогиня, от этого Делла Пергола…
— Но ведь это похоже на безумие, мой милый. Вы предостерегаете меня каждый раз, как меня видите. Что с вами?
Он чуть не крикнул: — Я схожу с ума от ревности! — Это возбуждающее утро и нервная, похотливая пляска лошади вызвали наружу все то, что он уже много недель осторожно и тяжело носил в себе: весь котел страстей взорвался. Страх перед запоздалым преемником в милостях герцогини помолодил Павица. Он еще раз обезумел от стремления действовать, как в пору своего величия, когда хотел сделать свободным целый народ, потому что, в бытность его студентом в Падуе, на него, как на угнетенного, смотрели через плечо.
— Делла Пергола не будет обладать ею, — ежедневно уверял он себя. — Никогда!
Чтобы помешать герцогине сделать журналиста счастливым, Павиц чувствовал себя готовым на все, на беззаконие и на сверхчеловеческое. Он преследовал Делла Пергола, который избегал его. При каждом выходе журналист встречал на каком-нибудь углу жирную, запыленную фигуру, которая кралась за ним, терпеливая и неизбежная. Она шептала ему таинственные предостережения, знала вещи, которых не мог знать никто, отказывалась дать объяснения и исчезала, оставляя в своей жертве предчувствия, полные неясного ужаса. У Павица были шпионы в доме герцогини, он знал каждый ее шаг и каждое слово, которым она обменивалась с Делла Пергола. Сегодня грозил наступить решительный момент: Павиц знал это и стал между ними. Он прибег к целому ряду хитростей, чтобы добиться от принца Маффа, своего бывшего товарища по клубу, приглашения на охоту. Ему не давала покоя одна мысль:
— Она видела меня трусом, один единственный раз, тогда, когда закололи крестьянина. С тех пор я был мертв и уничтожен. Но теперь… кто знает… быть может, я воскресну.
Он сказал, трепеща от тихой решимости:
— Этот Делла Пергола не тот, кем вы его считаете. Он осрамит вас, герцогиня, он унизит ваше дело, и, в конце концов, предаст и его, и вас.
— Объясните мне это.
— Вы позволяете мне говорить открыто — мне, старому, честному слуге? Благодарю вас, ваша светлость. Так знайте же, что этот человек давно рассказал мне все, что решено между вами. Он отвратительно хвастлив; он жаждет женщины только для того, чтобы заговорить с ней на «ты» перед своими ста тысячью читателей. Если бы он когда-либо обладал интимными воспоминаниями о блаженстве, как мои воспоминания…
Павиц сильно испугался того, что вырвалось у него. Герцогиня, казалось, совершенно не поняла его. Он закончил с негодованием:
— В кафе на Корсо он хвастал бы этим.
— Ну, и отлично, — весело сказала она. Она тронула лошадь и обогнула церковную стену. Павиц последовал за ней. — Он осрамит меня. И если бы я сделала это… ради дела… Вы понимаете, доктор, конечно, только ради дела.
— Тогда я скажу вашей светлости, что он для вашего дела никогда не сделает ничего. Ваша милость не подкупит его: Делла Пергола неподкупен.
— Странно, я тоже сказала ему это. Он решительно отрицал. Я почти готова думать, что для меня он сделает исключение.
— Не думайте этого, бога ради…
Ее лошадь шла все быстрее. Павиц хрипел. Измученный напряжением этого момента, он лежал лицом на шее своего гнедого; его седая борода распласталась по гриве, и он не отрывал покрасневших, испуганных глаз от женщины, которая не видела его и играла словами. Павиц играл своей жизнью.
— Не думайте этого! Он не может этого, даже если бы хотел. Он лучше совершит самую худшую низость, чем даст подкупить себя. Это у него болезненное…
Вдруг обе лошади остановились и насторожили уши. Павиц еще успел сказать:
— И если бы он все-таки хотел служить вам, это не принесло бы вам никакой пользы. Подкупленный Дел-ла Пергола тотчас же потеряет весь свой талант…
Он остановился. Ревность, делавшая его смелым, изощряла его чутье. Он проникал в глубь души, изумлялся этому сам.
У памятника выпустили свору собак. Сначала это была плотная, визжащая масса. Но тотчас же, двумя-тремя прыжками, от нее оторвались куски, и самые сильные из собак, белые с коричневыми пятнами, бросились вперед по короткой, жесткой траве, вытянувшись и катаясь на животе, визжа от жажды забавы и убийства. Впереди скакал, скрючившись на шее своей рыжей лошади, принц Маффа. Его красное плечо сверкало, солнце блестело на золоте его рога. Он поднес его ко рту и затрубил. Все лошади разом бросились вперед, встрепенувшиеся, дрожащие, жадные. Конь герцогини громко заржал. Она откинулась на нем далеко назад; ее руки и поводья напряглись двумя длинными тугими линиями. Верхняя часть ее тела высоко подскакивала, точно гибкая трость, на крупе животного. Ее лошадь была белая и рассекала воздух своим золотистым хвостом.
Павиц пыхтел и подпрыгивал, но не отставал от герцогини: ее вуаль развевалась у его ушей. Его невольное покачивание производило такое впечатление, как будто чествуемый трибун низко кланялся направо и налево народным массам, которые в его представлении наполняли пространства пустой Кампаньи. На каждом коме земли его подбрасывало кверху, вслед за этим он резко шлепался на седло. Он был бледен, но только от волнения, не от страха. Он заранее примерился со всевозможными случайностями. Величайшим несчастьем, которого он боялся, было не упасть с лошади, а пропустить появление Делла Пергола. И поэтому он не падал.
— Вы видите? — пронзительно прошептал он. — Ваша светлость, вы видите?
Делла Пергола легко, не торопясь, ехал по полю им наперерез. Он направил свою лошадь к лошади герцогини, поклонился и сказал, спокойно дыша и без следов возбуждения на своем холодном лице:
— Трубим к нападению, ваша светлость? Выступаем в поход с мятежными монахами? Момент благоприятен.
— Как никогда. Я даже уезжаю.
— В Далмацию! Я еду с вами! Я бросаю все.
— Ваши станки? И мои статьи?
— Вы правы. Я потерял способность думать. У меня остались только желания. Что вы хотите? Три месяца бессильной страсти! В такую жару! На мертвой мостовой нашего лета! Я не могу больше.
— Вы выдаете себя.
Они посмотрели друг на друга в упор. Затем опять стали бросать друг другу, в такт галопирующих копыт, свои короткие фразы. За ними пыхтел Павиц.
— Вы сдаетесь. Вы думаете, я не воспользуюсь этим?
— Я ничего не имею против. Я не могу больше. Я не умер. Поэтому я хочу теперь же своей награды. Потому что я выдержал. Завтра утром появится ваша первая статья. И лишь завтра вечером хочу я быть счастливым. Я уступаю.
— Я тоже. Еще больше, чем вы. Я совершенно отказываюсь от ваших статей. У меня пропала охота.
— И к …?
— Ко всему.
Она ударила поводьями по шее лошади, откинулась далеко назад и с криком радости, освобожденная и полная нового стремления, помчалась вперед, прорезывая голубой воздух.
— За мной, кто любит меня!
Она пронеслась над широким, наполненным водой рвом. Копыта дрогнули, опустились и врезались в землю по ту сторону рва. Делла Пергола смотрел ей вслед, испуганный до оцепенения ее словами. Он хотел остановить лошадь. В последний момент его охватил страх перед презрением к самому себе, и он щелкнул хлыстом. Рва он почти не заметил.
Вдруг он очутился в мелкой луже. Он лежал, растянувшись, головой на откосе, и видел, как высоко над ним, в синеве, сверкавшей стеклянным блеском, как синее небо на разрисованных стеклах, носилась ласточка.
Павиц видел только, что герцогиня грозила исчезнуть по ту сторону рва. Он прохрипел: «Одну минуту!», пришпорил лошадь и закрыл глаза. Он был очень удивлен, когда очутился на другой стороне, рядом со своей госпожей и без журналиста.
Делла Пергола поднялся, стиснув зубы; он несколько раз тихо повторил:
— Только спокойнее, бога ради, спокойнее. Мы увидим.
Он вскарабкался на край рва, снял свой красный сюртук и попробовал очистить его от грязи. Вдруг он поднял глаза.
— Вот что называется травлей лисиц! Лисицей был я, дурак! Она охотилась за мной, а ее жирный любовник помогал ей в этом. Да, это так…
Далеко позади двигался ее уменьшенный силуэт и трясущаяся фигура трибуна. Рядом бежала лошадь без всадника.
— Лошадь они поймают, и сегодня вечером обо мне и моих подвигах будет врать весь город.
— Но будут говорить и кое о чем другом, об этом я позабочусь!
Он двинулся в путь. Опустив голову и надвинув шляпу на глаза, размахивая сжатыми кулаками, в красном фраке и белых панталонах, весь выпачканный, он торопливо шел по празднично-прекрасной равнине, полный ненависти и жажды мести.
— Представим себе ясно, что она такое! Кокетка ли она, намеренно ли сводила она меня с ума? О, нет, она очень мало думает обо мне. Женщина с ее прозрачным цветом лица; я ясно вижу это, ее душа слишком высока: под жалкими, низменными триумфальными воротами кокетства она не могла бы пройти.
Боже! Ужасно то, что я все еще принужден думать это! Я не хочу больше! Но ей чертовски безразлично, теряешь ли из-за нее голову. Она нечувствительна, настолько нечувствительна, что от этого становится, действительно злой. Павиц сказал тогда в кафе, когда хвастал ею: «Она зла, эта аристократка!» Он был прав, этот отставной тенор! Ах! Эта аристократка! Это мой рок, что я, бедный сноб, встретил истинную аристократку. Один единственный раз, и этого достаточно.
— Но теперь я освобожусь от нее! Ты не хочешь сойти с твоего Олимпа, злая Юнона? Так я стащу тебя!
Он вернулся через ворота Сан Джиованни в город и взял экипаж. Он положил ногу на ногу и насвистывал сквозь зубы, в сознании своей власти.
— Надменная дама, воображающая, что царит над человеческим обществом, холодная, бесстрастная и незнающая ответственности за участь низших, приносящих себя в жертву ей: чему я научу ее? Во-первых, что она добродушное, довольно обыкновенное создание. Во-вторых, что ежедневные партнеры ее пошлых любовных приключений могут по желанию дать подробное описание известного дивана, с известной герцогской короной, которую они, в своем характерном положении, могли разглядеть снизу. Внутри позолота немного облупилась.
Дорогой статья оформилась в его голове. Она была обдумана и отделана во всех подробностях, когда Дел-ла Пергола вышел на улице Кампо Марцо, у редакции своей газеты. В тот же вечер она появилась.
Было часов десять. Герцогиня находилась в своей спальне в отеле Виндзор. Портьера в салон была наполовину откинута. Это была комната с высоким позолоченным потолком и широкими окнами. В люстре горели все газовые рожки. На шелковых стульях лежало несколько любимых книг в белых переплетах. Копия Паллады висела на задней стене.
Внизу, на широкой, новой, величественной Виа Национале, еще совсем вдали, она услышала крик, который был ей знаком: он повторялся каждый вечер. Новейшая скандальная статья Intransigeante совершала свой путь по городу. Она открыла окно и разобрала: «Смерть герцогини Асси».
Банда приближалась — сомнительные парни, одни в лохмотьях, другие — грубо расфранченные. Они часами слонялись перед типографией грозной газеты, подшучивая и угрожая друг другу. При появлении свежей газеты происходила короткая торопливая свалка; счастливцы, захватившие первые пачки еще сырой бумаги, вырывались из черной кучи и с гиканьем мчались на доходные улицы, ночью горевшие жизнью. Там, где они проходили, улица покрывалась большими, белыми листами, которые нетерпеливые руки подносили к свету фонарей.
Впереди всех бежал человек с деревяшкой. У него были высокие плечи, его острые кости пробуравливали заплаты. Грудь у него была впалая, а кулаки — жесткие и узловатые. Его серое лицо, почти без очертаний, казалось стертым нищетой, с неясными тенями на месте глаз. Неистово устремляясь вперед грудью и резко стуча своей деревянной ногой по мостовой, он широко открывал рот, и из него, точно из черной пещеры, с хрипом и свистом, кипя яростью и полные ненависти, напрягавшей все силы, чтобы насладиться своим счастьем, исходили слова, всюду жадно приветствуемые:
— Чрезвычайно важная статья Паоло Делла Пергола! Падение важной дамы! Обличение и моральная смерть герцогини Асси!
— Что это означает? — спросила себя герцогиня.
Она еще не видела во всем этом ничего, кроме искаженного судорогой ненависти лица крикуна. Гуляющие окружили его и вырывали у него из рук газету. Он поспешно собрал медные монеты, пробился сквозь толпу и поспешил дальше, стуча костылем, визгливо крича и хромая. И было непонятно, что смертельно больной калека снова и снова обгонял своих товарищей. Ненависть гнала его вперед. Герцогиня видела это: его оживляла только ненависть, ненависть наполняла его всего. Она могла каждое мгновение выйти из его членов, как газ: тогда его тело сразу съежилось бы и упало.
Это существо, которого она никогда не видела и которое едва ли знало ее, показалось ей самым ярким воплощением той неожиданной ненависти, которая уже не раз в ее жизни вставала перед ней. Старик на берегу бухты в Заре, плясавший от злости, потому что она в бурю взялась за весла; два гиганта-морлака, размахивавшие перед головами ее лошадей своими топорами после ее неудачной речи к толпе, вся эта толпа, которая, еще не успев переварить полученных от нее даровых обедов, напала на нее с честным, нравственным возмущением и дала ей бранное прозвище «аристократки» — все это соединилось в лице этого разносчика газет. Его вид показался ей печальным и немного противным.
Она закрыла окно и спустила плотные гардины. Затем она позвонила: она хотела прочесть Intransigeante. В то же самое мгновение явился грум со сложенной газетой на подносе. Очевидно, ждали ее знака. Она остановилась под люстрой и пробежала глазами столбцы; статья о ней красовалась на первом месте. Она еще не кончила ее, как в салоне послышались быстрые, твердые шаги, которые она любила: на пороге стоял Сан-Бакко. Он сказал:
— Герцогиня, вы звали меня. Вот я.
— Я рада вам, милый маркиз, — ответила она. — Но я не звала вас.
— Как, герцогиня, вы не звали меня, тогда, перед моим отъездом в Болгарию, когда вы позволили мне… тем не менее… всегда принадлежать вам? Вы не знали еще в то время, когда и для чего вам понадобится рыцарь и честный человек. Сегодня вы это знаете.
И он ударил рукой по газете, которую принес с собой.
— Вы придаете этому слишком большое значение.
Она тоже дотронулась до развернутой газеты.
— Это еще не тот момент, о котором я говорила. Если бы это событие наступило раньше, оно ужаснуло бы меня. Но долгое ожидание утомило меня и сделало равнодушной. Внутренне я давно отказалась от всего: простите, что я не сказала вам этого раньше. Я оставляю Рим и ухожу от всего.
Он вскипел.
— Вы можете это сделать!
Он овладел собой, сложил руки и повторил:
— Вы можете это сделать! Герцогиня, вы можете бросить дело, которое висит на волоске. Народ, который поклоняется вам и который на этих днях будет бороться за свободу во имя вас.
Она остановила его.
— Тише, тише, милый друг, — я знаю все, что вы можете сказать. Я совершенно не верю в победу этой так называемой монашеской революции. Но, не говоря об этом, этот народ будет искренно рад, если мы оставим его в покое с нашей свободой. Вы помните время арендаторских беспорядков? Как они ненавидели меня за то, что я хотела ввести просвещение, справедливость, благосостояние! Но я любила их мечтательною любовью, потому что видела в них близких к животным полубогов, статуи, уцелевшие от героических времен, строгие и бронзовые среди больших мирных животных, подле груд чеснока и олив, меж гигантских, пузатых глиняных кувшинов. На всей этой красоте я хотела воздвигнуть царство свободы. Теперь я отказываюсь и иду своим путем с одними статуями.
Она говорила все тише и при этом думала: «Что я говорю ему?» Она видела, как ясно его лицо, несмотря на разочарование, как оно сияет душевной чистотой, и чувствовала его непобедимость. Она невольно сделала плечом движение к стене; казалось, она ищет защиты у Паллады. Он хотел ответить ей; она попросила:
— Еще одно слово, чтобы вы поняли меня. Подумайте, сколько усилий и сколько денег потребовалось, чтобы вызвать у народа немножко жажды свободы. Оставим его, наконец, в покое, он не желает ничего лучшего. Мы оба, как и все — действительные поклонники свободы, в тягость людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Он закончил взволнованно, но безнадежно. Она сказала с явным благоволением:
— Послушайте, а ведь у вас есть мужество!
Она удивилась. Фигура Павица предстала перед ней, точно из глубины времен. Он принадлежал к периоду жизни, который она закончила, и сегодня, в светлое ветреное утро ее юного дня, не воскрешал в ней никаких знакомых ощущений. Она вспомнила, что презирала его. Но та страсть, которая заставляла ее презирать его, погасла; Павиц сам умер вместе с ней, — и призрак мог приблизиться к ней только потому, что она случайно стояла в тени развалин готической церкви.
— Мужество? — повторил трибун. — Я должен все-таки предостеречь вас, герцогиня, от этого Делла Пергола…
— Но ведь это похоже на безумие, мой милый. Вы предостерегаете меня каждый раз, как меня видите. Что с вами?
Он чуть не крикнул: — Я схожу с ума от ревности! — Это возбуждающее утро и нервная, похотливая пляска лошади вызвали наружу все то, что он уже много недель осторожно и тяжело носил в себе: весь котел страстей взорвался. Страх перед запоздалым преемником в милостях герцогини помолодил Павица. Он еще раз обезумел от стремления действовать, как в пору своего величия, когда хотел сделать свободным целый народ, потому что, в бытность его студентом в Падуе, на него, как на угнетенного, смотрели через плечо.
— Делла Пергола не будет обладать ею, — ежедневно уверял он себя. — Никогда!
Чтобы помешать герцогине сделать журналиста счастливым, Павиц чувствовал себя готовым на все, на беззаконие и на сверхчеловеческое. Он преследовал Делла Пергола, который избегал его. При каждом выходе журналист встречал на каком-нибудь углу жирную, запыленную фигуру, которая кралась за ним, терпеливая и неизбежная. Она шептала ему таинственные предостережения, знала вещи, которых не мог знать никто, отказывалась дать объяснения и исчезала, оставляя в своей жертве предчувствия, полные неясного ужаса. У Павица были шпионы в доме герцогини, он знал каждый ее шаг и каждое слово, которым она обменивалась с Делла Пергола. Сегодня грозил наступить решительный момент: Павиц знал это и стал между ними. Он прибег к целому ряду хитростей, чтобы добиться от принца Маффа, своего бывшего товарища по клубу, приглашения на охоту. Ему не давала покоя одна мысль:
— Она видела меня трусом, один единственный раз, тогда, когда закололи крестьянина. С тех пор я был мертв и уничтожен. Но теперь… кто знает… быть может, я воскресну.
Он сказал, трепеща от тихой решимости:
— Этот Делла Пергола не тот, кем вы его считаете. Он осрамит вас, герцогиня, он унизит ваше дело, и, в конце концов, предаст и его, и вас.
— Объясните мне это.
— Вы позволяете мне говорить открыто — мне, старому, честному слуге? Благодарю вас, ваша светлость. Так знайте же, что этот человек давно рассказал мне все, что решено между вами. Он отвратительно хвастлив; он жаждет женщины только для того, чтобы заговорить с ней на «ты» перед своими ста тысячью читателей. Если бы он когда-либо обладал интимными воспоминаниями о блаженстве, как мои воспоминания…
Павиц сильно испугался того, что вырвалось у него. Герцогиня, казалось, совершенно не поняла его. Он закончил с негодованием:
— В кафе на Корсо он хвастал бы этим.
— Ну, и отлично, — весело сказала она. Она тронула лошадь и обогнула церковную стену. Павиц последовал за ней. — Он осрамит меня. И если бы я сделала это… ради дела… Вы понимаете, доктор, конечно, только ради дела.
— Тогда я скажу вашей светлости, что он для вашего дела никогда не сделает ничего. Ваша милость не подкупит его: Делла Пергола неподкупен.
— Странно, я тоже сказала ему это. Он решительно отрицал. Я почти готова думать, что для меня он сделает исключение.
— Не думайте этого, бога ради…
Ее лошадь шла все быстрее. Павиц хрипел. Измученный напряжением этого момента, он лежал лицом на шее своего гнедого; его седая борода распласталась по гриве, и он не отрывал покрасневших, испуганных глаз от женщины, которая не видела его и играла словами. Павиц играл своей жизнью.
— Не думайте этого! Он не может этого, даже если бы хотел. Он лучше совершит самую худшую низость, чем даст подкупить себя. Это у него болезненное…
Вдруг обе лошади остановились и насторожили уши. Павиц еще успел сказать:
— И если бы он все-таки хотел служить вам, это не принесло бы вам никакой пользы. Подкупленный Дел-ла Пергола тотчас же потеряет весь свой талант…
Он остановился. Ревность, делавшая его смелым, изощряла его чутье. Он проникал в глубь души, изумлялся этому сам.
У памятника выпустили свору собак. Сначала это была плотная, визжащая масса. Но тотчас же, двумя-тремя прыжками, от нее оторвались куски, и самые сильные из собак, белые с коричневыми пятнами, бросились вперед по короткой, жесткой траве, вытянувшись и катаясь на животе, визжа от жажды забавы и убийства. Впереди скакал, скрючившись на шее своей рыжей лошади, принц Маффа. Его красное плечо сверкало, солнце блестело на золоте его рога. Он поднес его ко рту и затрубил. Все лошади разом бросились вперед, встрепенувшиеся, дрожащие, жадные. Конь герцогини громко заржал. Она откинулась на нем далеко назад; ее руки и поводья напряглись двумя длинными тугими линиями. Верхняя часть ее тела высоко подскакивала, точно гибкая трость, на крупе животного. Ее лошадь была белая и рассекала воздух своим золотистым хвостом.
Павиц пыхтел и подпрыгивал, но не отставал от герцогини: ее вуаль развевалась у его ушей. Его невольное покачивание производило такое впечатление, как будто чествуемый трибун низко кланялся направо и налево народным массам, которые в его представлении наполняли пространства пустой Кампаньи. На каждом коме земли его подбрасывало кверху, вслед за этим он резко шлепался на седло. Он был бледен, но только от волнения, не от страха. Он заранее примерился со всевозможными случайностями. Величайшим несчастьем, которого он боялся, было не упасть с лошади, а пропустить появление Делла Пергола. И поэтому он не падал.
— Вы видите? — пронзительно прошептал он. — Ваша светлость, вы видите?
Делла Пергола легко, не торопясь, ехал по полю им наперерез. Он направил свою лошадь к лошади герцогини, поклонился и сказал, спокойно дыша и без следов возбуждения на своем холодном лице:
— Трубим к нападению, ваша светлость? Выступаем в поход с мятежными монахами? Момент благоприятен.
— Как никогда. Я даже уезжаю.
— В Далмацию! Я еду с вами! Я бросаю все.
— Ваши станки? И мои статьи?
— Вы правы. Я потерял способность думать. У меня остались только желания. Что вы хотите? Три месяца бессильной страсти! В такую жару! На мертвой мостовой нашего лета! Я не могу больше.
— Вы выдаете себя.
Они посмотрели друг на друга в упор. Затем опять стали бросать друг другу, в такт галопирующих копыт, свои короткие фразы. За ними пыхтел Павиц.
— Вы сдаетесь. Вы думаете, я не воспользуюсь этим?
— Я ничего не имею против. Я не могу больше. Я не умер. Поэтому я хочу теперь же своей награды. Потому что я выдержал. Завтра утром появится ваша первая статья. И лишь завтра вечером хочу я быть счастливым. Я уступаю.
— Я тоже. Еще больше, чем вы. Я совершенно отказываюсь от ваших статей. У меня пропала охота.
— И к …?
— Ко всему.
Она ударила поводьями по шее лошади, откинулась далеко назад и с криком радости, освобожденная и полная нового стремления, помчалась вперед, прорезывая голубой воздух.
— За мной, кто любит меня!
Она пронеслась над широким, наполненным водой рвом. Копыта дрогнули, опустились и врезались в землю по ту сторону рва. Делла Пергола смотрел ей вслед, испуганный до оцепенения ее словами. Он хотел остановить лошадь. В последний момент его охватил страх перед презрением к самому себе, и он щелкнул хлыстом. Рва он почти не заметил.
Вдруг он очутился в мелкой луже. Он лежал, растянувшись, головой на откосе, и видел, как высоко над ним, в синеве, сверкавшей стеклянным блеском, как синее небо на разрисованных стеклах, носилась ласточка.
Павиц видел только, что герцогиня грозила исчезнуть по ту сторону рва. Он прохрипел: «Одну минуту!», пришпорил лошадь и закрыл глаза. Он был очень удивлен, когда очутился на другой стороне, рядом со своей госпожей и без журналиста.
Делла Пергола поднялся, стиснув зубы; он несколько раз тихо повторил:
— Только спокойнее, бога ради, спокойнее. Мы увидим.
Он вскарабкался на край рва, снял свой красный сюртук и попробовал очистить его от грязи. Вдруг он поднял глаза.
— Вот что называется травлей лисиц! Лисицей был я, дурак! Она охотилась за мной, а ее жирный любовник помогал ей в этом. Да, это так…
Далеко позади двигался ее уменьшенный силуэт и трясущаяся фигура трибуна. Рядом бежала лошадь без всадника.
— Лошадь они поймают, и сегодня вечером обо мне и моих подвигах будет врать весь город.
— Но будут говорить и кое о чем другом, об этом я позабочусь!
Он двинулся в путь. Опустив голову и надвинув шляпу на глаза, размахивая сжатыми кулаками, в красном фраке и белых панталонах, весь выпачканный, он торопливо шел по празднично-прекрасной равнине, полный ненависти и жажды мести.
— Представим себе ясно, что она такое! Кокетка ли она, намеренно ли сводила она меня с ума? О, нет, она очень мало думает обо мне. Женщина с ее прозрачным цветом лица; я ясно вижу это, ее душа слишком высока: под жалкими, низменными триумфальными воротами кокетства она не могла бы пройти.
Боже! Ужасно то, что я все еще принужден думать это! Я не хочу больше! Но ей чертовски безразлично, теряешь ли из-за нее голову. Она нечувствительна, настолько нечувствительна, что от этого становится, действительно злой. Павиц сказал тогда в кафе, когда хвастал ею: «Она зла, эта аристократка!» Он был прав, этот отставной тенор! Ах! Эта аристократка! Это мой рок, что я, бедный сноб, встретил истинную аристократку. Один единственный раз, и этого достаточно.
— Но теперь я освобожусь от нее! Ты не хочешь сойти с твоего Олимпа, злая Юнона? Так я стащу тебя!
Он вернулся через ворота Сан Джиованни в город и взял экипаж. Он положил ногу на ногу и насвистывал сквозь зубы, в сознании своей власти.
— Надменная дама, воображающая, что царит над человеческим обществом, холодная, бесстрастная и незнающая ответственности за участь низших, приносящих себя в жертву ей: чему я научу ее? Во-первых, что она добродушное, довольно обыкновенное создание. Во-вторых, что ежедневные партнеры ее пошлых любовных приключений могут по желанию дать подробное описание известного дивана, с известной герцогской короной, которую они, в своем характерном положении, могли разглядеть снизу. Внутри позолота немного облупилась.
Дорогой статья оформилась в его голове. Она была обдумана и отделана во всех подробностях, когда Дел-ла Пергола вышел на улице Кампо Марцо, у редакции своей газеты. В тот же вечер она появилась.
Было часов десять. Герцогиня находилась в своей спальне в отеле Виндзор. Портьера в салон была наполовину откинута. Это была комната с высоким позолоченным потолком и широкими окнами. В люстре горели все газовые рожки. На шелковых стульях лежало несколько любимых книг в белых переплетах. Копия Паллады висела на задней стене.
Внизу, на широкой, новой, величественной Виа Национале, еще совсем вдали, она услышала крик, который был ей знаком: он повторялся каждый вечер. Новейшая скандальная статья Intransigeante совершала свой путь по городу. Она открыла окно и разобрала: «Смерть герцогини Асси».
Банда приближалась — сомнительные парни, одни в лохмотьях, другие — грубо расфранченные. Они часами слонялись перед типографией грозной газеты, подшучивая и угрожая друг другу. При появлении свежей газеты происходила короткая торопливая свалка; счастливцы, захватившие первые пачки еще сырой бумаги, вырывались из черной кучи и с гиканьем мчались на доходные улицы, ночью горевшие жизнью. Там, где они проходили, улица покрывалась большими, белыми листами, которые нетерпеливые руки подносили к свету фонарей.
Впереди всех бежал человек с деревяшкой. У него были высокие плечи, его острые кости пробуравливали заплаты. Грудь у него была впалая, а кулаки — жесткие и узловатые. Его серое лицо, почти без очертаний, казалось стертым нищетой, с неясными тенями на месте глаз. Неистово устремляясь вперед грудью и резко стуча своей деревянной ногой по мостовой, он широко открывал рот, и из него, точно из черной пещеры, с хрипом и свистом, кипя яростью и полные ненависти, напрягавшей все силы, чтобы насладиться своим счастьем, исходили слова, всюду жадно приветствуемые:
— Чрезвычайно важная статья Паоло Делла Пергола! Падение важной дамы! Обличение и моральная смерть герцогини Асси!
— Что это означает? — спросила себя герцогиня.
Она еще не видела во всем этом ничего, кроме искаженного судорогой ненависти лица крикуна. Гуляющие окружили его и вырывали у него из рук газету. Он поспешно собрал медные монеты, пробился сквозь толпу и поспешил дальше, стуча костылем, визгливо крича и хромая. И было непонятно, что смертельно больной калека снова и снова обгонял своих товарищей. Ненависть гнала его вперед. Герцогиня видела это: его оживляла только ненависть, ненависть наполняла его всего. Она могла каждое мгновение выйти из его членов, как газ: тогда его тело сразу съежилось бы и упало.
Это существо, которого она никогда не видела и которое едва ли знало ее, показалось ей самым ярким воплощением той неожиданной ненависти, которая уже не раз в ее жизни вставала перед ней. Старик на берегу бухты в Заре, плясавший от злости, потому что она в бурю взялась за весла; два гиганта-морлака, размахивавшие перед головами ее лошадей своими топорами после ее неудачной речи к толпе, вся эта толпа, которая, еще не успев переварить полученных от нее даровых обедов, напала на нее с честным, нравственным возмущением и дала ей бранное прозвище «аристократки» — все это соединилось в лице этого разносчика газет. Его вид показался ей печальным и немного противным.
Она закрыла окно и спустила плотные гардины. Затем она позвонила: она хотела прочесть Intransigeante. В то же самое мгновение явился грум со сложенной газетой на подносе. Очевидно, ждали ее знака. Она остановилась под люстрой и пробежала глазами столбцы; статья о ней красовалась на первом месте. Она еще не кончила ее, как в салоне послышались быстрые, твердые шаги, которые она любила: на пороге стоял Сан-Бакко. Он сказал:
— Герцогиня, вы звали меня. Вот я.
— Я рада вам, милый маркиз, — ответила она. — Но я не звала вас.
— Как, герцогиня, вы не звали меня, тогда, перед моим отъездом в Болгарию, когда вы позволили мне… тем не менее… всегда принадлежать вам? Вы не знали еще в то время, когда и для чего вам понадобится рыцарь и честный человек. Сегодня вы это знаете.
И он ударил рукой по газете, которую принес с собой.
— Вы придаете этому слишком большое значение.
Она тоже дотронулась до развернутой газеты.
— Это еще не тот момент, о котором я говорила. Если бы это событие наступило раньше, оно ужаснуло бы меня. Но долгое ожидание утомило меня и сделало равнодушной. Внутренне я давно отказалась от всего: простите, что я не сказала вам этого раньше. Я оставляю Рим и ухожу от всего.
Он вскипел.
— Вы можете это сделать!
Он овладел собой, сложил руки и повторил:
— Вы можете это сделать! Герцогиня, вы можете бросить дело, которое висит на волоске. Народ, который поклоняется вам и который на этих днях будет бороться за свободу во имя вас.
Она остановила его.
— Тише, тише, милый друг, — я знаю все, что вы можете сказать. Я совершенно не верю в победу этой так называемой монашеской революции. Но, не говоря об этом, этот народ будет искренно рад, если мы оставим его в покое с нашей свободой. Вы помните время арендаторских беспорядков? Как они ненавидели меня за то, что я хотела ввести просвещение, справедливость, благосостояние! Но я любила их мечтательною любовью, потому что видела в них близких к животным полубогов, статуи, уцелевшие от героических времен, строгие и бронзовые среди больших мирных животных, подле груд чеснока и олив, меж гигантских, пузатых глиняных кувшинов. На всей этой красоте я хотела воздвигнуть царство свободы. Теперь я отказываюсь и иду своим путем с одними статуями.
Она говорила все тише и при этом думала: «Что я говорю ему?» Она видела, как ясно его лицо, несмотря на разочарование, как оно сияет душевной чистотой, и чувствовала его непобедимость. Она невольно сделала плечом движение к стене; казалось, она ищет защиты у Паллады. Он хотел ответить ей; она попросила:
— Еще одно слово, чтобы вы поняли меня. Подумайте, сколько усилий и сколько денег потребовалось, чтобы вызвать у народа немножко жажды свободы. Оставим его, наконец, в покое, он не желает ничего лучшего. Мы оба, как и все — действительные поклонники свободы, в тягость людям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26