– Да-а? А откуда ты тогда знаешь, что Сова – она?
– Ну раз Сова, то ясно, что это не он.
– Предположим. Но почему тогда ты сделала ту же ошибку, что и я? Почему ты приписала Льву Толстому то, чего он отродясь не говорил? Одна моя знакомая, тоже из учениц, нашла книжку, где есть эта цитата. Это сказал не Лев Толстой, а Бюсси Рабутек.
– В гробу я видела Бюсси, а рядом с ним Рабутека. Его никто знать не знает. И вообще, кому какое дело, если я ошиблась?
– Это Сова ошиблась и дала не правильную распечатку. С ней вместе ошиблись не только мы с тобой, но и другие. И среди тех, кто так ошибается, что-то стало неспокойно. Если ты думаешь, что кто-то способен бескорыстно устраивать твою судьбу…
– Я не знаю никакой Совы.
– Хорошо, хорошо, не знаешь. Но я тебя по-дружески предупреждаю – не говори ты афоризмов. Я вдруг поняла, как глупо мы выглядим, когда вещаем эту ахинею. Ведь мужик-то у тебя умный…
– Твой не глупей.
– Я его люблю не за это.
– Так уж любишь?
– А ты разве нет?
– Спроси что-нибудь полегче. А кстати, мне про твою писательницу интереснее другое: что она так нос задирает и почему мужики так к ней относятся? Что-то я ее книжек не видела и про нее ничего не слыхала. А уж понтов-то!
– Это у нее понты? Это у тебя понты, когда ты говоришь: «Я не читала!» А я читала…
– Да? Ну тем более. И как ты ее в доме терпишь, твой ведь тоже перед ней пластается. Никому не нужная старуха.
– Ох, услышала бы тебя Сова!
– И чтобы она сказала?
– Посоветовала бы тебе не приуменьшать значение других женщин. Тем более если твой муж намного старше этой женщины.
– Чем они старше, тем меньше любят старух.
Скорее молоденький купится на ее интеллект…
– Это разумно, конечно. Клюнут-то вперед на нас с тобой, а вот разговаривать с нами… Он ведь тебя вчера дважды обломал.
– Ну захотелось понравиться. Но все-таки я жена и хозяйка и могу ее нанять в прислуги, и она будет служить за кусок хлеба.
– Ля-ля-ля! Осторожнее, подруга. Чем выше лезет обезьяна, тем больше виден красный зад!
– Что-то я тебя совсем не узнаю. Ты что, с печки упала?
– Мне противно, что ты никому не веришь…
Тут раздался тихий свист-шип – вот-вот должны были забить часы в моей комнате. Я быстро бросила трубку.
Если не хочешь услышать неприятного – не подслушивай. Я стояла в растерянности, с горящими, будто нахлестанными щеками. Впрочем, а что такого было сказано, чего бы я не знала? Да, я бабушка и тем горжусь. Вполне вероятно, что вчера я чуток расшалилась в компании молодых людей и выглядела смешно. Но ведь я не молодилась, я всегда такая. Но в тоне этой младокошки прозвучала откровенная ревность. Она бы так не говорила, если бы я действительно была такая уж старуха. А главное – преданность Яны, как она меня защищала! Я давно уже не только уважала, но и любила Яну, и вот вдруг оказывается, что моя любовь взаимна.
Почему бы и нет? Разве я не знала, что в этой жизни устроено так, что любовь можно получить только в ответ на любовь? Но именно потому, что я полюбила Яну, меня так насторожил этот странный, непонятно о чем, разговор. Что-то таилось в Янином напоре на приятельницу, будто она хотела добиться, достучаться до нее с целью... предупредить?
Что за учебное заведение во главе с Совой? Кто такая Сова? Что творится вокруг воспитанниц Совы? Почему жена Стального от нее отрекается и врет? (А она врет, уж это я почувствовала).
Никогда в жизни я не бывала в таком богатом и таком самодовольном обществе, в каком побывала вчера. Жратва, питье, шмотки, ворочанье капиталами и людьми – все у них, все на них. Но они еще ох как не привыкли к своему положению и состоянию, все не знают, на каком они свете и как им вести себя. Протоколом их поведения служат разве что дешевые мерканские фильмы, сценарии которых написаны мерканскими миссис Гниловой и мисс Томской, которых б высшее общество никогда и не пустят. Потому рядом с нищим Женечкой Свиридовым, Сашей Петровым, Манюней эти люди и выглядят такими псевдецами. Такое ощущение, что и развиваться они будут не по законам жизни, а по законам, дурного Голливуда, где может случиться все, чего не бывает. Чужие кошмары становятся нашей реальностью.
Если я до этого разговора испытывала к этим новым людям всегда присущее мне любопытство, то теперь это любопытство стало тревожным и более пристальным.
Вечером того же дня позвонила Вероника и сказала, что хотела бы поговорить со мной о покупке моей квартиры.
– Значит, Казбек созрел… – протянула Яна. – Но разговаривать с ними буду я, а не вы. А пока посмотрим, что бы вам купить вместо своей квартиры.
И мы начали смотреть…
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Время летело в хлопотах по купле-продаже, но лично я в этих хлопотах почти не участвовала. Меня привозили-увозили, мне показывали и предлагали. Очнулась я в более чем приличной небольшой квартирке с хорошими деньгами на счету. Алчная энергия Вероники и деловитость Яны свернули горы и сделали невозможное возможным. Я прекрасно осознавала свою несостоятельность в таких делах, а потому занималась своими. Моим первым делом был дружок Кирюша.
Как ни прискорбно, но его поэтический зуд не проходил. Он рифмовал что попало и о чем попало. Сравнительная легкость сомнительной рифмовки подвигала его продолжать это великолепное занятие, пока я не посоветовала ему писать прозу.
– Кирюша, давай напишем просто историю.
– О чем?
– Ну какую-нибудь сказку.
– Это для маленьких.
– Хорошо, тогда напиши что-нибудь другое. Что тебе нравится из того, что ты прочел?
– «Дети подземелья»…
– А ты знаешь какую-нибудь подобную историю, которая происходила в наши дни? О чем там, по-твоему, идет речь?
– О нищих.
– А еще о чем?
– Ну не знаю…
– А как тебе мальчик, которой рассказывает эту историю? Ведь он не нищий… Какой это мальчик?
– Он смелый и героический!
– Кирюша, смелость и героизм тут не самое главное. Важнее другое.
– Что же тогда?
– Он ведь добрый и благородный, вот что. У него есть где жить и что есть, но он думает о тех, кому негде жить и нечего есть.
– Но я бы тоже, я тоже!
– Значит, тебе легко представить себя на его месте?
– Надо попробовать!
Я не знала, как именно Кирюша будет пробовать, а потому и не стала волноваться.
Однажды мы с Кирюшей возвращались из школы и проходили мимо небольшого пустыря, образовавшегося от нескольких снесенных зданий. Лишь с одной стороны пустырь был ограничен глухой стеной, в которой почти не было окон. В затишке у стены горел небольшой костерок; над ним висел котелок, где что-то варилось. Вокруг костра сидели три зашуганных мужичка и, как я успела заметить, сортировали окурки. К стенке была прислонена покореженная морда микроавтобуса, служившая мужичкам в качестве кухонной полки. На этой полке стояла баночка с солью, какой-то крупой, лежал прозрачный мешочек с капустными-листьями и еще с чем-то. Лица у мужичков были не очень чистые, изнуренные, но впечатления пропитости не производили. От взгляда на них меня пронзила такая боль, что я остановилась.
И вот тут-то распахнулось одно из окон почти глухой стены, и оттуда выглянул пролетарий в сиреневой майке, открывающей изработанные венозные руки. У него была тупая, агрессивная и не очень трезвая морда. Он завопил:
– Убирайтесь отсюда, засранцы! Весь город испакостили, от вас проходу нет! Убирайтесь, а то ментов вызову! Вот сволочи, работать не хотят!
Ни звука не донеслось от костерка…
Гегемон увидел нас с Кирюшей и обратился уже к нам:
– Что делают, что делают, посмотрите! Среди города костер развели! Общежитие тут устроили, подонки!
У меня заложило уши, будто на голову мне надели кастрюлю, а потом отдельно от меня раздался мой пронзительный, какой-то базарный голос:
– Мудак! Скоро тебе самому сюда переселяться! Ты что, не понял, к чему идет? Ты же нищая сволочь, ты только сейчас на рупь дороже!
– А ты-то, сука, много дороже? – ответил мне мужик.
– И я не дороже! Но я не трогаю людей, а Ты трогаешь!
Мужику нечего было ответить мне, и он как-то неуверенно закрыл окно.
И опять от костерка не долетело ни звука. Они не выказали мне горячей благодарности, а продолжали тихо перебирать свои окурки.
По дороге я заходила в булочную, и у меня были хлеб, сахар, печенье. Я подошла к ним, выгрузила все это из сумки, нашла две пачки сигарет и присоединила к остальному. Лишь один из них поднял на меня глаза, но тут я опустила свои.
Кирюша молчал до самого дома.
Эта история впоследствии будет иметь продолжение, потому я ее и рассказала.
Я давно поняла, что подопечных у меня двое: не только Кирюша, но и сама Яна. Да, она, конечно, умела делать то, чего я не умела, она ориентировалась в том, в чем я совершенно не ориентировалась.
Но ее так всерьез и глубоко интересовали вещи, которые для меня были совершенно элементарными.
Начать с того же Кирюши. Я, например, не встречала ребенка, которым можно было так легко управлять. А вот Яна управлять им не могла. Она платила мне за это, но мне нравилось, что платила не только деньгами, но и службой на пользу мне, без всяких денег. И как я могла в таком случае не думать о том, чтобы как-то послужить ей?
Удивительные вещи интересовали Яну. Я не сразу могла понять ее по той простой причине, что наши юность и молодость приходились на слишком разные времена.
– Что такое моя юность и молодость? Это сплошная любовь или, по крайней мере, сплошные претензии на любовь, иногда ничем не обоснованные.
.Из-за моего рано пробудившегося литературного дара многие считали нужным именно ко мне приставать с вопросами о долге, дружбе и любви. Они рассказывали мне длинные, нудные и полные амбиций истории. Чем уродливее и глупее была рассказчица, тем больше она требовала к себе внимания.
До сих пор меня тошнит даже от моды шестидесятых годов. Тошнит от этих обтягивающих костюмчиков, шпилек в метр высотой, от громадного начеса на башке, именуемого «Бабеттой», а в просторечии – «вшивым домиком». Что-то во всем этом было самопальное, ушитое, перелицованное и усредненное. А может, это говорит во мне ненависть к самодовольному и любвеобильному бабью, которое меня мучило?
А умела ли любить я сама? Да. Я была до смерти влюблена в Данилу. В прямом смысле до смерти, до болезни, до отчаяния. Что в этом было настоящего и что наработано по системе Станиславского? Знаю только, что разрушительная сила моей влюбленности не позволила мне тогда быть счастливой. Я слишком высоко подняла Данилу над собой. Создала такой идеальный образ, какой мог измыслить только графоман Виктор Аполлонович.
Даниле суждено было стать не только моей первой, но и последней любовью.
Он явился ко мне двенадцать лет назад. Помню, тогда мы с Гусаровым выясняли авторство романа «Львиная доля» и были очень заняты. Я не кинулась к Даниле в объятия, я сказала «нет», в глубине души надеясь, что он не поверит этому «нет».
Но лучше бы он поверил! Потому что ведь и впрямь нельзя войти дважды в одну и ту же реку, да еще с тем же самым человеком.
Я увидела совсем не того Данилу, которого знала в юности, или казалось, что знала. В моей юности он был для меня принцем. Когда Данила появился во второй раз, он принцем уже не был. В нем появились какие-то мещанские предрассудки, выражавшиеся прежде всего в страхе перед жизнью, особенно перед правдой. Он лакировал свою действительность и хотел, чтобы я лакировала свою. Его пугало мое возмущение жизнью и существующим порядком. Ему хотелось видеть меня процветающей писательницей, у которой только и дел, что ходить по приемам да ездить за границу (в его представлении, это была обычная писательская жизнь). Себя он подавал как процветающего ученого, обязанного быть «типичным интеллигентом». На самом деле за мной стояли жалкие, искореженные цензурой книжки, а за ним – всего лишь диссертация, которую в те времена защищали все кому не лень. Данила не мог быть ученым хотя бы потому, что не любил правду, боялся ее, был робок.
Он явно никогда не изменял жене и ко мне пришел с намерением жениться. Он считал, что сын поставлен на ноги и он имеет полное право. Только вот я так не считала. Дело даже не в том, что я пожалела жену Данилы, нет, она была мне чужой и несимпатичной. Я угадала ее по Даниле, и, как оказалось, правильно. Больше я пожалела самого Данилу, потому что рядом со мной он мог в конце концов лишиться своей благочинной маски и оказаться перед жизнью с голым лицом. А лицо-то было слабое и несостоятельное. Он не мог быть счастливым со мной.
Но я любила его такого, вот уж тут действительно любила, а потому сделала так, чтобы он ушел.
Пережить это оказалось трудно, и я очнулась в больнице, где врачи и санитары ходят со своим ключом в кармане, а больным непозволительно иметь даже маникюрных ножниц. Там меня отыскал литовский режиссер Альгис Жемайтис, взял за шкирку, посадил за работу и, таким образом, сильно потратившись на меня духовно, меня же за это и полюбил.
Мы поженились, когда Литва отделялась от России. Тогда все вопили, что братство народов было придумано коммунистами. Оно действительно было придумано коммунистами, но мы с Альгисом оказались теми людьми, которые в это поверили. Да и при чем тут братство народов, когда существует братство по крови? Не пылкая любовь связывала нас, а нечто гораздо большее. А может быть, постепенно просыпалась и пылкая любовь? Под конец мы уже не могли друг без друга, мы все делали вместе и скучали, когда кто-то из нас отлучался в булочную.
Это благодаря Альгису теперь в моем лице находят «следы былой красоты». И вот Альгиса больше нет, а я совсем недавно чуть не подохла с голоду.
И надо жить.
Яну интересовала любовь, о чем она постоянно меня пытала. Она, скорее всего, понимала секс и понимала выгоду, но той любви, которую она вычитала в моих книгах, не знала. Она заставляла меня рассказывать, как это приходит и как уходит.
Что это за любовная горячка, что за болезнь поражает людей?
Порой Яна устраивала мне прямо-таки допросы, и я думала даже, что она просто издевается. Но она не издевалась.
– Хорошее время у вас было! Можно было позволить себе роскошь любить!
– Яна! Да ведь любовь действительно роскошь! И сейчас мне ближе современная молодая женщина, которая понимает, что это роскошь!
А роскошь – это не для всех. В моем же поколении любая отмороженная халда претендовала на эту роскошь, стараясь сама на это не затратиться.
Мы называли любовью свои амбиции, секс, выгоду – все что угодно, только не любовь. А вы хотя бы не кричите о любви. На мой взгляд, вы смотритесь приличнее.
– А, бросьте, поколение проституток.
– Ну а мы были поколением дармовых проституток. Расслаблялись, когда нас насиловали, и делали вид, что так и надо.
– Но почему?
– Потому что институт брака, как и прочие институты в нашей стране, развалился. Все легко сходились и легко разводились. Религии нет – совесть молчит. Собственности нет – чувство выгоды молчит. Зачем сохранять брак, если можно уйти к даме, проживающей в соседней комнате в той же коммуналке? А уж разведенная женщина... один черт знает, на что она способна. Женщина должна жить в браке.
– Вот уж не думала, что вы так считаете.
– А ты разве иначе считаешь?
– Ну у меня другие причины. А вот почему вы?
– Да потому, что чем больше у женщины свободы, тем ее меньше. Если у разумной женщины есть семья – там она полная хозяйка, а вот если она предпочитает так называемую свободу – она игрушка в руках дурных собственных страстей и мужиков. Ты не согласна?
– Разве вы не видите, что согласна?
Я это видела. Уж Янины-то старания на семейной ниве трудно было не заметить, и, судя по ее расспросам о любви, не страстной любовью объяснялись эти старания.
И еще я заметила за ней одну странную для ее поколения, но очень понятную мне вещь. Дело в том, что мы часто смотрели с ней телевизор, и она Просто выходила из себя (как и я) от постоянных постельных изысков современного кинематографа.
Нет, она ничего не говорила, но как-то так опускала глаза, так в досаде кривила губу, что мне было ясно – ей до смерти противно смотреть это. И уж, разумеется, ночных эротических шоу никто в этом доме вообще не смотрел.
– Вот вы говорите, я красивая… – сказала мне как-то Яна. – Разве вы не видите, сколько их теперь, красивых? Да еще готовых на что угодно – показывать голый зад, трахаться перед камерой.
Стыдно быть красивой, если красота дается для этого. Вы присмотритесь – они ж не люди, они биороботы, сосиски в целлофане. Будь я мужиком, я бы ни на одну из таких не посмотрела.
И почему, сопоставив вместе Янины допросы о любви и отвращение к продажному сексу, я не сделала тогда выводов? Ведь это, было как дважды два, я даже допустила такую мысль, но тут же в негодовании отбросила.
Кирюшина учительница смотрела на меня испуганными глазами и мялась:
– Я даже не знаю, как начать…
– Что? Что такое? Да говорите же, я приму меры.
– Э-э-э... дело в том, что он стал очень хорошо учиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26