— Участковый сказал, её надо для опознания.
Старуха сняла с вешалки пальто и с помощью Шофёра стала одевать Галину Максимовну, сидевшую с поникшей головой на стуле.
Когда закончили, Марфа Николаевна увидела стоявших в дверях детской комнаты испуганных девочек.
— Их-то брать с собой или нет? — сказала старуха срывающимся от волнения голосом.
— Зачем? — ответил Иван. — Пусть дома сидят. Марфа Николаевна несколько мгновений смотрела на шофёра мутными, ничего не выражающими глазами, которые придавали её широкому, слегка рябоватому лицу совершенно тупое, беспомощное и жалкое выражение. Подбородок и руки её все ещё слегка дрожали. Высокая грудь поднималась и опускалась при дыхании как кузнечный мех.
— И правда, — согласилась она наконец. — Нечего им там смотреть. Насмотрятся, когда приберут да в гроб положат.
Поддерживаемая с обеих сторон под руки, Галина Максимовна прошла к автобусу. Марфа Николаевна вернулась в дом и принесла костыль.
Когда подъезжали к конторе, старуха воскликнула:
— Народу-то! — тьма тьмущая.
Люди толпились большим плотным полукругом в скверике возле «Доски почёта», на которой под стеклом среди прочих всё ещё висела фотография Павла Петровича. Многие стояли небольшими группами поодаль. Стена людей расступилась, когда из автобуса вышла поддерживаемая со всех сторон женщинами Галина Максимовна. Её пропустили к низенькой длинной лавке, накрытой брезентом. На брезенте в мокром полушубке, валенках, в тёмном костюме и без шапки лежал Павел Петрович, опутанный зелёной рыболовной сетью. Белые сморщенные руки его покоились на животе, правая была зажата в кулак. Галина Максимовна скорбно опустилась перед ним на колени, положила одну руку на грудь, а другой погладила светлые заиндевевшие волосы.
— Лежишь-поляживаешь, — сказала она слабым-преслабым голосом, будто сама была при последнем издыхании, наклонив голову и осматривая его немного распухшее синевато-бледное лицо, обострившийся нос и плотно закрытые глаза. — А мне каково?
Стоявшие в толпе женщины взволнованно зашептались.
— Горе-то какое, господи! — сказала одна из впереди стоящих.
— Сколько времени был в воде, а хорошо сохранился, — сказала другая печальным голосом.
Подошёл местный врач и, нагнувшись к Галине Максимовне, сказал:
— Дать заключение о смерти я не могу. Надо делать вскрытие, а я этим не занимаюсь. Придётся везти в районную больницу.
— Машина уже разнаряжена, и шофёр ждёт, — добавил участковый с погонами старшего лейтенанта милиции. — Без медицинской справки хоронить нельзя.
Галина Максимовна словно не слышала их и продолжала стоять на коленях. Подошёл Афанасий и сказал:
— Водолазы собрались уезжать. Хотят проститься. Галина Максимовна кивнула и стала подниматься.
Афанасий потом ей.
— Автобус к твоим услугам, — сказал Иван Васильевич, подойдя к Галине Максимовне. — Если куда нужно срочно — езжай.
24
Галина Максимовна попросила шофёра подвезти её сначала домой. Дома взяла две пачки пятирублёвок и приехала на постоялый двор. Водолазы уже упаковали свои вещи и ждали её. Среди них был Алексей Тигунцев — шофёр леспромхозовской дежурной машины, которая стояла на улице. Он должен был отвезти водолазов до станции.
Галина Максимовна положила деньги на стол и, повернувшись к Антону, сказала со слезами на глазах, поклонившись:
— Дай Бог вам счастья.
— Вы не меня благодарите, а его, — бригадир кивнул в сторону Валентина. — Он нашёл.
Валентин сидел на кровати, и когда бригадир сказал о нём, поднялся, вынул из кармана сигареты и стал закуривать.
— Дай Бог вам счастья, — опять сказала Галина Максимовна, вытерла дрожащей забинтованной рукой слезы и поклонилась ему как могла низко.
— Спасибо, — ответил Валентин.
— Вам всем спасибо. Сколько же трудов было положено! — Галина Максимовна опять заплакала.
— Да, — подтвердил бригадир, кладя одну пачку пятирублёвок в свой саквояж, а другую возвращая Галине Максимовне. — Досталось нам. Но лишнего не возьмём. Эти заберите обратно.
Галина Максимовна попыталась возражать, но Антон положил деньги ей в сумочку и вышел на улицу. Вслед за ним все вышли на улицу. Костя помог Галине Максимовне сесть в автобус.
Глава вторая
1
На краю села, недалеко от дома Верхозиных, была молочная ферма. Коровник, телятник. и всякие подсобные помещения стояли впритык друг к другу.
Шла обеденная дойка. Широкая двустворчатая дверь коровника, которая выходила на улицу, была открыта. Изнутри шёл пар. Кисловатый запах кукурузного силоса распространился далеко вокруг.
Анфиса Баранова бегала от одной группы коров к другой и звала доярок туда, где стояла её группа. Она не поленилась сбегать в дальний конец фермы, где трудилась Дарья Михайловна Латышева.
— Дарья, — крикнула Анфиса, подходя к женщине, которая только что сняла с вымени электродоильный аппарат и переносила в другое стойло. Анфиса, улыбаясь, подала рукой знак остановиться. — Иди-ка скорей в мою группу. Нинка здесь. Корову доит. Смех и грех.
— Какая Нинка?
— Верхозина.
Дарья опустила руку со шлангом, на конце которого болтались соединённые вместе четыре соска доильного аппарата.
— Как она тут оказалась?
— Одна пришла — ни подружек, никого с ней, — ответила Анфиса и вдруг, прогнав с лица улыбку, вопросительно уставилась на Дарью. Пожала плечами и добавила: — Сама удивляюсь, чего её сюда занесло. Все наблюдала как работаю. Начала я вручную Зорьку додаивать, а она привязалась: дай подоить, да дай подоить. Иди-ка, взгляни на неё.
Дарья повесила аппарат на гвоздь, вбитый в столб и, озадаченная, пошла следом за Анфисой.
Девчонка в белой пуховой шапочке и коричневом демисезонном пальтишке залезла под самое брюхо корове, согнулась над зажатым между колен подойником и пыталась добыть молоко. Она пробовала тянуть то один сосок, то другой, то два сразу, подвигалась со скамейкой все ближе и ближе к вымени, пока не коснулась его своей пуховой шапочкой, но всё было тщетно. Ни одной капли не упало в подойник. Когда подошла Анфиса, девочка съёжилась, стыдливо пряча лицо, и опустила худенькие руки на дужку подойника.
— Чего нос повесила? — сказала Анфиса, подмигнув подругам. — Напросилась — дои.
Женщин разбирало любопытство, и они окружили горе-доярку со всех сторон.
— Давай работай, нечего сидеть, — сказала Анфиса.
Подошли трое мужчин. Один очень полный с крупным мясистым лицом — бригадир фермы Александр Егорович Бархатов, одетый по-чистому, в демисезонном пальто, в синих бриджах и в меховой шапке; другой, худой и сутулый в засаленной телогрейке, подпоясанный широким солдатским ремнём, из-за которого торчали две брезентовые рукавицы, — скотник Николай Тарбеев; третий — низенький и коренастый, весь в муке, как мельник — фуражир Василий Наумов.
— Что за цирк? — спросил бригадир, подойдя к — женщинам и выставив вперёд толстое брюхо. — Кто такая? Верхозина, что ль?
— Старшая.
— Доить учится?
— Учится.
— А что? — это хорошо, — сказал бригадир, вдруг изменив тон. — Замена Марье Дмитриевне будет. Слышь, Марья Дмитриевна? — бригадир обратился к пожилой доярке. — Скоро на пенсию пойдёшь, пора тебе замену искать.
— Пора, — ответила доярка.
— Ну, вот. Давай шпарь, девка.
Нинка понимала, что бригадир шутит, но то, что он не заругался, а отнёсся положительно к её упражнениям, немножко приободрило, и она снова попробовала доить за два соска. Не получилось. Тогда она схватила обеими руками за один сосок. Потянула его вниз, отпустила и снова потянула.
— Оторвёшь титьку, — сказал скотник.
— Точно оторвёт, — поддакнул фуражир. — Тянет как кота за хвост. Смотри, корова-то лягнёт.
Но замухрышная коровёнка с длинной бурой шерстью смирно стояла и медленно жевала жвачку.
Нинка испугалась, когда ей сказали, что корова может лягнуть, и, отпустив сосок, немножко отодвинулась.
Скотник нагнулся и заглянул под корову.
— Э-э, — сказал он с серьёзным видом и покачал головой. — Тут молока не добиться.
— Почему? Как так — не добиться? — загалдели доярки, подмигивая с улыбками друг дружке и заглядывая под брюхо животному.
— Так это не корова, а бык.
Присутствие наблюдателей с их смешками, шутками и улыбками в конце концов вывело девочку из терпения. Она приподняла одной рукой скамейку и сердито отодвинулась ещё дальше.
— Рассердилась. Сейчас уйдёт, — сказала Мария Дмитриевна.
Но Нинка продолжала сидеть и вроде бы и не думала уходить, а наоборот — приняла выжидательную позу, стараясь всем своим видом показать, что ей мешают.
— Какая настырная, — сказала вполголоса одна из доярок.
Дарья подошла к Нинке.
— Давай я помогу.
Нинка нерешительно подвинулась к корове и подставила подойник под вымя.
— Вот как берись, — сказала Дарья, показывая искусство доения. — Берись не за конец, а вот здесь, чуть повыше.
Косая струйка молока вышла из зажатого в кулаке доярки соска и дзинькнула о дно подойника. Дарья стала доить двумя руками, поработала немного в наклонку, выпрямилась и сказала:
— Туго идёт. Шибко туго. Ну-ка попробуй. Нинка взялась за соски.
— Не тяни их, а выжимай из них молоко-то, — сказала Анфиса, подойдя вплотную с другой стороны.
Девочка старалась делать так, как советовали, но молока не добилась, а лишь смочила себе ладони.
— А ты попроси её, скажи: коровка, коровка, дай молочка, — сказал, улыбаясь, фуражир Василий Наумов.
— Тугая твоя Зорька, — сказала Дарья, обращаясь к Анфисе. — Нинка-то и правда тянула кота за хвост.
— Ничего не тугая, — возразила Анфиса. — Просто к чужим не привыкшая. Не всякому молоко отдаст.
Дарья и Анфиса заспорили, не соглашаясь друг с другом, и мало-помалу в спор втянулись остальные доярки, вставляя в доказательство повадки своих коров. Спорили громко, при этом энергично жестикулировали руками.
Евдокия Муравьёва была самой заметной фигурой на ферме — ростом выше всех, ноги тонкие и длинные, как жерди, обуты в кирзовые сапоги огромного размера. Она стояла в сторонке, за спинами других. Ей и оттуда было все видно. Подняв над головами доярок веснушчатое лицо, она смотрела на все, казалось, равнодушными бесцветными глазами, ни разу не засмеялась, не улыбнулась, не вставила ни одного слова и вдруг поправив выбившиеся из-под серого шерстяного платка оранжево-рыжие волосы, подошла сзади к Нинке и тронула её за плечо.
— Пойдём, — сказала Евдокия.
Нинка встала и пошла, бренча подойником.
Евдокия на ходу подхватила чью-то скамейку и, пройдя ещё несколько шагов, энергично сунула её под приземистую корову с чёрными пестринами.
— Садись, — скомандовала она.
Нинка села и зажала подойник между ног. Евдокия встала сзади, взяла девочку за руки, приладила её пальцы к соскам так, как положено держать их при дойке, и вместе с ней, зажав её маленькие кулачки в своих заскорузлых ладонях, начала доить. Сильные струи молока брызнули в подойник. Евдокия почувствовала, что девочка поняла, что от неё требуется, отпустила руки, сказала: «пробуй» — и выпрямилась. Следом толпой подошли животноводы. Нинка, боясь опять оконфузиться, осторожно взялась за соски по всем правилам, слегка жиманула их с оттяжкой, как учили доярки, и сразу пошло молоко. Тоненькими струйками, вкривь-вкось, а пошло.
— Ну вот, — сказал Василий Наумов, повернувшись к Тарбееву, — чем не доярка?
— Молодчина, — ответил Николай. — Ай-да мастерица!
Нинка тянула соски раз за разом, краснела оттого, что её хвалили, и старалась изо всех сил.
— Примем в доярки? — вдруг спросил Николай, обращаясь к бригадиру.
— Примем, — ответил Бархатов. — Если поднимет корзину с брюквой. Бригадир кивнул головой в сторону огромных плетёных корзин, сваленных кучей в углу коровника.
Доярки развеселились. Некоторые захохотали.
— Хватит доить, — сказала Анфиса, хлопнув Нинку по спине и загоревшись очередной шуткой. — Катерина, брось-ка сюда корзину.
Екатерина Шевчук поняла, что от неё требуется. Выбрала самую большую корзину. Принесла. Поставила, фыркая от смеха, на пол.
— Надевай, Нинка, лямки на плечи, — сказала Анфиса, помогая девочке. — Вот та-ак. Во-от. Вот теперь ты заправская доярка.
Нинка хоть и надела лямки, но корзина так и осталась стоять на полу.
— Теперь иди за брюквой на кормокухню, — командовала Анфиса.
Нинка конфузилась, краснела. Доярки покатывались со смеху.
Бригадир сказал:
— Довольно. Позабавились и хватит. Живо по местам. А тебя, Евдокия, — Александр Егорович обратился к Муравьёвой, — я что-то не пойму. То жаловалась, что не можешь отучить Милку от ручной дойки, а теперь снова приучаешь.
— Про Милку я ничего не говорила.
— А про которую говорила?
— Вот, стоит, зараза. — Евдокия показала стойло рядом, в котором стояла крупная, с длинными рогами породистая корова.
— Ладно, — махнул рукой бригадир. — Все по местам. Скоро молоковоз придёт, а у вас не в шубу рукав.
Доярки разошлись. Нинка пошла не торопясь, разглядывая на пути животных, в другой конец фермы…
2
В чайной за одним из столов, заставленном кружками, где мужики сгрудились особенно плотно, сидел Афанасий. Вид у него грустный, в разговоре с приятелями не участвовал. Пялил пьяные глаза на Завадского. Завадский стоял у буфета и разглядывал витрину, на которой кроме плавленных сырков и рыбных консервов ничего не было.
— Виталий Константинович! — позвал Афанасий. — Давай к нашему шалашу.
— Некуда там у вас, — ответил Завадский.
— А мы потеснимся.
— Не стоит, — Виталий Константинович стоял боком к Афанасию и лишь слегка поворачивал к нему лицо.
— Давай выпьем на брудершафт.
— Я не пью.
— За шиворот льёшь? В Молдавии родился и вино пить не научился?
Завадский промолчал.
— Знаю я как ты не пьёшь… Интеллигенция вшивая. Чистоплюй.
К буфету подошли Нинка и Любка Верхозины. Посмотрели на сырки. И на ценник. «Цена — 26 коп.»
— Нинка! — крикнул Афанасий.
Девочка обернулась. Увидела соседа. Подошла поближе. Поздоровалась со всеми, кто был за столом.
— Зорово, — сказал Афанасий. — Как мать-то?
— Болеет.
Афанасий понимающе кивнул.
— А чё сюда пришли? — спросил он.
— Купить что-нибудь.
— Ну иди покупай.
Девочка подошла к буфету и снова уставилась на ценник. Вынула из кармана мелочь, в основном медяки, и стала считать. Шепнула сестре:
— Хватит только на два сырка.
Любка недовольно надула губы. Нинка протянула худенькую руку к буфетчице:
— Тётя Лиза, продайте нам два сырка. Буфетчица взяла мелочь, стала считать.
— Продам, — сказала она, вздыхая. — Что ж не продать.
Бросила мелочь на блюдечко. На прилавок — два сырка. Нинка положила их в хозяйственную сумку.
Виталий Константинович наблюдал все это, стоя в сторонке. Подошёл к девочкам.
— Галина Максимовна сильно болеет?
— Че тебе далась Галина Максимовна? — повысил голос Афанасий. — Без тебя есть кому пожалеть. Пристал: Галина Макси-имовна! Галина Макси-имовна! Девочки в интерна-ат, пожалуйста! Галина Макси-имовна! Тра-ля-ля… Историк хренов… Чё ты лезешь во все дыры как затычка?
Завадский терпеливо выслушал тираду. Повторил вопрос:
— Сильно болеет? Температура?
— Температуры нет, — ответила Нинка. — Просто слабая она.
— Иди попроведуй, — опять встрял Афанасий. — Там мёдом намазано.
3
Дарья была уже в годах, на вид лет сорока пяти, но ещё как принято выражаться в народе, в соку: роста невысокого, сложения крепкого, с широкой костью. Словом, женщина старой крестьянской закваски. Она заканчивала электродойку. Подключив аппарат к последней корове, которая стояла у самой стены, и сняв с фляги перевёрнутый вверх дном подойник, села додаивать вручную рядом стоявшую пеструшку. Все коровы её группы были чёрно-пёстрой масти, и только одна, что стояла третьей от стены, была чисто красная с желтовато-оранжевыми подпалинами на брюхе и вымени.
Нинка подошла и встала сзади доярки.
— Что, хочешь подоить? — спросила Дарья, обернувшись, но не прекращая работу.
Девочка кивнула.
— Вот беда-то, — сказала Дарья с улыбкой. — С чего это вдруг?
Нинка опустила глаза.
— Ну ладно, — сказала доярка. — Сейчас закончу и так и быть уж, дам тебе подоить Ласточку. Вот эту, — Дарья кивнула на красную корову, стоящую в соседнем стойле.
Выжав из сосков последние капли молока, Дарья встала и перешла вместе с подойником и скамейкой в соседнее стойло.
— Ну, что стоишь? — сказала она, обращаясь к девочке.
Нинка боязливо осмотрела коридор: нет ли где бригадира.
Подойдя к корове, Нинка опять с опаской посмотрела вдоль коридора и, убедившись, что никто её не видит, села на скамейку и подвинулась вместе с ней к вымени. Дарья подала ей подойник. Девочка начала доить и была поражена, удивительно нежные и мягкие соски растягивались как тонкая резина, молоко шло сильными струями, как у заправской доярки. В подойнике появилась пена, и струи с шумом секли её, образуя новые пузыри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Старуха сняла с вешалки пальто и с помощью Шофёра стала одевать Галину Максимовну, сидевшую с поникшей головой на стуле.
Когда закончили, Марфа Николаевна увидела стоявших в дверях детской комнаты испуганных девочек.
— Их-то брать с собой или нет? — сказала старуха срывающимся от волнения голосом.
— Зачем? — ответил Иван. — Пусть дома сидят. Марфа Николаевна несколько мгновений смотрела на шофёра мутными, ничего не выражающими глазами, которые придавали её широкому, слегка рябоватому лицу совершенно тупое, беспомощное и жалкое выражение. Подбородок и руки её все ещё слегка дрожали. Высокая грудь поднималась и опускалась при дыхании как кузнечный мех.
— И правда, — согласилась она наконец. — Нечего им там смотреть. Насмотрятся, когда приберут да в гроб положат.
Поддерживаемая с обеих сторон под руки, Галина Максимовна прошла к автобусу. Марфа Николаевна вернулась в дом и принесла костыль.
Когда подъезжали к конторе, старуха воскликнула:
— Народу-то! — тьма тьмущая.
Люди толпились большим плотным полукругом в скверике возле «Доски почёта», на которой под стеклом среди прочих всё ещё висела фотография Павла Петровича. Многие стояли небольшими группами поодаль. Стена людей расступилась, когда из автобуса вышла поддерживаемая со всех сторон женщинами Галина Максимовна. Её пропустили к низенькой длинной лавке, накрытой брезентом. На брезенте в мокром полушубке, валенках, в тёмном костюме и без шапки лежал Павел Петрович, опутанный зелёной рыболовной сетью. Белые сморщенные руки его покоились на животе, правая была зажата в кулак. Галина Максимовна скорбно опустилась перед ним на колени, положила одну руку на грудь, а другой погладила светлые заиндевевшие волосы.
— Лежишь-поляживаешь, — сказала она слабым-преслабым голосом, будто сама была при последнем издыхании, наклонив голову и осматривая его немного распухшее синевато-бледное лицо, обострившийся нос и плотно закрытые глаза. — А мне каково?
Стоявшие в толпе женщины взволнованно зашептались.
— Горе-то какое, господи! — сказала одна из впереди стоящих.
— Сколько времени был в воде, а хорошо сохранился, — сказала другая печальным голосом.
Подошёл местный врач и, нагнувшись к Галине Максимовне, сказал:
— Дать заключение о смерти я не могу. Надо делать вскрытие, а я этим не занимаюсь. Придётся везти в районную больницу.
— Машина уже разнаряжена, и шофёр ждёт, — добавил участковый с погонами старшего лейтенанта милиции. — Без медицинской справки хоронить нельзя.
Галина Максимовна словно не слышала их и продолжала стоять на коленях. Подошёл Афанасий и сказал:
— Водолазы собрались уезжать. Хотят проститься. Галина Максимовна кивнула и стала подниматься.
Афанасий потом ей.
— Автобус к твоим услугам, — сказал Иван Васильевич, подойдя к Галине Максимовне. — Если куда нужно срочно — езжай.
24
Галина Максимовна попросила шофёра подвезти её сначала домой. Дома взяла две пачки пятирублёвок и приехала на постоялый двор. Водолазы уже упаковали свои вещи и ждали её. Среди них был Алексей Тигунцев — шофёр леспромхозовской дежурной машины, которая стояла на улице. Он должен был отвезти водолазов до станции.
Галина Максимовна положила деньги на стол и, повернувшись к Антону, сказала со слезами на глазах, поклонившись:
— Дай Бог вам счастья.
— Вы не меня благодарите, а его, — бригадир кивнул в сторону Валентина. — Он нашёл.
Валентин сидел на кровати, и когда бригадир сказал о нём, поднялся, вынул из кармана сигареты и стал закуривать.
— Дай Бог вам счастья, — опять сказала Галина Максимовна, вытерла дрожащей забинтованной рукой слезы и поклонилась ему как могла низко.
— Спасибо, — ответил Валентин.
— Вам всем спасибо. Сколько же трудов было положено! — Галина Максимовна опять заплакала.
— Да, — подтвердил бригадир, кладя одну пачку пятирублёвок в свой саквояж, а другую возвращая Галине Максимовне. — Досталось нам. Но лишнего не возьмём. Эти заберите обратно.
Галина Максимовна попыталась возражать, но Антон положил деньги ей в сумочку и вышел на улицу. Вслед за ним все вышли на улицу. Костя помог Галине Максимовне сесть в автобус.
Глава вторая
1
На краю села, недалеко от дома Верхозиных, была молочная ферма. Коровник, телятник. и всякие подсобные помещения стояли впритык друг к другу.
Шла обеденная дойка. Широкая двустворчатая дверь коровника, которая выходила на улицу, была открыта. Изнутри шёл пар. Кисловатый запах кукурузного силоса распространился далеко вокруг.
Анфиса Баранова бегала от одной группы коров к другой и звала доярок туда, где стояла её группа. Она не поленилась сбегать в дальний конец фермы, где трудилась Дарья Михайловна Латышева.
— Дарья, — крикнула Анфиса, подходя к женщине, которая только что сняла с вымени электродоильный аппарат и переносила в другое стойло. Анфиса, улыбаясь, подала рукой знак остановиться. — Иди-ка скорей в мою группу. Нинка здесь. Корову доит. Смех и грех.
— Какая Нинка?
— Верхозина.
Дарья опустила руку со шлангом, на конце которого болтались соединённые вместе четыре соска доильного аппарата.
— Как она тут оказалась?
— Одна пришла — ни подружек, никого с ней, — ответила Анфиса и вдруг, прогнав с лица улыбку, вопросительно уставилась на Дарью. Пожала плечами и добавила: — Сама удивляюсь, чего её сюда занесло. Все наблюдала как работаю. Начала я вручную Зорьку додаивать, а она привязалась: дай подоить, да дай подоить. Иди-ка, взгляни на неё.
Дарья повесила аппарат на гвоздь, вбитый в столб и, озадаченная, пошла следом за Анфисой.
Девчонка в белой пуховой шапочке и коричневом демисезонном пальтишке залезла под самое брюхо корове, согнулась над зажатым между колен подойником и пыталась добыть молоко. Она пробовала тянуть то один сосок, то другой, то два сразу, подвигалась со скамейкой все ближе и ближе к вымени, пока не коснулась его своей пуховой шапочкой, но всё было тщетно. Ни одной капли не упало в подойник. Когда подошла Анфиса, девочка съёжилась, стыдливо пряча лицо, и опустила худенькие руки на дужку подойника.
— Чего нос повесила? — сказала Анфиса, подмигнув подругам. — Напросилась — дои.
Женщин разбирало любопытство, и они окружили горе-доярку со всех сторон.
— Давай работай, нечего сидеть, — сказала Анфиса.
Подошли трое мужчин. Один очень полный с крупным мясистым лицом — бригадир фермы Александр Егорович Бархатов, одетый по-чистому, в демисезонном пальто, в синих бриджах и в меховой шапке; другой, худой и сутулый в засаленной телогрейке, подпоясанный широким солдатским ремнём, из-за которого торчали две брезентовые рукавицы, — скотник Николай Тарбеев; третий — низенький и коренастый, весь в муке, как мельник — фуражир Василий Наумов.
— Что за цирк? — спросил бригадир, подойдя к — женщинам и выставив вперёд толстое брюхо. — Кто такая? Верхозина, что ль?
— Старшая.
— Доить учится?
— Учится.
— А что? — это хорошо, — сказал бригадир, вдруг изменив тон. — Замена Марье Дмитриевне будет. Слышь, Марья Дмитриевна? — бригадир обратился к пожилой доярке. — Скоро на пенсию пойдёшь, пора тебе замену искать.
— Пора, — ответила доярка.
— Ну, вот. Давай шпарь, девка.
Нинка понимала, что бригадир шутит, но то, что он не заругался, а отнёсся положительно к её упражнениям, немножко приободрило, и она снова попробовала доить за два соска. Не получилось. Тогда она схватила обеими руками за один сосок. Потянула его вниз, отпустила и снова потянула.
— Оторвёшь титьку, — сказал скотник.
— Точно оторвёт, — поддакнул фуражир. — Тянет как кота за хвост. Смотри, корова-то лягнёт.
Но замухрышная коровёнка с длинной бурой шерстью смирно стояла и медленно жевала жвачку.
Нинка испугалась, когда ей сказали, что корова может лягнуть, и, отпустив сосок, немножко отодвинулась.
Скотник нагнулся и заглянул под корову.
— Э-э, — сказал он с серьёзным видом и покачал головой. — Тут молока не добиться.
— Почему? Как так — не добиться? — загалдели доярки, подмигивая с улыбками друг дружке и заглядывая под брюхо животному.
— Так это не корова, а бык.
Присутствие наблюдателей с их смешками, шутками и улыбками в конце концов вывело девочку из терпения. Она приподняла одной рукой скамейку и сердито отодвинулась ещё дальше.
— Рассердилась. Сейчас уйдёт, — сказала Мария Дмитриевна.
Но Нинка продолжала сидеть и вроде бы и не думала уходить, а наоборот — приняла выжидательную позу, стараясь всем своим видом показать, что ей мешают.
— Какая настырная, — сказала вполголоса одна из доярок.
Дарья подошла к Нинке.
— Давай я помогу.
Нинка нерешительно подвинулась к корове и подставила подойник под вымя.
— Вот как берись, — сказала Дарья, показывая искусство доения. — Берись не за конец, а вот здесь, чуть повыше.
Косая струйка молока вышла из зажатого в кулаке доярки соска и дзинькнула о дно подойника. Дарья стала доить двумя руками, поработала немного в наклонку, выпрямилась и сказала:
— Туго идёт. Шибко туго. Ну-ка попробуй. Нинка взялась за соски.
— Не тяни их, а выжимай из них молоко-то, — сказала Анфиса, подойдя вплотную с другой стороны.
Девочка старалась делать так, как советовали, но молока не добилась, а лишь смочила себе ладони.
— А ты попроси её, скажи: коровка, коровка, дай молочка, — сказал, улыбаясь, фуражир Василий Наумов.
— Тугая твоя Зорька, — сказала Дарья, обращаясь к Анфисе. — Нинка-то и правда тянула кота за хвост.
— Ничего не тугая, — возразила Анфиса. — Просто к чужим не привыкшая. Не всякому молоко отдаст.
Дарья и Анфиса заспорили, не соглашаясь друг с другом, и мало-помалу в спор втянулись остальные доярки, вставляя в доказательство повадки своих коров. Спорили громко, при этом энергично жестикулировали руками.
Евдокия Муравьёва была самой заметной фигурой на ферме — ростом выше всех, ноги тонкие и длинные, как жерди, обуты в кирзовые сапоги огромного размера. Она стояла в сторонке, за спинами других. Ей и оттуда было все видно. Подняв над головами доярок веснушчатое лицо, она смотрела на все, казалось, равнодушными бесцветными глазами, ни разу не засмеялась, не улыбнулась, не вставила ни одного слова и вдруг поправив выбившиеся из-под серого шерстяного платка оранжево-рыжие волосы, подошла сзади к Нинке и тронула её за плечо.
— Пойдём, — сказала Евдокия.
Нинка встала и пошла, бренча подойником.
Евдокия на ходу подхватила чью-то скамейку и, пройдя ещё несколько шагов, энергично сунула её под приземистую корову с чёрными пестринами.
— Садись, — скомандовала она.
Нинка села и зажала подойник между ног. Евдокия встала сзади, взяла девочку за руки, приладила её пальцы к соскам так, как положено держать их при дойке, и вместе с ней, зажав её маленькие кулачки в своих заскорузлых ладонях, начала доить. Сильные струи молока брызнули в подойник. Евдокия почувствовала, что девочка поняла, что от неё требуется, отпустила руки, сказала: «пробуй» — и выпрямилась. Следом толпой подошли животноводы. Нинка, боясь опять оконфузиться, осторожно взялась за соски по всем правилам, слегка жиманула их с оттяжкой, как учили доярки, и сразу пошло молоко. Тоненькими струйками, вкривь-вкось, а пошло.
— Ну вот, — сказал Василий Наумов, повернувшись к Тарбееву, — чем не доярка?
— Молодчина, — ответил Николай. — Ай-да мастерица!
Нинка тянула соски раз за разом, краснела оттого, что её хвалили, и старалась изо всех сил.
— Примем в доярки? — вдруг спросил Николай, обращаясь к бригадиру.
— Примем, — ответил Бархатов. — Если поднимет корзину с брюквой. Бригадир кивнул головой в сторону огромных плетёных корзин, сваленных кучей в углу коровника.
Доярки развеселились. Некоторые захохотали.
— Хватит доить, — сказала Анфиса, хлопнув Нинку по спине и загоревшись очередной шуткой. — Катерина, брось-ка сюда корзину.
Екатерина Шевчук поняла, что от неё требуется. Выбрала самую большую корзину. Принесла. Поставила, фыркая от смеха, на пол.
— Надевай, Нинка, лямки на плечи, — сказала Анфиса, помогая девочке. — Вот та-ак. Во-от. Вот теперь ты заправская доярка.
Нинка хоть и надела лямки, но корзина так и осталась стоять на полу.
— Теперь иди за брюквой на кормокухню, — командовала Анфиса.
Нинка конфузилась, краснела. Доярки покатывались со смеху.
Бригадир сказал:
— Довольно. Позабавились и хватит. Живо по местам. А тебя, Евдокия, — Александр Егорович обратился к Муравьёвой, — я что-то не пойму. То жаловалась, что не можешь отучить Милку от ручной дойки, а теперь снова приучаешь.
— Про Милку я ничего не говорила.
— А про которую говорила?
— Вот, стоит, зараза. — Евдокия показала стойло рядом, в котором стояла крупная, с длинными рогами породистая корова.
— Ладно, — махнул рукой бригадир. — Все по местам. Скоро молоковоз придёт, а у вас не в шубу рукав.
Доярки разошлись. Нинка пошла не торопясь, разглядывая на пути животных, в другой конец фермы…
2
В чайной за одним из столов, заставленном кружками, где мужики сгрудились особенно плотно, сидел Афанасий. Вид у него грустный, в разговоре с приятелями не участвовал. Пялил пьяные глаза на Завадского. Завадский стоял у буфета и разглядывал витрину, на которой кроме плавленных сырков и рыбных консервов ничего не было.
— Виталий Константинович! — позвал Афанасий. — Давай к нашему шалашу.
— Некуда там у вас, — ответил Завадский.
— А мы потеснимся.
— Не стоит, — Виталий Константинович стоял боком к Афанасию и лишь слегка поворачивал к нему лицо.
— Давай выпьем на брудершафт.
— Я не пью.
— За шиворот льёшь? В Молдавии родился и вино пить не научился?
Завадский промолчал.
— Знаю я как ты не пьёшь… Интеллигенция вшивая. Чистоплюй.
К буфету подошли Нинка и Любка Верхозины. Посмотрели на сырки. И на ценник. «Цена — 26 коп.»
— Нинка! — крикнул Афанасий.
Девочка обернулась. Увидела соседа. Подошла поближе. Поздоровалась со всеми, кто был за столом.
— Зорово, — сказал Афанасий. — Как мать-то?
— Болеет.
Афанасий понимающе кивнул.
— А чё сюда пришли? — спросил он.
— Купить что-нибудь.
— Ну иди покупай.
Девочка подошла к буфету и снова уставилась на ценник. Вынула из кармана мелочь, в основном медяки, и стала считать. Шепнула сестре:
— Хватит только на два сырка.
Любка недовольно надула губы. Нинка протянула худенькую руку к буфетчице:
— Тётя Лиза, продайте нам два сырка. Буфетчица взяла мелочь, стала считать.
— Продам, — сказала она, вздыхая. — Что ж не продать.
Бросила мелочь на блюдечко. На прилавок — два сырка. Нинка положила их в хозяйственную сумку.
Виталий Константинович наблюдал все это, стоя в сторонке. Подошёл к девочкам.
— Галина Максимовна сильно болеет?
— Че тебе далась Галина Максимовна? — повысил голос Афанасий. — Без тебя есть кому пожалеть. Пристал: Галина Макси-имовна! Галина Макси-имовна! Девочки в интерна-ат, пожалуйста! Галина Макси-имовна! Тра-ля-ля… Историк хренов… Чё ты лезешь во все дыры как затычка?
Завадский терпеливо выслушал тираду. Повторил вопрос:
— Сильно болеет? Температура?
— Температуры нет, — ответила Нинка. — Просто слабая она.
— Иди попроведуй, — опять встрял Афанасий. — Там мёдом намазано.
3
Дарья была уже в годах, на вид лет сорока пяти, но ещё как принято выражаться в народе, в соку: роста невысокого, сложения крепкого, с широкой костью. Словом, женщина старой крестьянской закваски. Она заканчивала электродойку. Подключив аппарат к последней корове, которая стояла у самой стены, и сняв с фляги перевёрнутый вверх дном подойник, села додаивать вручную рядом стоявшую пеструшку. Все коровы её группы были чёрно-пёстрой масти, и только одна, что стояла третьей от стены, была чисто красная с желтовато-оранжевыми подпалинами на брюхе и вымени.
Нинка подошла и встала сзади доярки.
— Что, хочешь подоить? — спросила Дарья, обернувшись, но не прекращая работу.
Девочка кивнула.
— Вот беда-то, — сказала Дарья с улыбкой. — С чего это вдруг?
Нинка опустила глаза.
— Ну ладно, — сказала доярка. — Сейчас закончу и так и быть уж, дам тебе подоить Ласточку. Вот эту, — Дарья кивнула на красную корову, стоящую в соседнем стойле.
Выжав из сосков последние капли молока, Дарья встала и перешла вместе с подойником и скамейкой в соседнее стойло.
— Ну, что стоишь? — сказала она, обращаясь к девочке.
Нинка боязливо осмотрела коридор: нет ли где бригадира.
Подойдя к корове, Нинка опять с опаской посмотрела вдоль коридора и, убедившись, что никто её не видит, села на скамейку и подвинулась вместе с ней к вымени. Дарья подала ей подойник. Девочка начала доить и была поражена, удивительно нежные и мягкие соски растягивались как тонкая резина, молоко шло сильными струями, как у заправской доярки. В подойнике появилась пена, и струи с шумом секли её, образуя новые пузыри.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20