Мартышки, ворона, тигр… Уильям холодно улыбнулся. Любопытные сравнения! Что же, на Грина он зла не держал, но вот ни издателя Райта, ни этого холуя Четла, чьими стараниями была состряпана эта жалкая книжонка, прощать не собирался.
Он уныло посмотрел на рукопись пьесы, над которой сейчас работал. Хромой Ричард и неприступная Анна (хладнокровная, но с горячим сердцем), расположения которой тот добивается. Во всем угадывался Макиавел из «Мальтийского еврея» Марло; это не его стихи. Но какая разница? Уильям знал наперед, что сойдет и так, пьеса пройдет на ура. Так что долой проклятый Глостер, и храни Боже династию Тюдоров! Но все равно он еще докажет покойному Грину (который словно издевался над ним из своей могилы), что он, Уильям Шекспир, вовсе не мартышка, не ворона и не тигр. Что он тоже кое-что из себя представляет и что очень заблуждаются те, кто видит в нем лишь низкопробного писателя, кропающего халтурные пьески на потребу толпе, и бесталанного, запинающегося актеришку. Настало время показать всем, что он поэт — настоящий поэт.
Незадолго до Рождества в Лондон возвратились «слуги лорда Стренджа». Выпивка, тосты, сентиментальные хмельные объятия… Ей-богу, нам так не хватало тебя, Нед. Что же до Аллена, то он лишь самодовольно ухмылялся и обнимал свою молодую жену. Да, мы откроемся еще до Нового года. Будем давать «Мули Мулокко» — подходящая пьеса для открытия сезона. А потом «Иеронимо», «Купца» и «Тита». Что? «Монаха Бэкона»? Бедняга Робин Грин… Тоже сыграем. Так сказать, в память о безвременно ушедшем. Кстати, новая пьеса Кита Марло обещает большой успех. «Резня в Париже» называется. А то этот Макиавел уже у всех в печенках сидит. Кто такой Макиавел? Это дьявол по-итальянски, его также звали Никколо или Старина Ник. А вот наш Потрясатель Сцены что-то приуныл, даже не пьет совсем. Ну, Джонни Кастратум, как дела? Ха-ха-ха… Что это у тебя за книжка? Чего ты там вычитал? Нед, отбери ее у него. И вообще, прочитай нам из нее что-нибудь веселенькое. Что, его святейшество изволит гневаться? Он что, отвык от нашего доброго протестантского эля, этого нашего главного пастыря? Давай, Недди, читай. Итак, это книжка Уилла, и она называется «Мечта доброго сердца». О, это мы знаем: давнишняя история сомнительного содержания. Вот, я как Четл, который обращается со своим предисловием к почтенным читателям. Нет уж, Уилл, ты сначала меня догони, а потом получишь свою книгу обратно. Давай, давай, вокруг стола. Ля-ля-ля! Парни, держите его, это должны слышать все. Кхе-кхе… Кстати, лично я видел с его стороны (как бы это сказать?) коленца и похлеще тех, что он выкидывает сейчас. Нет, все-таки давайте почитаем стишки. Ну-ка, поднимите меня на этот стол… Так, а вот тут исправлено. Уилл говорит, что он не безбожник, и очень переживает из-за того, что позволил покойному Робину Грину выкрикнуть это обвинение со смертного одра. Нет, он же никогда не утверждал, что Уилл безбожен; безбожник у нас один — это Кит, он им был и, прости Господи, остается. Говорят, что он даже Рождество празднует по-своему, и в яслях на сене у него лежит собака. Нет, Уилл у нас ворона с сердцем тигра и напыщенный писака. Вы только гляньте на него! Совсем трезвый, сидит себе молча, как будто в штаны наложил. Поцелуй его, Джоан, сядь к нему на колени, приласкай его; пусть Рождество будет веселым для всех.
Этот январь выдался суровым. Дыхание зрителей на морозе превращалось в пар, они притопывали и приплясывали на месте, пытаясь согреться, хлопали себя по бокам, дышали на окоченевшие пальцы. Несмотря на холод, зрители продолжали приходить на спектакли в «Розу». Аллен, который играл Гиза в пьесе «Резня в Париже», был вынужден выкрикивать слова своей роли, чтобы их было слышно за кашлем толпы:
И погрузился герцог Гиз в раздумья:
То пламя только кровью погасить
Возможно — или спрятать за границу.
Зрителям очень нравились такие представления — нападки на церковь, шепот ада, пытки, предательства, отравления, разрывающиеся пузыри с бычьей кровью… И вот однажды, в конце января, когда в «Розе» в очередной раз давали «Гарри Шестого», в театр пришла компания людей в полумасках. Незнакомцы то и дело подносили к носу футлярчики с ароматическими шариками (несмотря на холода, чума снова вернулась в город). Полумаски расположились в самой дорогой ложе для благородных господ, приказав принести огня и вина. Хенсло выскочил из ложи как ошпаренный, бросившись выполнять приказание. Что это были за люди? Двое благородных господ в сопровождении человека в черном и пары пажей. Ливрей на них не было. Зачем они пришли в театр? Уж наверное не для того, чтобы развлечься в компании лодочников и прочих простолюдинов…
Пьеса прошла не совсем гладко. Актеры заметно нервничали, их отвлекал кашель толпы, смех и обрывки разговоров, доносившиеся из-за опущенных портьер господской ложи. Исполняя под занавес свою коронную джигу, Кемп споткнулся и упал. Толпа зашумела, и он решил преподнести эту оплошность как нарочно сделанный шутовской трюк. Когда спектакль закончился и со сцены была прочитана молитва, призывающая Бога хранить королеву, в артистическую уборную к Уильяму прибежал дрожащий от страха и волнения Хенсло.
— За тобой посылают, — выпалил он. — Они требуют к себе мастера Потрясателя Сцены.
— Кто требует? Может, им просто захотелось пошутить…
— Захотелось им пошутить или нет — этого я не знаю, но только за тобой послали.
Уильям пожал плечами, отложил пирог с мясом (у него немного побаливал коренной зуб), стряхнул крошки с камзола и пошел выяснять, в чем дело. Партер уже опустел: холодная погода не располагала к праздному шатанию. Из господской ложи слышался звон бокалов и смех: значит, необычные гости были не прочь посидеть в тепле за стаканом доброго вина. Уильям постучал в дверь, и оживленные голоса стали наперебой приглашать его войти. В маленькой, жарко натопленной ложе уютно расположились двое молодых людей в теплых камзолах. Их великолепные одежды были украшены пышными рюшами, расшиты серебром и драгоценными камнями. В ложе было до того жарко, что у всех гостей даже лбы блестели от пота. Теперь незнакомцы были без полумасок, и Уильям узнал старшего из них.
— Милорд…
— Нет, к черту формальности! Сегодня мы обойдемся без них. Я мастер РД, а это мастер ГР. Или, если принять во внимание, что семья должна стоять на первом месте, о чем ему все говорят, то мастер РГ. — И Роберт Девере, лорд Эссекс, непринужденно улыбнулся. — Стакан вина для мастера Потрясателя Сцены! Мастер же ГР (или РГ) добавил:
— Добро пожаловать в нашу компанию.
Он был молод, не старше двух коротко стриженных пажей, которые, не обращая внимания на господ, забавлялись тем; что старались наступить друг другу на носки башмаков и при этом глупо хихикали. Сколько же ему лет? Восемнадцать? Девятнадцать? У благородного юноши были чувственные, высокомерно поджатые губы, очень белая кожа, золотистые локоны и редкая светлая бородка. В его взгляде было нечто такое, что сразу не понравилось Уильяму — лукавство и нежелание глядеть открыто. Но мальчик был бесспорно красив.
— Если позволите, милорды, — сказал Уильям, — то я не стану пить сейчас. У меня слабый желудок, от алкоголя меня тошнит.
— Зато тебя не тошнит от крови и всяких прочих ужасов, — заметил Эссекс.
— Нас заинтересовала не эта пьеса, а та, другая, после которой нам стало любопытно взглянуть, что за человек этот мастер Потрясатель Сцены. — И снова Уильям не смог поймать бегающего взгляда Генри Ризли, графа Саутгемптона; этот взгляд быстро перескакивал с предмета на предмет, и со стороны могло показаться, что юноша следит за полетом мухи. — Та пьеса, где все происходит как в страшном сне. Там еще был мавр Макиавел, а мальчиков бросили в огонь и изжарили, как пирог.
— «Тит Андроник», — подсказал Уильям. — Иногда, милорд, бывает очень полезно знать точное имя или название, будь то пьеса или человек. Возможно, я и потрясаю сцену, но все же мои предки потрясали копьями.
— Ага, — заметил Эссекс, — вот ты, значит, какой воинственный. А поглядеть со стороны — вроде бы незлобивый и даже, можно сказать, образованный человек.
— Я имею в виду лишь мое имя, милорд.
Все это время похожий на итальянца человек в черном стоял позади Саутгемптона и холодно наблюдал за Уильямом, разглядывая его в упор. У него был взгляд как у палача.
— В жизни каждого человека наступает момент, когда он начинает оправдывать свое имя, — проговорил он, и в его голосе послышался еле уловимый иностранный акцент.
— Потрясатель сцены, Потрясающий мошной или же Потрясающий оглоблей — никакой разницы нет, — отмахнулся Саутгемптон. — У сегодняшнего дня нет имени. К тому же сегодня и без того холодно и мерзко. — Он недовольно поглядел на догорающий огонь.
Смуглый человек, похожий на итальянца, продолжал:
— Вполне возможно, что имя Шекспир происходит от французского имени Жак-Пьер. Возможно, его далекие предки были французами. — Он вел себя так, как будто Уильям был редкой бабочкой, которую можно разглядывать, изучать, прикалывать булавкой к листу бумаги, но которая явно не заслуживает того, чтобы обращаться к ней напрямую.
— Это наш Флорио, он просто помешан на всем французском, — снисходительно пояснил Саутгемптон. — Он перевел на английский всего Монтеня. Дай ему пенни, и он в любое время выдаст тебе порцию мрачной французской мудрости. А что, разве не так? Ну-ка, скажи нам что-нибудь сейчас, а пенни получишь потом, когда моя матушка соизволит залезть в свою кубышку и подкинуть мне еще деньжат.
— La vie est un songe, — не задумываясь ответил Флорио. — Nous veillons dormant et veillants dormons. — Произнося это, он глядел в глаза Уильяму, но взгляд его был потухшим, словно из него навсегда ушла жизнь.
— Ну так что, Жак-Пьер, может, переведешь для нас, что он сказал? — предложил захмелевший Эссекс, насмешливо глядя на Уильяма.
— О милорд, французское имя Девере куда более древнее, чем мое. К тому же, полагаю, ваша светлость, вы совсем недавно вернулись из Франции и вряд ли нуждаетесь в моих переводах.
Саутгемптон засмеялся, это был смех девчонки.
— Жизнь — это сон, — равнодушно сказал Флорио. — Мы просыпаемся спящими и…
— Ладно, ладно, и без тебя знаем, — грубо оборвал его Саутгемптон. — Мы уже устали от твоего Монтеня.
— Так же, как он устал от мира. Что ж, теперь он наконец покинул его.
— Кстати, возвращаясь к твоей пьесе про Тита, — продолжил Эссекс, не обращая внимания на эпитафию Флорио. — Думаю, что в ней кое-чего не хватает. Например, педерастов и сцен совокупления с трупами. Но все остальное есть. Я видел, как играют Сенеку итальянцы, но ты пошел еще дальше. Что же до французского, Гарнье и всего остального… это не имеет значения. Мы уже увидели, что ты из себя представляешь. Обыкновенный клерк, лысеющий и довольно дерзкий. Что правда, то правда, в дерзости тебе не откажешь. Я дам тебе пенни, заслужил. — И затем, обращаясь к Саутгемптону, он со смехом сказал: — Ну, я выиграл наше пари, так что теперь мы можем его отпустить, пусть возвращается в свою берлогу. Теперь ты убедился, что эти актеры-стихоплеты не представляют собой особую разновидность животных. — Для Уильяма, он пояснил: — Его светлость полагали, что сочинитель непременно должен быть огромным горластым головорезом вроде этого безбожника… ну этого, как его… Мерлин… Марлин… Короче, не важно. Теперь он понял, что ты совсем не такой.
Уильям нахмурился.
— Милорд, а где вы видели эту пьесу? Насколько мне известно, ее не играли при дворе…
— Тс-с, — зашипел Эссекс, — об этом не стоит говорить вслух. Повсюду ходят шпионы, а у стен есть уши. Никогда не знаешь, кто в следующий момент попадется тебе навстречу. Или окажется в толпе зрителей. И кто из них, — сказал он, многозначительно взглянув на Саутгемптона, — является женой самого завидного красавчика.
Саутгемптон густо покраснел. Эссекс снова негромко засмеялся, и этот смех заставил Уильяма вздрогнуть; по спине у него побежали мурашки.
— Нам пора возращаться в Холборн, — напомнил Саутгемптон, Эссекс зевнул и сладко потянулся.
— Вообще-то сначала мне не мешало бы отлить. — Он встал и едва не упал: он был сильно пьян. — Я бы, конечно, мог залить этот огонь, но терпеть не могу, когда шипят угли. — И, зевая, он вышел из ложи.
Уильям нервно сглотнул. Внезапно ему на ум пришла одна совершенно бредовая идея, и он робко взглянул на молодого джентльмена, со скучающим видом развалившегося на стуле. А затем набрался смелости и сказал: —
— Милорд, могу я попросить вас об одном одолжении?
— О Боже мой, неужели на всем белом свете нет такого человека, которому от меня ничего не было бы нужно? Ну все, просто все хотят меня использовать. И не только мужчины, но и женщины тоже.
— То, о чем я хочу вас просить, не будет стоить вашей светлости ровным счетом ничего. Это даже может принести славу и почести вашей светлости. Не соблаговолите ли вы принять посвященную вам поэму?
— Ну вот, опять стихи… Всегда так. И что, хорошая поэма?
— Она еще не закончена, но это будут замечательные стихи. История о Венере и Адонисе.
— Старье. Неужели нельзя написать о чем-нибудь новеньком? Ну как, Флорио, — спросил Саутгемптон, — согласимся, или же пусть он встает в конец длинной очереди просителей?
— Ничего плохого в этом нет, — пожал плечами Флорио. — Если, конечно, это приличная поэма, а не похабные вирши.
— Вот против похабства-то я ничего и не имею. Но я терпеть не могу скуки!
Уильям с горечью глядел на этого Адониса — такого апатичного, пресыщенного всем, что мог дать ему его мир. Он представил себе, как набрасывается на этого мальчишку, срывает с него шелка и драгоценности и начинает пороть, пороть до тех пор, пока тот не закричит и не запросит пощады. Ну держись, щенок, я тебя еще исполосую вдоль и поперек…
— Скука поражает лишь праздные умы, — неожиданно громко сказал Уильям. (Саутгемптон удивленно посмотрел на него.) И затем, уже тише, добавил: — Прошу извинить мне эту дерзость, ваша светлость.
— Да-да, проси. А то я и обидеться могу. — Саутгемптон отвел свой лисий взгляд. — Кажется, если не ошибаюсь, в той книжонке говорилось о сердце лицедея в тигровой шкуре. Ладно» мастер Потрясатель Сцены, мы соблаговолим принять вашу поэму. — Он щелкнул пальцами, подзывая к себе хихикающих пажей.
— Но прежде, чем мы отсюда уедем, вы все-таки выпьете стаканчик вина.
ГЛАВА 2
«И вы, Уилл, выпьете стаканчик вина… И ты, Уилл…»
Февраль выдался непривычно сухим для зимы. Уильям слонялся по лондонским улицам, время от времени стряхивая с себя это сладостное оцепенение и возвращаясь к реальности, чтобы написать очередную строфу. Он представлял себе, как эти чувственные, желанные губы произносят его имя — они медленно раздвигаются, за ними виден лениво ворочающийся красный язык. Что же до поэмы, то работа над ней была Уильяму в радость и совсем не обременяла. «Роза», как и другие театры, расположенные к северу от реки, закрылась с наступлением Сретенья. Это был день рождения Гамнета и Джудит; по такому случаю любящий и заботливый отец заранее отослал домой, в Стратфорд, письмо, приложив к нему деньги; у него в кубышке скопилось достаточно денег, чтобы можно было безболезненно переждать несколько месяцев вынужденного простоя, а не гастролировать вместе с остальными актерами по захолустным городишкам и деревням. Такие гастроли очень утомляли: частые переезды, постель из сена, блохи, переваренная телятина, прокисшее пиво… К тому же труппа тоже пока выжидала: бездельничали, зевали, ругались из-за пустяков, лениво что-то репетировали, надеясь, что чума вот-вот пойдет на убыль и Тайный совет отменит свой жесткий, но необходимый приказ. И только Уилл Кемп дурачился по-прежнему. Ну да какой спрос с такого дурака?
— Эй, Нед, что это у тебя под мышкой? Боже ты мой, выпирает на целых три фута. Так это же огромный бубон. — И затем он начинал подпрыгивать, глупо распевая: — Бубон, бубон, бубо-о-о-он.
Хенсло ходил мрачнее тучи, и на то у него были веские причины. Двери одного из театров уже закрылись навсегда, и на них был намалеван огромный крест. Этот знак был суеверием прежних времен. Ох-ох-ох, видите, и нас беда не обошла стороной. Дженни заразилась и так убивалась, когда ее закрывали. Ох-ох-ох, это нам в наказание за плотские грехи.
— Сейчас не время дурачиться, — строго сказал Хенсло. — Каждую неделю от чумы умирает больше тридцати человек. Так что вам лучше не терять времени даром и отправиться в дорогу, а меня оставить наедине с моими делами.
— Мы подождем еще немного.
— Что же, жди, если хочешь, но только потом не приходи ко мне занимать денег. Видит Бог, давать мне вам в долг нечего.
— О Уилл, наш Потрясатель, сжалься над убогим, подай всего одну крохотную серебряную монетку. У меня во рту пересохло, страсть как хочется хлебнуть чего-нибудь холодненького.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Он уныло посмотрел на рукопись пьесы, над которой сейчас работал. Хромой Ричард и неприступная Анна (хладнокровная, но с горячим сердцем), расположения которой тот добивается. Во всем угадывался Макиавел из «Мальтийского еврея» Марло; это не его стихи. Но какая разница? Уильям знал наперед, что сойдет и так, пьеса пройдет на ура. Так что долой проклятый Глостер, и храни Боже династию Тюдоров! Но все равно он еще докажет покойному Грину (который словно издевался над ним из своей могилы), что он, Уильям Шекспир, вовсе не мартышка, не ворона и не тигр. Что он тоже кое-что из себя представляет и что очень заблуждаются те, кто видит в нем лишь низкопробного писателя, кропающего халтурные пьески на потребу толпе, и бесталанного, запинающегося актеришку. Настало время показать всем, что он поэт — настоящий поэт.
Незадолго до Рождества в Лондон возвратились «слуги лорда Стренджа». Выпивка, тосты, сентиментальные хмельные объятия… Ей-богу, нам так не хватало тебя, Нед. Что же до Аллена, то он лишь самодовольно ухмылялся и обнимал свою молодую жену. Да, мы откроемся еще до Нового года. Будем давать «Мули Мулокко» — подходящая пьеса для открытия сезона. А потом «Иеронимо», «Купца» и «Тита». Что? «Монаха Бэкона»? Бедняга Робин Грин… Тоже сыграем. Так сказать, в память о безвременно ушедшем. Кстати, новая пьеса Кита Марло обещает большой успех. «Резня в Париже» называется. А то этот Макиавел уже у всех в печенках сидит. Кто такой Макиавел? Это дьявол по-итальянски, его также звали Никколо или Старина Ник. А вот наш Потрясатель Сцены что-то приуныл, даже не пьет совсем. Ну, Джонни Кастратум, как дела? Ха-ха-ха… Что это у тебя за книжка? Чего ты там вычитал? Нед, отбери ее у него. И вообще, прочитай нам из нее что-нибудь веселенькое. Что, его святейшество изволит гневаться? Он что, отвык от нашего доброго протестантского эля, этого нашего главного пастыря? Давай, Недди, читай. Итак, это книжка Уилла, и она называется «Мечта доброго сердца». О, это мы знаем: давнишняя история сомнительного содержания. Вот, я как Четл, который обращается со своим предисловием к почтенным читателям. Нет уж, Уилл, ты сначала меня догони, а потом получишь свою книгу обратно. Давай, давай, вокруг стола. Ля-ля-ля! Парни, держите его, это должны слышать все. Кхе-кхе… Кстати, лично я видел с его стороны (как бы это сказать?) коленца и похлеще тех, что он выкидывает сейчас. Нет, все-таки давайте почитаем стишки. Ну-ка, поднимите меня на этот стол… Так, а вот тут исправлено. Уилл говорит, что он не безбожник, и очень переживает из-за того, что позволил покойному Робину Грину выкрикнуть это обвинение со смертного одра. Нет, он же никогда не утверждал, что Уилл безбожен; безбожник у нас один — это Кит, он им был и, прости Господи, остается. Говорят, что он даже Рождество празднует по-своему, и в яслях на сене у него лежит собака. Нет, Уилл у нас ворона с сердцем тигра и напыщенный писака. Вы только гляньте на него! Совсем трезвый, сидит себе молча, как будто в штаны наложил. Поцелуй его, Джоан, сядь к нему на колени, приласкай его; пусть Рождество будет веселым для всех.
Этот январь выдался суровым. Дыхание зрителей на морозе превращалось в пар, они притопывали и приплясывали на месте, пытаясь согреться, хлопали себя по бокам, дышали на окоченевшие пальцы. Несмотря на холод, зрители продолжали приходить на спектакли в «Розу». Аллен, который играл Гиза в пьесе «Резня в Париже», был вынужден выкрикивать слова своей роли, чтобы их было слышно за кашлем толпы:
И погрузился герцог Гиз в раздумья:
То пламя только кровью погасить
Возможно — или спрятать за границу.
Зрителям очень нравились такие представления — нападки на церковь, шепот ада, пытки, предательства, отравления, разрывающиеся пузыри с бычьей кровью… И вот однажды, в конце января, когда в «Розе» в очередной раз давали «Гарри Шестого», в театр пришла компания людей в полумасках. Незнакомцы то и дело подносили к носу футлярчики с ароматическими шариками (несмотря на холода, чума снова вернулась в город). Полумаски расположились в самой дорогой ложе для благородных господ, приказав принести огня и вина. Хенсло выскочил из ложи как ошпаренный, бросившись выполнять приказание. Что это были за люди? Двое благородных господ в сопровождении человека в черном и пары пажей. Ливрей на них не было. Зачем они пришли в театр? Уж наверное не для того, чтобы развлечься в компании лодочников и прочих простолюдинов…
Пьеса прошла не совсем гладко. Актеры заметно нервничали, их отвлекал кашель толпы, смех и обрывки разговоров, доносившиеся из-за опущенных портьер господской ложи. Исполняя под занавес свою коронную джигу, Кемп споткнулся и упал. Толпа зашумела, и он решил преподнести эту оплошность как нарочно сделанный шутовской трюк. Когда спектакль закончился и со сцены была прочитана молитва, призывающая Бога хранить королеву, в артистическую уборную к Уильяму прибежал дрожащий от страха и волнения Хенсло.
— За тобой посылают, — выпалил он. — Они требуют к себе мастера Потрясателя Сцены.
— Кто требует? Может, им просто захотелось пошутить…
— Захотелось им пошутить или нет — этого я не знаю, но только за тобой послали.
Уильям пожал плечами, отложил пирог с мясом (у него немного побаливал коренной зуб), стряхнул крошки с камзола и пошел выяснять, в чем дело. Партер уже опустел: холодная погода не располагала к праздному шатанию. Из господской ложи слышался звон бокалов и смех: значит, необычные гости были не прочь посидеть в тепле за стаканом доброго вина. Уильям постучал в дверь, и оживленные голоса стали наперебой приглашать его войти. В маленькой, жарко натопленной ложе уютно расположились двое молодых людей в теплых камзолах. Их великолепные одежды были украшены пышными рюшами, расшиты серебром и драгоценными камнями. В ложе было до того жарко, что у всех гостей даже лбы блестели от пота. Теперь незнакомцы были без полумасок, и Уильям узнал старшего из них.
— Милорд…
— Нет, к черту формальности! Сегодня мы обойдемся без них. Я мастер РД, а это мастер ГР. Или, если принять во внимание, что семья должна стоять на первом месте, о чем ему все говорят, то мастер РГ. — И Роберт Девере, лорд Эссекс, непринужденно улыбнулся. — Стакан вина для мастера Потрясателя Сцены! Мастер же ГР (или РГ) добавил:
— Добро пожаловать в нашу компанию.
Он был молод, не старше двух коротко стриженных пажей, которые, не обращая внимания на господ, забавлялись тем; что старались наступить друг другу на носки башмаков и при этом глупо хихикали. Сколько же ему лет? Восемнадцать? Девятнадцать? У благородного юноши были чувственные, высокомерно поджатые губы, очень белая кожа, золотистые локоны и редкая светлая бородка. В его взгляде было нечто такое, что сразу не понравилось Уильяму — лукавство и нежелание глядеть открыто. Но мальчик был бесспорно красив.
— Если позволите, милорды, — сказал Уильям, — то я не стану пить сейчас. У меня слабый желудок, от алкоголя меня тошнит.
— Зато тебя не тошнит от крови и всяких прочих ужасов, — заметил Эссекс.
— Нас заинтересовала не эта пьеса, а та, другая, после которой нам стало любопытно взглянуть, что за человек этот мастер Потрясатель Сцены. — И снова Уильям не смог поймать бегающего взгляда Генри Ризли, графа Саутгемптона; этот взгляд быстро перескакивал с предмета на предмет, и со стороны могло показаться, что юноша следит за полетом мухи. — Та пьеса, где все происходит как в страшном сне. Там еще был мавр Макиавел, а мальчиков бросили в огонь и изжарили, как пирог.
— «Тит Андроник», — подсказал Уильям. — Иногда, милорд, бывает очень полезно знать точное имя или название, будь то пьеса или человек. Возможно, я и потрясаю сцену, но все же мои предки потрясали копьями.
— Ага, — заметил Эссекс, — вот ты, значит, какой воинственный. А поглядеть со стороны — вроде бы незлобивый и даже, можно сказать, образованный человек.
— Я имею в виду лишь мое имя, милорд.
Все это время похожий на итальянца человек в черном стоял позади Саутгемптона и холодно наблюдал за Уильямом, разглядывая его в упор. У него был взгляд как у палача.
— В жизни каждого человека наступает момент, когда он начинает оправдывать свое имя, — проговорил он, и в его голосе послышался еле уловимый иностранный акцент.
— Потрясатель сцены, Потрясающий мошной или же Потрясающий оглоблей — никакой разницы нет, — отмахнулся Саутгемптон. — У сегодняшнего дня нет имени. К тому же сегодня и без того холодно и мерзко. — Он недовольно поглядел на догорающий огонь.
Смуглый человек, похожий на итальянца, продолжал:
— Вполне возможно, что имя Шекспир происходит от французского имени Жак-Пьер. Возможно, его далекие предки были французами. — Он вел себя так, как будто Уильям был редкой бабочкой, которую можно разглядывать, изучать, прикалывать булавкой к листу бумаги, но которая явно не заслуживает того, чтобы обращаться к ней напрямую.
— Это наш Флорио, он просто помешан на всем французском, — снисходительно пояснил Саутгемптон. — Он перевел на английский всего Монтеня. Дай ему пенни, и он в любое время выдаст тебе порцию мрачной французской мудрости. А что, разве не так? Ну-ка, скажи нам что-нибудь сейчас, а пенни получишь потом, когда моя матушка соизволит залезть в свою кубышку и подкинуть мне еще деньжат.
— La vie est un songe, — не задумываясь ответил Флорио. — Nous veillons dormant et veillants dormons. — Произнося это, он глядел в глаза Уильяму, но взгляд его был потухшим, словно из него навсегда ушла жизнь.
— Ну так что, Жак-Пьер, может, переведешь для нас, что он сказал? — предложил захмелевший Эссекс, насмешливо глядя на Уильяма.
— О милорд, французское имя Девере куда более древнее, чем мое. К тому же, полагаю, ваша светлость, вы совсем недавно вернулись из Франции и вряд ли нуждаетесь в моих переводах.
Саутгемптон засмеялся, это был смех девчонки.
— Жизнь — это сон, — равнодушно сказал Флорио. — Мы просыпаемся спящими и…
— Ладно, ладно, и без тебя знаем, — грубо оборвал его Саутгемптон. — Мы уже устали от твоего Монтеня.
— Так же, как он устал от мира. Что ж, теперь он наконец покинул его.
— Кстати, возвращаясь к твоей пьесе про Тита, — продолжил Эссекс, не обращая внимания на эпитафию Флорио. — Думаю, что в ней кое-чего не хватает. Например, педерастов и сцен совокупления с трупами. Но все остальное есть. Я видел, как играют Сенеку итальянцы, но ты пошел еще дальше. Что же до французского, Гарнье и всего остального… это не имеет значения. Мы уже увидели, что ты из себя представляешь. Обыкновенный клерк, лысеющий и довольно дерзкий. Что правда, то правда, в дерзости тебе не откажешь. Я дам тебе пенни, заслужил. — И затем, обращаясь к Саутгемптону, он со смехом сказал: — Ну, я выиграл наше пари, так что теперь мы можем его отпустить, пусть возвращается в свою берлогу. Теперь ты убедился, что эти актеры-стихоплеты не представляют собой особую разновидность животных. — Для Уильяма, он пояснил: — Его светлость полагали, что сочинитель непременно должен быть огромным горластым головорезом вроде этого безбожника… ну этого, как его… Мерлин… Марлин… Короче, не важно. Теперь он понял, что ты совсем не такой.
Уильям нахмурился.
— Милорд, а где вы видели эту пьесу? Насколько мне известно, ее не играли при дворе…
— Тс-с, — зашипел Эссекс, — об этом не стоит говорить вслух. Повсюду ходят шпионы, а у стен есть уши. Никогда не знаешь, кто в следующий момент попадется тебе навстречу. Или окажется в толпе зрителей. И кто из них, — сказал он, многозначительно взглянув на Саутгемптона, — является женой самого завидного красавчика.
Саутгемптон густо покраснел. Эссекс снова негромко засмеялся, и этот смех заставил Уильяма вздрогнуть; по спине у него побежали мурашки.
— Нам пора возращаться в Холборн, — напомнил Саутгемптон, Эссекс зевнул и сладко потянулся.
— Вообще-то сначала мне не мешало бы отлить. — Он встал и едва не упал: он был сильно пьян. — Я бы, конечно, мог залить этот огонь, но терпеть не могу, когда шипят угли. — И, зевая, он вышел из ложи.
Уильям нервно сглотнул. Внезапно ему на ум пришла одна совершенно бредовая идея, и он робко взглянул на молодого джентльмена, со скучающим видом развалившегося на стуле. А затем набрался смелости и сказал: —
— Милорд, могу я попросить вас об одном одолжении?
— О Боже мой, неужели на всем белом свете нет такого человека, которому от меня ничего не было бы нужно? Ну все, просто все хотят меня использовать. И не только мужчины, но и женщины тоже.
— То, о чем я хочу вас просить, не будет стоить вашей светлости ровным счетом ничего. Это даже может принести славу и почести вашей светлости. Не соблаговолите ли вы принять посвященную вам поэму?
— Ну вот, опять стихи… Всегда так. И что, хорошая поэма?
— Она еще не закончена, но это будут замечательные стихи. История о Венере и Адонисе.
— Старье. Неужели нельзя написать о чем-нибудь новеньком? Ну как, Флорио, — спросил Саутгемптон, — согласимся, или же пусть он встает в конец длинной очереди просителей?
— Ничего плохого в этом нет, — пожал плечами Флорио. — Если, конечно, это приличная поэма, а не похабные вирши.
— Вот против похабства-то я ничего и не имею. Но я терпеть не могу скуки!
Уильям с горечью глядел на этого Адониса — такого апатичного, пресыщенного всем, что мог дать ему его мир. Он представил себе, как набрасывается на этого мальчишку, срывает с него шелка и драгоценности и начинает пороть, пороть до тех пор, пока тот не закричит и не запросит пощады. Ну держись, щенок, я тебя еще исполосую вдоль и поперек…
— Скука поражает лишь праздные умы, — неожиданно громко сказал Уильям. (Саутгемптон удивленно посмотрел на него.) И затем, уже тише, добавил: — Прошу извинить мне эту дерзость, ваша светлость.
— Да-да, проси. А то я и обидеться могу. — Саутгемптон отвел свой лисий взгляд. — Кажется, если не ошибаюсь, в той книжонке говорилось о сердце лицедея в тигровой шкуре. Ладно» мастер Потрясатель Сцены, мы соблаговолим принять вашу поэму. — Он щелкнул пальцами, подзывая к себе хихикающих пажей.
— Но прежде, чем мы отсюда уедем, вы все-таки выпьете стаканчик вина.
ГЛАВА 2
«И вы, Уилл, выпьете стаканчик вина… И ты, Уилл…»
Февраль выдался непривычно сухим для зимы. Уильям слонялся по лондонским улицам, время от времени стряхивая с себя это сладостное оцепенение и возвращаясь к реальности, чтобы написать очередную строфу. Он представлял себе, как эти чувственные, желанные губы произносят его имя — они медленно раздвигаются, за ними виден лениво ворочающийся красный язык. Что же до поэмы, то работа над ней была Уильяму в радость и совсем не обременяла. «Роза», как и другие театры, расположенные к северу от реки, закрылась с наступлением Сретенья. Это был день рождения Гамнета и Джудит; по такому случаю любящий и заботливый отец заранее отослал домой, в Стратфорд, письмо, приложив к нему деньги; у него в кубышке скопилось достаточно денег, чтобы можно было безболезненно переждать несколько месяцев вынужденного простоя, а не гастролировать вместе с остальными актерами по захолустным городишкам и деревням. Такие гастроли очень утомляли: частые переезды, постель из сена, блохи, переваренная телятина, прокисшее пиво… К тому же труппа тоже пока выжидала: бездельничали, зевали, ругались из-за пустяков, лениво что-то репетировали, надеясь, что чума вот-вот пойдет на убыль и Тайный совет отменит свой жесткий, но необходимый приказ. И только Уилл Кемп дурачился по-прежнему. Ну да какой спрос с такого дурака?
— Эй, Нед, что это у тебя под мышкой? Боже ты мой, выпирает на целых три фута. Так это же огромный бубон. — И затем он начинал подпрыгивать, глупо распевая: — Бубон, бубон, бубо-о-о-он.
Хенсло ходил мрачнее тучи, и на то у него были веские причины. Двери одного из театров уже закрылись навсегда, и на них был намалеван огромный крест. Этот знак был суеверием прежних времен. Ох-ох-ох, видите, и нас беда не обошла стороной. Дженни заразилась и так убивалась, когда ее закрывали. Ох-ох-ох, это нам в наказание за плотские грехи.
— Сейчас не время дурачиться, — строго сказал Хенсло. — Каждую неделю от чумы умирает больше тридцати человек. Так что вам лучше не терять времени даром и отправиться в дорогу, а меня оставить наедине с моими делами.
— Мы подождем еще немного.
— Что же, жди, если хочешь, но только потом не приходи ко мне занимать денег. Видит Бог, давать мне вам в долг нечего.
— О Уилл, наш Потрясатель, сжалься над убогим, подай всего одну крохотную серебряную монетку. У меня во рту пересохло, страсть как хочется хлебнуть чего-нибудь холодненького.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31