А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Она пошла на дно, и я думал, что пучина поглотила ее навсегда, но сирена не тонет в море. Едва я стал забывать о ней, как вот она: вынырнула рядом со мной и поманила к себе, чтобы напомнить мне о долге околдованного ею воздыхателя.
— А где сейчас эта книга?
— Уиллер мне никогда больше о ней не говорил. Не знаю, увез ли он ее с собой в Англию или оставил дома, здесь, в Смирне.
В Смирне? В его доме? То есть в моем? Так кто же упрекнет меня в том, что я дрожу и путаюсь в словах, выводя эти строки?
24 декабря.
Ничто из того, что я совершил сегодня утром, не может считаться преступлением; но, вероятно, это все же злоупотребление гостеприимством. Так перерыть сверху донизу доверенный тебе дом, словно это пещера укрывателя краденого! Да простит меня мой англичанин, мне необходимо было это сделать, необходимо попытаться разыскать книгу, из-за которой я отправился в дорогу. Впрочем, у меня не было иллюзий. Я был бы весьма удивлен, если бы мой коллега, понимая значение этого сочинения, не взял бы его с собой. Я не дойду до того, чтобы предположить, что это из-за «Сотого Имени» он решил уехать так внезапно, бросив дом и все свое добро под охраной незнакомца, то есть меня. Но я не могу полностью исключить такую гипотезу.
Кенен сказал мне, что Уиллер принадлежит к семье букинистов, они с незапамятных времен держат лавку на старом рынке святого Павла в Лондоне. Я никогда не был ни на этом рынке, ни в этом городе, но для тех, кто, как и я, занимается торговлей старинными книгами, эти места кажутся родными и привычными. Так же, как должно быть привычным — для некоторых букинистов и коллекционеров из Лондона или Оксфорда — имя дома Эмбриако в Джибле; по крайней мере мне хочется тешить себя такой мыслью. Словно натянувшаяся через моря невидимая нить соединяет тех, кто посвящает свою жизнь одним и тем же увлечениям; моя душа торговца говорит мне, что в мире было бы гораздо теплее, если бы этих нитей стало больше, и полотно сделалось бы плотнее и крепче.
А пока меня вовсе не радует мысль, что кто-то на другом конце света стремится завладеть той же книгой, что и я, и что эта книга сейчас плывет на корабле в Англию. Вызовет ли она кораблекрушение, как в случае с Мармонтелем? Я не желаю этого, Бог мне свидетель! Только мне хотелось бы, чтобы каким-то необъяснимым колдовством эта книга все еще была здесь, в этом доме. Я не нашел ее, и хотя не могу сказать, что обшарил все углы, убежден, что уже не найду.
Все мои тоже приняли участие в охоте за сокровищами, за исключением Бумеха, которого целый день не было. Он часто отсутствует в эти последние дни, но сегодня я поостерегся упрекать его в этом. Я очень рад, что он не знает о наших поисках книги Мазандарани, а особенно о том, где теперь находится вещь, обладать которой он жаждет больше, чем мы все. Ведь, бросившись на ее поиски, он мог бы увлечь нас до самой Англии! Впрочем, я взял обещание со всех домашних, что в его присутствии у них не вырвется ни одного предательского слова. Я даже угрожал им самыми худшими карами, если они меня ослушаются.
Днем, когда все мы собрались в гостиной, опустошенные разочарованием и усталостью, Хабиб сказал: «Ну, что ж, мы не получим ее в подарок к Рождеству!» Мы рассмеялись, и я подумал, что действительно, в это Рождество она стала бы лучшим подарком для всех нас.
Мы все еще смеялись, когда раздался стук в дверь. Это оказался слуга Кенена, который принес статуэтку влюбленных, завернутую в пурпурный платок. «После всего, что я узнал, я не могу хранить эту вещь в своем доме», — говорилось в сопроводительной записке. Полагаю, пастор никоим образом не собирался делать нам рождественского подарка, но именно так и получилось. Ничто, за исключением «Сотого Имени», не доставило бы мне большего удовольствия.
Мне пришлось тотчас же спрятать статуэтку и снова заставить всех обещать хранить молчание. Иначе, увидев ее, племянник может обо всем догадаться.
Долго ли удастся скрывать от него истину? Не пора ли мне научиться говорить ему «нет»? Я должен был бы произнести это слово в тот раз, когда он просил меня отправиться в это путешествие. Вместо того чтобы забираться на этот скользкий склон, где ничто не может меня удержать, где не на что опереться. Кроме, может быть, только чисел. Через неделю Год…
27 декабря.
Только что случилось одно происшествие, из тех, когда особенно нечем гордиться. Я написал о нем в дневнике с единственной целью: успокоиться и больше об этом не говорить.
Я очень рано ушел в свою спальню, чтобы заняться кое-какими подсчетами, и отвлекся на минуту, поднявшись из-за стола проверить, не вернулся ли Бумех; его отлучки стали в последнее время слишком частыми и беспокоят меня, особенно если принять во внимание состояние его ума и обстановку в городе.
Не найдя его в спальне и подумав, что он мог выйти в сад по ночной надобности, я, в свою очередь, тоже вышел и стал, прогуливаясь, мерить шагами крыльцо. Ночь была мягкой, удивительно мягкой для декабря, и приходилось напрягать слух, чтобы уловить шум волн, бившихся тем не менее совсем близко.
Внезапно раздался странный звук, похожий на хрип или полузадушенный крик. Он доносился с крыши, где находилась спальня служанки. Я бесшумно подошел и поднялся по лестнице. Хрипы возобновились.
Я спросил: «Кто здесь?» Никто не ответил, а звуки стихли. Я окликнул служанку по имени: «Насмэ! Насмэ!» А услышал голос Хабиба: «Это я, дядя. Все в порядке. Можешь идти спать!»
Идти спать? Произнеси он что-нибудь другое, я, может, и оказался бы более понятливым и закрыл бы на все глаза, ведь я в последнее время сам небезупречен. Но сказать мне такое — как избалованному ребенку или слабоумному?
Я как безумный вломился в комнату. Она крошечная и очень темная, но я угадал два силуэта и мало-помалу узнал обоих. «Это ты мне говоришь, чтобы я шел спать…» Я выпалил поток генуэзских ругательств и со всей силы дал племяннику пощечину. Грубиян! Что до служанки, я дал ей время до утра, чтобы собрать свои вещи и уйти.
Сейчас, когда мой гнев немного улегся, я говорю себе, что наказания скорее заслуживал Хабиб, а не эта несчастная. Разве я не знаю, каким он может быть соблазнителем? Но наказывают всегда не как должно, а как возможно. Выгнать служанку и отчитать племянника — несправедливо, я знаю. Но что же мне было делать? Дать пощечину служанке и выгнать племянника?
Слишком много всего случилось в моем доме. Этого бы никогда не произошло, если бы я вел себя иначе. Я страдаю, записывая эти слова, но, может, я страдал бы еще больше, если б не написал их. Если бы я сам не позволил себе жить с чужой женой, если бы я так свободно не обращался с законами земными и небесными, племянник не повел бы себя так, как он поступил, и мне не пришлось бы так свирепствовать.
Все, что я только что написал, — правда. Но равно правда и то, что, если бы упомянутые мной законы не были столь жестоки, ни Марте, ни мне не требовалось бы их обходить. Почему же в мире, в котором всем управляет произвол, лишь я один чувствую себя виновным в нарушении законов? И почему я один испытываю угрызения совести?
Надо бы мне однажды научиться быть несправедливым, не испытывая душевных мук.
Понедельник, 28 декабря 1665 года.
Я сегодня опять ходил на встречу с оттоманским чиновником, Абделятифом, секретарем суда Смирнской тюрьмы, и мне кажется, я не ошибся, назвав его неподкупным. Он даже гораздо более неподкупен, чем я мог себе представить. Лишь бы только следующие дни не доказали обратное!
Я отправился к нему вместе с Мартой и Хатемом и с набитым кошельком — достаточно полным для удовлетворения обычных требований. Он вежливо принял меня в темном кабинете, который делил с тремя другими чиновниками, принимавшими в это время собственных просителей; сделав знак, чтобы я наклонился к нему поближе, он тихо сказал, что искал во всех доступных ему списках, но ничего не нашел об интересующем нас человеке. Я поблагодарил его за труды и спросил, прикоснувшись к кошельку, сколько стоили ему эти поиски. Он ответил, внезапно повысив голос: «Двести аспров!» Я нашел эту сумму большой, хотя она не была ни чрезмерной, ни неожиданной. Во всяком случае, у меня не было желания спорить, и я выложил монеты в подставленную ладонь. Он поблагодарил меня в обычных выражениях и поднялся, чтобы проводить к выходу, что повергло меня в изумление. Почему этот человек, который принял меня, не пригласив присесть и не соизволив встать, теперь поднялся и взял меня под руку, словно я его старинный друг или благодетель?
Едва мы оказались на улице, он раскрыл мою ладонь, высыпал туда только что отданные мной монеты и прикрыл их, сжав мои пальцы в кулак, со словами:
— Вы не должны мне этих денег, я только просмотрел списки, это часть моей работы, которой я обязан заниматься. Идите, да хранит вас Бог, и да найдете вы то, что ищете.
Я был сбит с толку, задаваясь вопросом, в чем здесь дело: в подлинных угрызениях совести или тут какое-то дополнительное турецкое мошенничество с целью получить побольше денег; и, следовательно, должен ли я настаивать или лучше уйти, как он и предлагал, просто сказав спасибо. Но Марта и Хатем, наблюдавшие эту удивительную сцену, принялись скороговоркой твердить, словно только что узрели чудо:
— Благослови тебя Бог! Ты — лучший из людей! Достойнейший из слуг нашего султана! Да хранит Всевышний тебя и твоих близких!
— Хватит! — рявкнул он. — Вы хотите моей погибели? Убирайтесь, и чтоб я вас больше никогда не видел!
Совершенно обескураженные, мы поспешили удалиться.
29 декабря 1665 года.
Несмотря на странное поведение этого человека, я сегодня снова пошел с ним повидаться. На этот раз один.
Мне нужно понять, почему он так со мной обошелся. Я не знал, как он меня примет, и всю дорогу от квартала иноземных купцов до старой крепости у меня даже было предчувствие, что я не застану его на месте. Обычно мы помним о своих предчувствиях и рассказываем о них; если они сбываются. В моем случае предчувствие оказалось ложным: Абделятиф был у себя. С ним разговаривала какая-то женщина неопределенного возраста, и он сделал мне знак подождать немного, пока он с ней закончит. Когда она ушла, он накорябал несколько слов в своей тетради, потом встал и вывел меня на улицу.
— Если вы пришли, чтобы отдать мне эти двести аспров, вы напрасно беспокоились.
— Нет, — ответил я. — Я пришел только, чтобы еще раз поблагодарить вас за ваши заботы. Вчера мои друзья принялись так быстро стрекотать, что я не успел высказать вам свою признательность. Я хлопотал несколько месяцев и, простите, каждый раз уходил, разражаясь бранью. Благодаря вам я ушел отсюда, вознося благодарность Богу и Порте, хотя и не слишком приблизился к своей цели. В наши дни так редко встретишь непродажного человека. Я понимаю, почему мои друзья повели себя подобным образом. Но ваша скромность страдала от их чрезмерного возбуждения, и вы велели им замолчать.
Я не решился ясно задать вопрос, вертящийся у меня на языке. Он улыбнулся, вздохнул и положил руку мне на плечо.
— Не заблуждайтесь, я заставил ваших друзей замолчать вовсе не из скромности, а из благоразумия и осторожности.
Он поколебался минуту, будто подыскивал слова. Потом обвел взглядом окрестности, чтобы убедиться, что за ним никто не наблюдает.
— Там, где большинство принимает грязные деньги, тот, кто от них упрямо отказывается, — угроза для остальных, он кажется им потенциальным доносчиком, и они сделают все, чтобы от него избавиться. Впрочем, мне не постеснялись даже сказать: «Хочешь сохранить голову на плечах, делай как мы, ты не должен показывать, что ты хуже или лучше других». А так как у меня нет желания умереть, но нет и желания запачкаться или навлечь на себя проклятие, я предпочитаю действовать так, как поступил с вами. В стенах кабинета я продаюсь, а вне этих стен становлюсь собой.
В странное же время мы живем, когда добро вынуждено рядиться в одежды зла!
Быть может, настало время, чтобы эти времена закончились…
30 декабря 1665 года.
Сегодня утром Саббатай уехал в Константинополь, не зная, какая судьба его там ожидает. Его сопровождают три раввина — один из Алеппо, один из Иерусалима и третий, как мне сказали, из Польши. Кроме этих троих, с ним в путешествие отправились еще три человека, среди которых отец Маимуна. Мой друг хотел было к ним присоединиться, чтобы быть рядом с отцом, но пресловутый мессия этому воспротивился.
Море выглядит бурным, и черные тучи бороздят горизонт, но все эти люди поднялись на борт корабля с пением, словно присутствие их господина отвратит от них шторм и волны.
Незадолго до их отъезда ходили многочисленные слухи, которые Маимун постоянно приносил мне из верхнего города, чтобы разделить со мной свое беспокойство. Приверженцы Саббатая уверяли, что он поехал в Константинополь на встречу с султаном, чтобы объявить ему о наступлении новых времен, времен Искупления и Освобождения, и приказать покориться им без сопротивления; они добавляли, что прямо во время этой встречи Всевышний явит свою волю ослепительным чудом — таким, что султану останется только в ужасе пасть на колени и вручить свою корону тому, кто вместо него станет тенью Бога на земле.
Противники же Саббатая утверждали, что, напротив, он пустился в путь вовсе не как победитель, а будто бы оттоманские власти через кади приказали ему в три дня покинуть Смирну и отправиться в Константинополь, по приезде в который его якобы должны задержать. Это объяснение более правдоподобно, на самом деле это единственное правдоподобное предположение. Действительно, какой человек, находясь в здравом рассудке, поверит в фантастическую встречу, после которой могущественнейший монарх мира сложит свою корону к ногам краснорожего певца? Нет, я этому не верю, а Маимун — и того меньше. Но сегодня вечером в еврейском квартале большинство людей приняли это объяснение. Те, кто еще сомневается, стараются не показать этого и делают вид, что уже готовятся к радостному ликованию.
Бумех, кажется, тоже верит, что мир вот-вот покачнется. Меня бы сильно удивило обратное. Едва появляется возможность выбора, мой племянник предпочитает глупейший из вариантов. Глупейший, я настаиваю на этом; зато он всегда готов начать спор, и ему иногда удается заставить нас задуматься, а то и сбить с толку.
— Если власти, — говорит он, — намереваются арестовать Саббатая, как только он ступит на землю, почему же они дали ему так уехать — совершенно свободно, на корабле, который он сам выбрал, вместо того чтобы перевезти его в тюрьму под надежной охраной? Как же они могут знать наверняка, где именно он высадится?
— Что ты пытаешься нам сказать, Бумех? Что султан без долгих церемоний подчинится этому человеку, как только тот ему прикажет? Решительно, ты тоже потерял рассудок.
— Рассудку осталось жить не более одного дня. Начинается новый год, начинается новая эра, и то, что казалось разумным, покажется вскоре смехотворным, то, что выглядело безрассудным, станет самой очевидностью. И те, кто ждет последней минуты, чтобы открыть наконец глаза, будут ослеплены светом.
Хабиб усмехнулся, и я тоже пожал плечами и повернулся к Маимуну, ища поддержки. Но мой друг стоял с отсутствующим видом. Он, конечно, думал о своем отце, о своем старом, больном и запутавшемся отце; он снова видел, как тот садится на этот каик — ни прощального взмаха руки, ни кивка, ни единого взгляда, — и спрашивал себя, неужели его отец тоже плывет к унижению или смерти. Он больше не знал, чему верить, а особенно чего желать. Или, скорее, знал, но это его вовсе не утешало.
Я довольно долго беседовал с ним, пока мы жили вместе, чтобы понять, какой выбор стоит перед ним сейчас. Если бы его отец мог быть разумным, если бы Саббатай мог оказаться царем-мессией, если бы произошло это долгожданное чудо, если бы султан пал на колени, признав, что все в прошлом, что царства этого мира уже миновали, что сильные перестанут быть сильными, что гордецы больше не будут гордецами, а униженные — униженными; если бы вся эта безумная мечта могла бы, волею Небес, осуществиться, разве Маимун не плакал бы от счастья? «Но этого не случится», — повторял он мне. Саббатай не внушает ему никакого доверия, он не связывает с ним никаких надежд, никаких ожиданий, никакой радости.
— Мы еще очень далеки от того Амстердама, на который надеялись, — сказал он мне, смеясь, чтобы не заплакать.
31 декабря 1665 года.
Господи Боже, последний день!
У меня голова идет кругом с самого утра, я не могу ни есть, ни говорить, ни думать. Я беспрестанно перебираю и пережевываю причины моих страхов. Верь или не верь в Саббатая, нет никакого сомнения в том, что его появление точно в это время — накануне рокового года и в этом городе, названном апостолом Иоанном городом одной из семи церквей, куда в первую очередь следовало разослать сообщение об Апокалипсисе, — не может быть вызвано просто целым рядом совпадений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45