– Вот крестнику моему подарочек! – сказал Василий, протягивая перстень родителям народившегося. Мужик, звали его Захаром, протянул руку, и в тот момент, когда коснулась серебряная вещица ладони, случилось диво дивное.
Показалось Захару, будто сверкнула в темном камне алая молния, и тотчас гулкий раскат грома пророкотал в небе.
– Что это? – воскликнул Захар, отшатнувшись.
– Где? – не понял Василий.
– Не бывает грома среди зимы! – воскликнул хозяин. – Да и каменьев, молнии мечущих, до сих пор видеть мне не приходилось! Уж не колдун ли ты, странник?
– Что с тобой? – тревожно спросила его жена. – Какие молнии? Какой гром? Уж не захворал ли ты часом?
– Быть может, с недосыпу ему всяко мерещится? – поддакнул Василий, также ничего не видевший и не слышавший.
Захар, хоть и уверен был в том, что ничего ему не померещилось, спорить не стал. Он задумчиво смотрел на странный перстень и все казалось ему, что пляшет в нем, бьется, силясь пробить каменную преграду, кроваво-алый жаркий огонек.
– Спасибо тебе, добрый человек, – улыбаясь светло, заговорила тем временем хозяйка. – Ввек не забудем мы доброты твоей. И за подарочек спасибо… Повешу я его Мишеньке на шею на гайтанчике, а подрастет, так на пальчике носить станет, как положено. Али так – в сундучок положу, а как в возраст войдет – и отдам…
Василий простился с бедным семейством и отправился в путь. Домашние уж верно с ума сходили, посчитав пропавшим, навеки сгинувшим. Возка на условленном месте, конечно, не было, что немало Василия рассердило: «Раз хозяин приказал ждать, так мерзни хоть сутки напролет, а его дождись! Ох, и достанется Игнату! Дай только до дому добраться!»
Шел Василий пешком, вдыхал морозный воздух и все не выходила у него из головы красавица-мужичка. Что-то проснулось в душе у немолодого боярина, щемящее, нежное, теплое. Вспоминал он плавные изгибы бабьего тела, глубокие, чистые глаза ее под густыми ресницами, и сердце сладко замирало от этих дум.
Много баб перевидал на своем веку Василий. По юности стольких служанок попортил, что даже на батюшкину брань нарвался. Оженили его рано, боялись – забалуется. Отец с матерью супругу выбирали, и выбрали на славу – и богата, и рода старого, и собой хороша. Да вот только не пришлась она Василию по сердцу. Сколько годов с тех пор прошло, а до сих пор живут, как воюют. И не с чего вроде – молчалива Марфа, покорна, да холоднее сосульки. За высокомерие не раз бивал ее Василий. И знала ведь гордячка, что худо придется, а все равно, нет-нет, да и ловил на себе Василий холодный взгляд, яснее всяких слов говоривший: «На мои деньги есть, пить, да гулять изволишь, сударь!"»
В какой-то степени это было правдой. Однако Василий и сам приложил немалые усилия к тому, чтобы женино богатство не только сохранилось, но и существенно преумножилось. Оттого боярин злился на жену свою только сильнее.
По молодости гуливал Василий и вел жизнь веселую, хмелем полную. Из-за холодности супруги своей не пренебрегал он женскою ласкою, и умел ценить ее. Однако в последнее время чувствовал Василий, что становится стар для подобных веселий. Шумные попойки остались в прошлом, и уж не помнил он, когда в последний раз ночевал у веселой вдовушки.
Теперь же точно молния прошибла его. Так захотелось вдруг немолодому боярину ласки да любви, что хоть волком вой. Он представил себя в объятьях красавицы-хозяйки, и сердце подскочило в груди и застыло в предвкушении радости. Василию даже не было холодно, несмотря на то, что морозец был нешуточный.
Однако вскоре Василий был уже дома. Потом он удивлялся тому, что не смог найти дорогу в темноте. Днем это оказалось сделать проще простого.
Домашние встретили его радостно, но вместе с тем и настороженно – знали страшный хозяйский гнев и боялись его. Что, кстати сказать, было вовсе не напрасно.
Войдя в сени, Василий зычным голосом крикнул слугу. Через мгновение возле него стоял уже перепуганный Прохор. Помогая хозяину раздеться, он не переставал лепетать: «Слава тебе Господи! Жив и здоров наш хозяин!»
– Ну, что ты запричитал, как глупая баба? – не выдержал Василий. – Кабы я и вправду верил в то, что вы по мне горевали! А то ведь знаю я, отчего воешь! Боишься, что серчать буду на Игната и тебе заодно достанется!
– Не изволь на него гневаться, батюшка! – заскулил Прохор. – Игнат-то и сам лишь под утро явился, да весь промерзший, обмороженный!
– Не твое собачье дело решать, на кого мне гневаться, а кого миловать! – рявкнул Василий и тяжелой поступью направился к себе в опочивальню. Не на шутку испуганный Прохор следовал за ним.
– А что хозяйка дома? – спросил Василий.
– Уехамши, – робко ответил Прохор.
– Куда? – вовсе уж осерчал Василий.
– Того не ведаю, – осторожно ответил Прохор, и по его голосу понял Василий, что все он прекрасно знает, только молвить боится.
– Ты мне здесь не юли! – рявкнул Василий. – А не то я тебя вместе с Игнатом наказать прикажу! Ну-ка, сказывай, куда боярыня уехать изволила.
Прохор весь сжался, как будто увидев воочию картину жестокой над собой расправы.
– К дочери она поехала, – наконец выдавил он.
– Почто же она меня не дождалась? – удивился Василий.
Ранее Марфа одна к Насте не ездила и, вообще, бывала у нее довольно редко, в основном – на святые праздники.
– Неужто она об моей участи совсем не беспокоилась?!
Неужто все равно ей, жив я или нету меня боле на свете белом! – сердито произнес Василий, более разговаривая сам с собой, нежели обращаясь к слуге. – Али поспешила она всем рассказать, что сгинул я?
– Не извольте на боярыню гневаться! – вновь заскулил Прохор. – Дочь ваша рожает. Вестового сегодня утром прислали!
– Вон оно что! – вскричал Василий. – Да что ж ты по сию пору о том молчал! – накинулся он на слугу.
Тот позеленел от страха и поспешил юркнуть в дальний угол – хозяин бывал крут, расправляясь со слугами.
– Да, ладно не боись, – уже мягче произнес Василий. – Прикажи Игнату запрягать. Сейчас переоденусь я и тоже к Насте поеду.
Прохор поспешил удалиться. Вдогонку ему понеслось:
– Да передай Игнату, что небывало повезло ему сегодня! Если б не Настасья, то я б с него шкуру спустил!
ГЛАВА 2
Зять Василия, боярский сын Степан, жил у самого Кремля, в просторном тереме, выстроенном на деньги Василия. То был свадебный его подарок любимой дочери.
Зятя Василий недолюбливал за излишнюю мягкость его характера, за то, что был он слишком тих да робок. Да уж больно любил Василий свою дочь, а потому не стал перечить, когда призналась она в том, что посватавшийся Степан люб ей.
Когда же стало ясно, что Настя тяжела, Василий стал много лучше относиться к зятю. Размышлял про себя, что будь он хоть татарином, главное, чтобы доченька счастлива была да внука здорового родила ему.
И вот час настал. В светлой палате застал Василий жену свою Марфу. Та сидела на лавке в уголке и неотрывно смотрела в окно. Волнение ее выдавали лишь белые холеные, многими перстнями украшенные руки, не перестававшие тискать и мять вышитый платочек.
Услышав шаги, Марфа отворотилась от окна. Но не дрогнуло лицо, ни печали, ни радости не отразилось на нем при виде мужа, бесследно сгинувшего накануне. «Ледышка проклятая!» – подумал про себя Василий, но вслух того не сказал. Не место да и не время было жену учить почтению.
– Ну, что там? – вместо этого спросил он.
– Не знаю, – ответила Марфа. – Но что-то, видать, неладно… Она ведь, бедняжка, со вчерашнего вечера мучается…
– Отчего же сразу не позвали? – возмутился было Василий.
– Думали, что как опростается, так уж и позовут, – охладила его гнев жена. – А она вон, никак!
И вдруг увидел Василий, как по щекам жены его побежали слезы. Отродясь не видел Василий, чтобы Марфа плакала. Все обиды и даже побои сносила она молча, с ледяным спокойствием. Иногда казалось Василию, что плакать его жена вовсе не умеет, оттого растерялся боярин совершенно. Надо было б сказать бабе что-нибудь ласковое, да что?
– Ну, чего слезы-то льешь? – наконец обратился он к Марфе, стараясь не глядеть на ее покрасневшие от слез глаза.
– Чует мое сердце, случится что-то недоброе!
– Прикуси язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – Ишь чего удумала! С чего это недоброму-то случаться? Лекаря-то к ней звали?
– Звали, самого лучшего сыскали…
– Ну и что он говорит?
– Сказывает, что дочка наша росточком не вышла, косточки у ней тонкие да узенькие, а ребенок крупный. Оттого она и разродиться так долго не может.
Марфа снова начала всхлипывать и вытирать слезы вышитым платочком. Василий в эту пору понял, что слезы женины еще более злят его, чем извечное ее молчание.
– А Степан где? – спросил он.
– Возле опочивальни. Ни на шаг оттуда не отходит. Со вчерашнего вечера себя изводит!
– Ну, это он зря! – буркнул Василий. – Когда мужик в бабьи дела встревать начинает – ничего хорошего из того не выходит!
– Так любит ведь он Настеньку, – тихо произнесла Марфа. – Вот и места себе не находит. Ты-то, конечно, понять того не можешь… – горько добавила она.
– Попридержи язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – А то ведь я не посмотрю, что мы в чужом доме, научу тебя, как с мужем разговаривать надобно!
Марфа промолчала. На лице ее вновь застыло выражение полного безразличия.
Потекли тяжкие минуты ожидания. Время от времени Марфа начинала плакать, но, поймав грозный взгляд Василия, брала себя в руки и оборачивалась к окну, до рези в глазах вглядываясь в белый пух снежных завалов. День был солнечный, и яркие лучи заставляли рассыпаться сугробы бессчетным множеством переливчатых искр.
Незаметно подкрались сумерки, расстелив синие тени, превратив сугробы в подобие мрачных разрушенных теремов.
Вдруг на лестнице послышались нетвердые шаги. В палату, шатаясь, словно перебрав хмельного, вошел Степан. Его обычно улыбчивое, добродушное лицо, было на сей раз мрачно, и Василий застыл в предчувствии дурной вести.
– Как Настя?! – кинулась к нему Марфа.
Степан молчал, невидящими глазами глядя на горящие на столе свечи.
– Ну что же ты молчишь? – продолжала допытываться Марфа. – Что с моей дочерью?
Степан прислонился спиной к стене и, как-то обмякнув всем телом, сказал глухим, чужим голосом:
– Нет у вас больше дочери!
После этого Степан сполз по стене и, закрыв лицо руками, заплакал – глухо, страшно…
Не сразу понял Василий слова зятя. Зато когда понял боярин, что произошло, такая пустота открылась в его сердце, такая острая боль пронзила его, что застонал Василий в голос.
Стон этот сразу же подхватила Марфа, зарыдав так, как плачут только по покойнику.
– Как же это! – подскочив к Степану и схватив его за грудки, вскричал Василий. – Что ты сделал с дочерью моей!
Степан молчал. Казалось, что начни его сейчас Василий бить смертным боем, пожелай душу из него вытряхнуть – он бы и руки не поднял.
– Отпусти его, Василий! – закричала Марфа. – Он-то тебе чем виноват?
– Я ему дочь свою доверил! А он не уберег!
– Так то ж не его вина! На все воля Божья! Он дал, он и взял! – рыдая в голос, пыталась утихомирить мужа Марфа.
Однако все ее попытки были тщетны. Ярость ослепила Василия и он, может быть, убил бы Степана, если бы подоспевшие слуги не разняли их.
Когда оба они сидели на лавке – Василий, злобно поглядывающий на зятя, и Степан, с тем же, что и прежде отрешенным выражением лица, в палату вошел лекарь. Был он немолодым человеком, роста маленького и собой нескладен.
Лишь только глаза были хороши – ум светился в них и грусть, и жалость ко всем страдающим на этой земле.
– Я вижу, что печальная весть уже дошла до вас, – сказал лекарь, оглядев собравшихся, и мгновенно смекнув, что к чему.
– Неужто нельзя было спасти нашу Настеньку?! – воскликнула Марфа и снова заплакала.
– Никто уж не мог ей помочь, – ответствовал лекарь, опасливо поглядывая на Василия, чьи глаза вновь засветились яростью. – Однако, хоть горе ваше безмерно, должны вы найти утешение во внучке вашей.
Договорить лекарь не успел.
– Внучка! – возопила Марфа. – Где ж она! Что ж ты, Степан, не сказал, что ребеночек жив?
– Не в радость мне этот ребенок, – пробормотал Степан. – Что мне в ней, коли Настеньки боле нет на свете? Как смогу любить я дочь, всегда памятуя, что стала она причиною гибели матери своей?
– Что ты говоришь такое, Степан?! – возмутилась Марфа. – Это ж дочь твоя родная, как же ты можешь не любить ее?
– А я никого и ничего не смогу более любить, – сказал Степан и вновь замолчал, погрузившись в пучину своего безысходного горя.
– Опять девчонка, – пробормотал Василий, следуя за женою своей наверх. – Видно, проклят наш род, коли не можем мы более произвести на свет божий сыновей!
Проходя мимо опочивальни, Василий почувствовал неизъяснимый страх. Здесь мучилась и умирала его дочь, его кровиночка, та, которую любил он более всего на свете. Она, верно, и сейчас лежит там холодная, недвижимая и ко всему отныне безучастная. И это его Настенька, которая с детства была непоседой и хохотушкой, которая так любила веселье и шумные праздники!
Марфу, должно быть, посетили похожие мысли. До слуха Василия донеслись ее приглушенные всхлипывания.
Недалеко от опочивальни была небольшая светелка, где Настя, пока была тяжела, занималась рукоделием. Туда-то и перенесли новорожденную.
Слуги, любившие своих хозяев за их добрый нрав, за то, что были они всегда ласковы и к ним и, тем паче, друг к другу, успели похлопотать и поручить младенца дородной кормилице, которая и держала теперь у груди спокойно спящего ребенка.
Марфа на цыпочках подошла к кормилице и взяла внучку на руки. Она продолжала плакать, но старалась делать это как можно тише, чтобы, не дай бог, не разбудить ребенка.
Василий подошел поближе, внимательно оглядел внучку и вновь отошел. Маленьких детей он не любил, не зная, что с ними делать, как обращаться. Он считал возню с младенцами делом для мужчин недостойным и всегда с презрением относился к бабьим сюсюканьям над люлькой.
Так и в этот раз. Краснолицая курносая девочка не произвела на него впечатления. Он не почувствовал щемящей нежности в груди, от мысли, что это его единственная внучка, последний дар горячо любимой дочери. Так же тихо, как и вошел, Василий покинул светелку, оставив Марфу одну наедине с ее горем и радостью.
Спустившись обратно в палату, где прошли долгие, тягостные часы ожидания, он нашел ее совершенно пустой.
Внезапно Василий почувствовал такое желание напиться, что позвал слугу и приказал тому подать зеленого вина, да закуски.
– А где все? – поинтересовался он у расторопного слуги. – Где лекарь? Где Степан?
– Лекарь уехал, – ответил расторопный слуга, – а господин, не знаю где.
– Сыщи мне его, – приказал Василий, – да накрой в трапезной на двоих.
Перебравшись в трапезную, Василий стал напиваться, одну за одной опрокидывая внутрь себя стопки с водкой. К тому моменту, как в трапезную, покачиваясь, вошел Степан, боярин был уж хмелен.
– Садись, – указал он зятю на лавку против себя. – Помянем дочь мою любимую, чтоб на том свете было душеньке ее легко!
Степан побледнел, как полотно. Казалось, он вот-вот вновь забьется в рыданиях. Но сдюжил и послушно присел на край лавки.
– Словно не у себя в дому, – презрительно усмехнулся Василий. Он наполнил свою стопку и стопку Степана до краев и приказал:
– Пей!
– Не хочу я… – устало ответил Степан.
– А через нехочу!
Степан покосился на стопку, потом, словно с трудом, оторвал ее от стола и лихо опрокинул в рот.
Пили молча. Слышался лишь звон посуды да хруст соленых огурцов.
К тому моменту, когда Марфа, вдоволь наплакавшись и насмотревшись на внучку, спустилась вниз, и Степан, и Василий были уже настолько пьяны, что с трудом понимали, где они находятся.
Марфа ничего не сказала, лишь брезгливо поджала губы.
– Что пялишься, глупая баба? – заплетающимся языком выговорил Василий.
– Домой поедем, али здесь ночевать останемся? – сухо вопросила Марфа.
– Что тебе от меня нужно? – совершенно уже ничего не понимая, продолжал нападать на жену Василий.
Марфа, поняв, что всякий разговор с мужем напрасен, повернулась и, ссутулив плечи, направилась к выходу. Вслед ей понеслась непотребная ругань.
ГЛАВА 3
Анастасию Васильевну, дочь боярскую, предали земле через три дня. Похороны поражали той же пышностью, как когда-то крестины крошки Насти.
Василий все три дня заливал горе вином, а оттого, кажется, и не понимал до конца, что хоронят его дочь. Был он хмельным, зло косился на зятя, которого с новою силою начал люто ненавидеть.
Марфа, закаменевшая в своем горе, стояла над разверстой могилой, как сама скорбь воплощенная. Ни дома, когда собирали ее единственную дочь в последний путь, ни на кладбище, когда опускали домовину в могилу, ни позже, во время поминальной трапезы, не проронила она ни слезинки.
1 2 3 4 5
Показалось Захару, будто сверкнула в темном камне алая молния, и тотчас гулкий раскат грома пророкотал в небе.
– Что это? – воскликнул Захар, отшатнувшись.
– Где? – не понял Василий.
– Не бывает грома среди зимы! – воскликнул хозяин. – Да и каменьев, молнии мечущих, до сих пор видеть мне не приходилось! Уж не колдун ли ты, странник?
– Что с тобой? – тревожно спросила его жена. – Какие молнии? Какой гром? Уж не захворал ли ты часом?
– Быть может, с недосыпу ему всяко мерещится? – поддакнул Василий, также ничего не видевший и не слышавший.
Захар, хоть и уверен был в том, что ничего ему не померещилось, спорить не стал. Он задумчиво смотрел на странный перстень и все казалось ему, что пляшет в нем, бьется, силясь пробить каменную преграду, кроваво-алый жаркий огонек.
– Спасибо тебе, добрый человек, – улыбаясь светло, заговорила тем временем хозяйка. – Ввек не забудем мы доброты твоей. И за подарочек спасибо… Повешу я его Мишеньке на шею на гайтанчике, а подрастет, так на пальчике носить станет, как положено. Али так – в сундучок положу, а как в возраст войдет – и отдам…
Василий простился с бедным семейством и отправился в путь. Домашние уж верно с ума сходили, посчитав пропавшим, навеки сгинувшим. Возка на условленном месте, конечно, не было, что немало Василия рассердило: «Раз хозяин приказал ждать, так мерзни хоть сутки напролет, а его дождись! Ох, и достанется Игнату! Дай только до дому добраться!»
Шел Василий пешком, вдыхал морозный воздух и все не выходила у него из головы красавица-мужичка. Что-то проснулось в душе у немолодого боярина, щемящее, нежное, теплое. Вспоминал он плавные изгибы бабьего тела, глубокие, чистые глаза ее под густыми ресницами, и сердце сладко замирало от этих дум.
Много баб перевидал на своем веку Василий. По юности стольких служанок попортил, что даже на батюшкину брань нарвался. Оженили его рано, боялись – забалуется. Отец с матерью супругу выбирали, и выбрали на славу – и богата, и рода старого, и собой хороша. Да вот только не пришлась она Василию по сердцу. Сколько годов с тех пор прошло, а до сих пор живут, как воюют. И не с чего вроде – молчалива Марфа, покорна, да холоднее сосульки. За высокомерие не раз бивал ее Василий. И знала ведь гордячка, что худо придется, а все равно, нет-нет, да и ловил на себе Василий холодный взгляд, яснее всяких слов говоривший: «На мои деньги есть, пить, да гулять изволишь, сударь!"»
В какой-то степени это было правдой. Однако Василий и сам приложил немалые усилия к тому, чтобы женино богатство не только сохранилось, но и существенно преумножилось. Оттого боярин злился на жену свою только сильнее.
По молодости гуливал Василий и вел жизнь веселую, хмелем полную. Из-за холодности супруги своей не пренебрегал он женскою ласкою, и умел ценить ее. Однако в последнее время чувствовал Василий, что становится стар для подобных веселий. Шумные попойки остались в прошлом, и уж не помнил он, когда в последний раз ночевал у веселой вдовушки.
Теперь же точно молния прошибла его. Так захотелось вдруг немолодому боярину ласки да любви, что хоть волком вой. Он представил себя в объятьях красавицы-хозяйки, и сердце подскочило в груди и застыло в предвкушении радости. Василию даже не было холодно, несмотря на то, что морозец был нешуточный.
Однако вскоре Василий был уже дома. Потом он удивлялся тому, что не смог найти дорогу в темноте. Днем это оказалось сделать проще простого.
Домашние встретили его радостно, но вместе с тем и настороженно – знали страшный хозяйский гнев и боялись его. Что, кстати сказать, было вовсе не напрасно.
Войдя в сени, Василий зычным голосом крикнул слугу. Через мгновение возле него стоял уже перепуганный Прохор. Помогая хозяину раздеться, он не переставал лепетать: «Слава тебе Господи! Жив и здоров наш хозяин!»
– Ну, что ты запричитал, как глупая баба? – не выдержал Василий. – Кабы я и вправду верил в то, что вы по мне горевали! А то ведь знаю я, отчего воешь! Боишься, что серчать буду на Игната и тебе заодно достанется!
– Не изволь на него гневаться, батюшка! – заскулил Прохор. – Игнат-то и сам лишь под утро явился, да весь промерзший, обмороженный!
– Не твое собачье дело решать, на кого мне гневаться, а кого миловать! – рявкнул Василий и тяжелой поступью направился к себе в опочивальню. Не на шутку испуганный Прохор следовал за ним.
– А что хозяйка дома? – спросил Василий.
– Уехамши, – робко ответил Прохор.
– Куда? – вовсе уж осерчал Василий.
– Того не ведаю, – осторожно ответил Прохор, и по его голосу понял Василий, что все он прекрасно знает, только молвить боится.
– Ты мне здесь не юли! – рявкнул Василий. – А не то я тебя вместе с Игнатом наказать прикажу! Ну-ка, сказывай, куда боярыня уехать изволила.
Прохор весь сжался, как будто увидев воочию картину жестокой над собой расправы.
– К дочери она поехала, – наконец выдавил он.
– Почто же она меня не дождалась? – удивился Василий.
Ранее Марфа одна к Насте не ездила и, вообще, бывала у нее довольно редко, в основном – на святые праздники.
– Неужто она об моей участи совсем не беспокоилась?!
Неужто все равно ей, жив я или нету меня боле на свете белом! – сердито произнес Василий, более разговаривая сам с собой, нежели обращаясь к слуге. – Али поспешила она всем рассказать, что сгинул я?
– Не извольте на боярыню гневаться! – вновь заскулил Прохор. – Дочь ваша рожает. Вестового сегодня утром прислали!
– Вон оно что! – вскричал Василий. – Да что ж ты по сию пору о том молчал! – накинулся он на слугу.
Тот позеленел от страха и поспешил юркнуть в дальний угол – хозяин бывал крут, расправляясь со слугами.
– Да, ладно не боись, – уже мягче произнес Василий. – Прикажи Игнату запрягать. Сейчас переоденусь я и тоже к Насте поеду.
Прохор поспешил удалиться. Вдогонку ему понеслось:
– Да передай Игнату, что небывало повезло ему сегодня! Если б не Настасья, то я б с него шкуру спустил!
ГЛАВА 2
Зять Василия, боярский сын Степан, жил у самого Кремля, в просторном тереме, выстроенном на деньги Василия. То был свадебный его подарок любимой дочери.
Зятя Василий недолюбливал за излишнюю мягкость его характера, за то, что был он слишком тих да робок. Да уж больно любил Василий свою дочь, а потому не стал перечить, когда призналась она в том, что посватавшийся Степан люб ей.
Когда же стало ясно, что Настя тяжела, Василий стал много лучше относиться к зятю. Размышлял про себя, что будь он хоть татарином, главное, чтобы доченька счастлива была да внука здорового родила ему.
И вот час настал. В светлой палате застал Василий жену свою Марфу. Та сидела на лавке в уголке и неотрывно смотрела в окно. Волнение ее выдавали лишь белые холеные, многими перстнями украшенные руки, не перестававшие тискать и мять вышитый платочек.
Услышав шаги, Марфа отворотилась от окна. Но не дрогнуло лицо, ни печали, ни радости не отразилось на нем при виде мужа, бесследно сгинувшего накануне. «Ледышка проклятая!» – подумал про себя Василий, но вслух того не сказал. Не место да и не время было жену учить почтению.
– Ну, что там? – вместо этого спросил он.
– Не знаю, – ответила Марфа. – Но что-то, видать, неладно… Она ведь, бедняжка, со вчерашнего вечера мучается…
– Отчего же сразу не позвали? – возмутился было Василий.
– Думали, что как опростается, так уж и позовут, – охладила его гнев жена. – А она вон, никак!
И вдруг увидел Василий, как по щекам жены его побежали слезы. Отродясь не видел Василий, чтобы Марфа плакала. Все обиды и даже побои сносила она молча, с ледяным спокойствием. Иногда казалось Василию, что плакать его жена вовсе не умеет, оттого растерялся боярин совершенно. Надо было б сказать бабе что-нибудь ласковое, да что?
– Ну, чего слезы-то льешь? – наконец обратился он к Марфе, стараясь не глядеть на ее покрасневшие от слез глаза.
– Чует мое сердце, случится что-то недоброе!
– Прикуси язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – Ишь чего удумала! С чего это недоброму-то случаться? Лекаря-то к ней звали?
– Звали, самого лучшего сыскали…
– Ну и что он говорит?
– Сказывает, что дочка наша росточком не вышла, косточки у ней тонкие да узенькие, а ребенок крупный. Оттого она и разродиться так долго не может.
Марфа снова начала всхлипывать и вытирать слезы вышитым платочком. Василий в эту пору понял, что слезы женины еще более злят его, чем извечное ее молчание.
– А Степан где? – спросил он.
– Возле опочивальни. Ни на шаг оттуда не отходит. Со вчерашнего вечера себя изводит!
– Ну, это он зря! – буркнул Василий. – Когда мужик в бабьи дела встревать начинает – ничего хорошего из того не выходит!
– Так любит ведь он Настеньку, – тихо произнесла Марфа. – Вот и места себе не находит. Ты-то, конечно, понять того не можешь… – горько добавила она.
– Попридержи язык, глупая баба! – воскликнул Василий. – А то ведь я не посмотрю, что мы в чужом доме, научу тебя, как с мужем разговаривать надобно!
Марфа промолчала. На лице ее вновь застыло выражение полного безразличия.
Потекли тяжкие минуты ожидания. Время от времени Марфа начинала плакать, но, поймав грозный взгляд Василия, брала себя в руки и оборачивалась к окну, до рези в глазах вглядываясь в белый пух снежных завалов. День был солнечный, и яркие лучи заставляли рассыпаться сугробы бессчетным множеством переливчатых искр.
Незаметно подкрались сумерки, расстелив синие тени, превратив сугробы в подобие мрачных разрушенных теремов.
Вдруг на лестнице послышались нетвердые шаги. В палату, шатаясь, словно перебрав хмельного, вошел Степан. Его обычно улыбчивое, добродушное лицо, было на сей раз мрачно, и Василий застыл в предчувствии дурной вести.
– Как Настя?! – кинулась к нему Марфа.
Степан молчал, невидящими глазами глядя на горящие на столе свечи.
– Ну что же ты молчишь? – продолжала допытываться Марфа. – Что с моей дочерью?
Степан прислонился спиной к стене и, как-то обмякнув всем телом, сказал глухим, чужим голосом:
– Нет у вас больше дочери!
После этого Степан сполз по стене и, закрыв лицо руками, заплакал – глухо, страшно…
Не сразу понял Василий слова зятя. Зато когда понял боярин, что произошло, такая пустота открылась в его сердце, такая острая боль пронзила его, что застонал Василий в голос.
Стон этот сразу же подхватила Марфа, зарыдав так, как плачут только по покойнику.
– Как же это! – подскочив к Степану и схватив его за грудки, вскричал Василий. – Что ты сделал с дочерью моей!
Степан молчал. Казалось, что начни его сейчас Василий бить смертным боем, пожелай душу из него вытряхнуть – он бы и руки не поднял.
– Отпусти его, Василий! – закричала Марфа. – Он-то тебе чем виноват?
– Я ему дочь свою доверил! А он не уберег!
– Так то ж не его вина! На все воля Божья! Он дал, он и взял! – рыдая в голос, пыталась утихомирить мужа Марфа.
Однако все ее попытки были тщетны. Ярость ослепила Василия и он, может быть, убил бы Степана, если бы подоспевшие слуги не разняли их.
Когда оба они сидели на лавке – Василий, злобно поглядывающий на зятя, и Степан, с тем же, что и прежде отрешенным выражением лица, в палату вошел лекарь. Был он немолодым человеком, роста маленького и собой нескладен.
Лишь только глаза были хороши – ум светился в них и грусть, и жалость ко всем страдающим на этой земле.
– Я вижу, что печальная весть уже дошла до вас, – сказал лекарь, оглядев собравшихся, и мгновенно смекнув, что к чему.
– Неужто нельзя было спасти нашу Настеньку?! – воскликнула Марфа и снова заплакала.
– Никто уж не мог ей помочь, – ответствовал лекарь, опасливо поглядывая на Василия, чьи глаза вновь засветились яростью. – Однако, хоть горе ваше безмерно, должны вы найти утешение во внучке вашей.
Договорить лекарь не успел.
– Внучка! – возопила Марфа. – Где ж она! Что ж ты, Степан, не сказал, что ребеночек жив?
– Не в радость мне этот ребенок, – пробормотал Степан. – Что мне в ней, коли Настеньки боле нет на свете? Как смогу любить я дочь, всегда памятуя, что стала она причиною гибели матери своей?
– Что ты говоришь такое, Степан?! – возмутилась Марфа. – Это ж дочь твоя родная, как же ты можешь не любить ее?
– А я никого и ничего не смогу более любить, – сказал Степан и вновь замолчал, погрузившись в пучину своего безысходного горя.
– Опять девчонка, – пробормотал Василий, следуя за женою своей наверх. – Видно, проклят наш род, коли не можем мы более произвести на свет божий сыновей!
Проходя мимо опочивальни, Василий почувствовал неизъяснимый страх. Здесь мучилась и умирала его дочь, его кровиночка, та, которую любил он более всего на свете. Она, верно, и сейчас лежит там холодная, недвижимая и ко всему отныне безучастная. И это его Настенька, которая с детства была непоседой и хохотушкой, которая так любила веселье и шумные праздники!
Марфу, должно быть, посетили похожие мысли. До слуха Василия донеслись ее приглушенные всхлипывания.
Недалеко от опочивальни была небольшая светелка, где Настя, пока была тяжела, занималась рукоделием. Туда-то и перенесли новорожденную.
Слуги, любившие своих хозяев за их добрый нрав, за то, что были они всегда ласковы и к ним и, тем паче, друг к другу, успели похлопотать и поручить младенца дородной кормилице, которая и держала теперь у груди спокойно спящего ребенка.
Марфа на цыпочках подошла к кормилице и взяла внучку на руки. Она продолжала плакать, но старалась делать это как можно тише, чтобы, не дай бог, не разбудить ребенка.
Василий подошел поближе, внимательно оглядел внучку и вновь отошел. Маленьких детей он не любил, не зная, что с ними делать, как обращаться. Он считал возню с младенцами делом для мужчин недостойным и всегда с презрением относился к бабьим сюсюканьям над люлькой.
Так и в этот раз. Краснолицая курносая девочка не произвела на него впечатления. Он не почувствовал щемящей нежности в груди, от мысли, что это его единственная внучка, последний дар горячо любимой дочери. Так же тихо, как и вошел, Василий покинул светелку, оставив Марфу одну наедине с ее горем и радостью.
Спустившись обратно в палату, где прошли долгие, тягостные часы ожидания, он нашел ее совершенно пустой.
Внезапно Василий почувствовал такое желание напиться, что позвал слугу и приказал тому подать зеленого вина, да закуски.
– А где все? – поинтересовался он у расторопного слуги. – Где лекарь? Где Степан?
– Лекарь уехал, – ответил расторопный слуга, – а господин, не знаю где.
– Сыщи мне его, – приказал Василий, – да накрой в трапезной на двоих.
Перебравшись в трапезную, Василий стал напиваться, одну за одной опрокидывая внутрь себя стопки с водкой. К тому моменту, как в трапезную, покачиваясь, вошел Степан, боярин был уж хмелен.
– Садись, – указал он зятю на лавку против себя. – Помянем дочь мою любимую, чтоб на том свете было душеньке ее легко!
Степан побледнел, как полотно. Казалось, он вот-вот вновь забьется в рыданиях. Но сдюжил и послушно присел на край лавки.
– Словно не у себя в дому, – презрительно усмехнулся Василий. Он наполнил свою стопку и стопку Степана до краев и приказал:
– Пей!
– Не хочу я… – устало ответил Степан.
– А через нехочу!
Степан покосился на стопку, потом, словно с трудом, оторвал ее от стола и лихо опрокинул в рот.
Пили молча. Слышался лишь звон посуды да хруст соленых огурцов.
К тому моменту, когда Марфа, вдоволь наплакавшись и насмотревшись на внучку, спустилась вниз, и Степан, и Василий были уже настолько пьяны, что с трудом понимали, где они находятся.
Марфа ничего не сказала, лишь брезгливо поджала губы.
– Что пялишься, глупая баба? – заплетающимся языком выговорил Василий.
– Домой поедем, али здесь ночевать останемся? – сухо вопросила Марфа.
– Что тебе от меня нужно? – совершенно уже ничего не понимая, продолжал нападать на жену Василий.
Марфа, поняв, что всякий разговор с мужем напрасен, повернулась и, ссутулив плечи, направилась к выходу. Вслед ей понеслась непотребная ругань.
ГЛАВА 3
Анастасию Васильевну, дочь боярскую, предали земле через три дня. Похороны поражали той же пышностью, как когда-то крестины крошки Насти.
Василий все три дня заливал горе вином, а оттого, кажется, и не понимал до конца, что хоронят его дочь. Был он хмельным, зло косился на зятя, которого с новою силою начал люто ненавидеть.
Марфа, закаменевшая в своем горе, стояла над разверстой могилой, как сама скорбь воплощенная. Ни дома, когда собирали ее единственную дочь в последний путь, ни на кладбище, когда опускали домовину в могилу, ни позже, во время поминальной трапезы, не проронила она ни слезинки.
1 2 3 4 5