Вот такое извращение, если хочешь. Но не сексуальное.– Слушай, а серийные убийства всегда имеют под собой сексуальную подоплеку?– Нет, не всегда. Вот недавно был интересный случай. Слышал про Тамару Иванютину?– Честно говоря, нет…– Посудомойкой работала в школьном буфете и отравила восемнадцать детишек таллием. Кстати, этот яд очень быстро распадается в организме и обнаружить его следы трудно. Так вот, отправила на тот свет полкласса, а все назло директору школы. Тот ей выговор сделал за то, что она слишком увлекается сбором пищевых отходов для своих поросят. Возможно, I эта Иванютина была по совместительству садисткой, а детей ненавидела, как многие, кто работает в школе. Но основная причина – праведная месть. Графиня Монте-Кристо.– Это не наш случай.– Нет, конечно.– Да, – Дмитрий задумался, – хуже всего, что никаких зацепок. Даже киллеры с кем-то связаны – с «малиной», с братками, там можно нащупать ниточки. Другое дело, дадут ли ими воспользоваться. А тут он один.– Совершенно верно, – кивнул Санька, – он один. И в этом его сила. Как говорил Рихард Зорге: «В разведке тот, кто работает один, живет дольше».– Ладно, спасибо за информацию и за хванчкару. – Дмитрий встал. – С твоей помощью кое-что прояснилось.– Если что будет нового, держи меня в курсе.– Обязательно. Счастливо.
В воскресенье впуск посетителей начинался в пять. В десять минут шестого Софья Николаевна Пуришкевич начала нервничать. Обычно сын появлялся в палате с боем часов.Когда прошло еще пять минут, больная схватилась за сердце и тяжело опустилась на кровать.– Вам плохо? – спросила ее соседка, крупная женщина по фамилии Петрова.– Что-то сердце закололо, – слабым голосом ответила Софья Николаевна. – Вот такими мелочами Глеб меня когда-нибудь сведет в могилу.– Да мало ли где задержался, – пробасила Петрова, – с приятелями, с девушкой.– А о матери можно забыть…– Слишком вы его опекаете, ему уже, наверно, за тридцать?– Тридцать четыре.– И все неженат… – вздохнула Петрова. – Очень уж он у вас скромный.Пожилая женщина ничего не ответила, только тяжело вздохнула и легла, положив руку на сердце.– Мама? – раздался в дверях тихий глуховатый голос. В дверях стоял сутулый мужчина в очках.– Она уж вас ждет не дождется.Софья Николаевна продолжала лежать с закрытыми глазами.– Мама? – встревоженно повторил Глеб, склонившись над матерью. – Тебе плохо? Веки больной слабо дрогнули.– Я уж думала, ты не придешь… – еле слышно прошептала она, и уже чуть громче:– Ты принес мне шерстяные носки?– Принес. – Глеб торопливо начал выкладывать из сумки на тумбочку сыр, масло, баночку красной икры, гранаты, яблоки и наконец извлек серые шерстяные носки.– Глебушка, не эти, – с упреком сказала мать. – Я же просила синие.– Прости, я нашел только серые.– Ох уж эти дети, – вздохнула Софья Николаевна. – Ну ладно. Газеты принес?– Да, конечно, – кивнул Глеб. – Вот «Невское время», «Петербургский вестник», «Эхо».Мать села на кровати, с интересом глядя на прессу.– Вот этого не надо. Желтая газетенка, – категорично заявила она. – А где «Итоги»?– Прости, не нашел.– В следующий раз обязательно найди. Ты же знаешь, для меня своевременная информация – лучшее лекарство.– Что говорит врач? – спросил Глеб, присаживаясь у кровати.– Сделали сегодня еще одну кардиограмму, – мать сунула ноги в тапочки,пойдем поговорим в холле.В семь часов посетители ушли. Софья Николаевна деловито разложила принесенное по полкам тумбочки и погрузилась в чтение. Тем временем все остальные обитательницы четвертой палаты кардиологического отделения стали обсуждать более животрепещущие события, происшедшие в американском городке Санта-Барбара.Мнения разделились. Одна половина больных твердо держалась мнения, что самым обаятельным остается Мейсон, другие высказывались в пользу Круза. Софья Николаевна не принимала участия в беседе. Она единственная из шестнадцати временно прописанных в палате не имела собственного мнения по этому поводу, поскольку не знала, чем Круз отличается от Мейсона.Дверь в палату распахнулась, и вошла дежурная медсестра. Она раздала всем градусники, затем грозно сказала:– Петрова! Завтра утром кардиограмма.Дверь захлопнулась. Больная Пуришкевич сунула градусник под мышку и взяла с тумбочки газету.«Хорошо, Глеб принес свежее „Невское время“, – подумала она, – а то тут с ними одичаешь».Она погрузилась в чтение статьи «А были ли выборы» о результатах поистине постыдных. За три дня на пункты голосования пришло семнадцать процентов избирателей!Но сосредоточиться на чтении было трудно. Потому что в четвертой палате затронули тему, животрепещущую для каждой российской женщины.– А Бари Алибасов говорил так; «Сначала моя ежедневная норма составляла сто граммов водки в день, – вещала Петрова, уже переставшая умирать, – потом я дошел до двух литров». – Она сделала многозначительную паузу.– Это же четыре бутылки! – воскликнул тонкий голосок. – Никаких денег не хватит.– Да он лопатой загребает!– Да при чем тут деньги? Здоровье-то как они гробят!– Так вот, – продолжала Петрова, – а потом, говорит, я понял, что хватит, стал снижать норму и дошел обратно до ста граммов в день.– Ну так это Бари Алибасов, – сказал кто-то, – у него сила воли. А наши мужики? Скажи им снижать дозу!– А как вы думаете? – спросила женщина, о которой было известно, что она прапорщик. – Его брак с Федосеевой-Шукшиной настоящий или фиктивный? Говорят, они, как Пугачева с Киркоровым, поженились просто в рекламных целях. Ведь она его старше, и такая… Он ведь любую манекенщицу мог взять.– Просто Бари Алибасов толковый мужик, – ответил тонкий голосок. – Ему нужна умная женщина.Софья Николаевна едва дождалась, когда сестра вернется за градусниками, и сразу после этого вышла в холл, где стоял телевизор. По пятому каналу заканчивались новости. Зрителей было немного – большинство больничных обитателей ими не интересовались.– В заключение прослушайте объявление по просьбе органов внутренних дел, – заговорила дикторша казенным языком. – «Вниманию пассажиров электропоезда Гдов-Санкт-Петербург, прибывшего в Петербург двадцать второго октября в двадцать три тридцать семь! Всех, кто следовал по перегону семьдесят третий километр – Школьная в двух хвостовых вагонах, убедительно просим позвонить по телефону…» – Внизу появилась бегущая строка, повторявшая номер телефона.– У нас как раз дача в Школьной, – сказала, обращаясь к соседке, Софья Николаевна. – Сын только что привез оттуда яблоки. Сказал, вроде все спокойно.Неужели опять грабят дачи?– Не говорите, – отозвалась пожилая женщина из соседней палаты. – Мы тоже в Орехове так страдали от этих грабежей. Главное, не столько возьмут, сколько напакостят.Новости кончились, начался какой-то боевик. Такие фильмы Софья Николаевна не смотрела принципиально, а потому пошла на сестринский пост позвонить: по ее расчетам, Глеб уже добрался до дома.– Глеб? – сказала она, услышав на другом конце провода голос сына. – Как ты доехал? Все в порядке? Нет, мне стало немного лучше. Но врач сказал, категорически нельзя волноваться. Да, я только что смотрела новости. Ты какого числа ездил к нам в Школьную? В среду? Это двадцать второе. По телевизору просили позвонить всех, кто ехал на гдовской электричке. Я считаю, ты тоже должен позвонить.– Мама, – раздался на том конце провода глуховатый голос Глеба, – завтра я собирался в «Публичку». И телефона я не знаю, куда звонить.– А ты позвони в милицию, – настаивала мать. – Тебе сообщат.– Нет уж, это слишком сложно, – наотрез отказался Глеб.Мать вздохнула. Она хорошо знала, что ее мягкий и спокойный сын подчиняется только до определенных пределов. Но если он чего-то решительно не хочет делать, заставить его невозможно. В глубине его покладистой души находился кремень.– Ну как хочешь… Хотя я предпочла бы, чтобы твоя жизненная позиция была более активной. Ну ладно, ладно. До свидания, жду тебя во вторник.Она вернулась к телевизору. Зрителей заметно прибавилось – по первой программе началась «Любовь с первого взгляда»…– А в прошлое воскресенье одна пара выиграла «романтическое путешествие» на Канары. Он такой симпатичный, а она крокодил крокодилом, – громогласно рассказывала женщина-прапорщик.Убедившись, что большинство собирается смотреть эту никчемную передачу, Софья Николаевна удалилась к себе. По крайней мере, теперь можно спокойно дочитать газету.«Да, – думала она, размышляя о Глебе, – все-таки у человека должна быть активная жизненная позиция. До чего мы дойдем, если каждый будет думать только о своем благе». Она вздохнула и снова взялась за газету. 27 октября, понедельник Проверять производственные связи Марины Сорокиной Самарин послал Никиту Панкова. Много от этого похода он не ожидал, но надо было с чего-то начинать.Основной задачей сейчас было составление фоторобота.Не все пассажиры электрички Гдов – Санкт-Петербург оказались настолько лишенными «активной жизненной позиции», как Глеб Пуришкевич. Кое-кто отозвался, в основном пенсионеры, ровесники Софьи Николаевны и те, кто постарше. Люди старого закала. Всех их пригласили в прокуратуру.Сначала на экране показали портрет убитой Марины Сорокиной. Большинство пассажиров на вопрос, видели ли они в электричке эту женщину, ответили отрицательно и были отпущены восвояси. Оставшиеся семь человек отвечали с разной степенью уверенности, что как будто припоминают ее. При этом четверо ехали в последнем вагоне, еще двое в предпоследнем, а седьмой свидетель, сорокатрехлетний Сидорчук, вообще не помнил, в каком вагоне ехал.– В каком вагоне ехали – не помните, но уверены, что видели эту женщину? – с сомнением спросил Дмитрий.– Уверен, – кивнул Сидорчук. – Она еще глазами так – зырк в мою сторону.Самарин с сомнением окинул взглядом тучную фигуру говорившего. Как-то не верилось, что этот мужчина мог стать объектом интереса для молодой женщины – полный, неглаженый, с обветренным красным лицом. Хотя, с другой стороны, сердце женщины – загадка. Он, например, так никогда и не смог понять, почему Штопка выбрала себе в мужья Николу – высокого, худого, как глиста, художника-абстракциониста, живопись которого Самарин в глубине души считал мазней, но старался убедить себя в том, что просто ничего в этом не понимает.– Савицкая, – услышал он тихий дребезжащий голос.Дмитрий очнулся. «Нашел время для воспоминаний». Он посмотрел на очередную свидетельницу. «На вид восемьдесят лет, – мрачно констатировал он. – Может быть, сразу отправить домой, с этого-то божьего одуванчика все равно никакого толку. Хорошо, что помнит, как ее зовут, и на том спасибо». Но обижать женщину, пусть даже старую, Самарин органически был не способен. Пусть посидит старушка со всеми, все ей развлечение.– Год рождения? – спросил он.– Одна тысяча девятьсот семнадцатый, – с гордостью ответила Савицкая. – Я ровесница Октября!– Ну что ж, можно только позавидовать, – тактично ответил Дмитрий и обратился к следующему свидетелю:– Фамилия, имя, отчество, год рождения, домашний адрес.Семь человек, из них одна дряхлая старушка, один – ехавший явно с залитым глазом, итого реально – пять. Не мало, но и не много. Как раз самое отвратительное число: максимальный разнобой. Самарин, как и любой следователь, знал, что показания свидетелей никогда не совпадают. В его практике не было случая, чтобы они сошлись в одном мнении, когда дело касалось марки машины, цвета одежды и тому подобных вещей. И что характерно, каждый твердо стоит на своем и даже не допускает мысли о том, что ошибаться может именно он, а не другой. Что это, «зрительный идиотизм»?– Я ее отлично помню! – заявила дама в вязаном берете, с громовым голосом и черными усиками на верхней губе. – Отчетливо! Она прямо стоит у Меня перед глазами. Ну вот как вы сейчас. Она была такая милая, такая тонкая! И глаза как у испуганной газели!– Газель – это грузовик, – проворчал мужик, успевший до прихода холодов переодеться в пыжиковую шапку, которую теперь аккуратно держал на коленях.– Не отвлекайтесь, – попросил Самарин тем железным голосом, который специально вырабатывал для таких случаев. – Попрошу быть собраннее. Итак, вы видели эту девушку. Во что она была одета?– А черт их, баб, разберет! – проворчал обладатель пыжиковой шапки. – Чего-то такое было. Куртка, что ли… Я в этих тряпках не разбираюсь.– На ней было что-то такое… светлое, – ответила усатая дама в берете.– А по-моему, у нее было пальтишко драповое, – голосом умирающего лебедя сказала дама в шляпке, то и дело подносившая к глазам носовой платок, что, видимо, говорило о ее тонкой душевной организации.– Драповое? – переспросил Самарин.– Да чушь собачья! – выкрикнул мужчина в пыжиковой шапке. – Какой идиот в такую дождину драповое наденет!– Вы сами ничего не помните, так и помолчите, – обиженно ответил «умирающий лебедь».– А мы с мужем считаем, что на ней были темная куртка и брюки, – сказала женщина, сидевшая рядом с мужчиной.«Пронькины», – вспомнил их фамилию Дмитрий.– Так считаете вы или ваш муж? – уточнил он.– У нас с мужем общее мнение, – поджав губы, ответила мадам Пронькина, на что ее муж согласно кивнул.«Значит, свидетелей не пять, а четыре, – понял Самарин. – Господи, ну и паноптикум», – с тоской подумал он, разглядывая собравшихся. У него имелось описание того, в чем именно Марина Сорокина вышла из дома. И пока ни один из свидетелей не дал точного ответа. «Вот и верь тому, что они покажут».– На ней были брюки, черная шапочка и серая водоотталкивающая курточка, – раздался дребезжащий голос. («Божий одуванчик», свидетельница Савицкая.) – Я точно запомнила, потому что у моей племянницы такая же. А в руках сумка, кожаная.– Нет, у нее был портфель. Черный, – заспорила Пронькина.– Дурость какая! – заметил критикан в пыжиковой шапке. – Женщины с портфелями не ходят.– А по-моему, у нее ничего не было, – сказал Сидорчук. – Зачем красивой женщине сумка?– Так, хорошо. – Теперь Дмитрий смотрел на старушку с интересом. – С девушкой был мужчина. Вы все подтвердили, что видели его. Возможно, это убийца.Наша задача сейчас составить его фоторобот.Мнения, как всегда, отличались разнообразием. Даже относительно цвета волос свидетели никак не могли прийти к общему знаменателю. Пронькины стояли на том, что мужчина был брюнетом, а дама с голосом умирающего лебедя крепко держалась за то, что это был светлый шатен, ближе к блондину.– А по-моему, обычные светло-русые волосы, – сказала старушка Савицкая.Кое-что выяснить все же удалось. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, в очках. Очки, конечно, весьма затрудняли дело, потому что они могут значительно изменить внешность, если убийца в реальной жизни их не носил. В общем, фоторобот вышел слепой – никаких характерных примет: нос прямой, лицо худощавое, уши обычные. Больше всего запомнились большие очки и шапка.– Мне кажется, – заметила Савицкая, – очки были с затемненными стеклами. – Она улыбнулась тонкими губами. – Знаете, что говорил в таких случаях Шерлок Холмс?– И что же он говорил? – поинтересовался Дмитрий.– Что если что-то слишком бросается в глаза, борода например, значит, она наклеена. Вот и очки были маскировкой.«Ну бабка – молоток!» – внутренне улыбнулся Самарин.Когда фоторобот был готов, на экране возникло среднестатистическое русское лицо. Не кавказец, не цыган – обычный человек без примет.– Ну что, похож? – спросил Дмитрий у свидетелей.– А шут его разберет, – недовольно буркнул обладатель пыжиковой шапки. – На каждого второго похож.– А по-моему, в этом лице скрыто что-то порочное, – сказал «умирающий лебедь».– Да и не скрыто! – возмутилась усатая дама. – Сразу видно – бандит.– Это он, – от лица себя и мужа констатировала Пронькина.– А вы что скажете? – обратился Дмитрий к Савицкой.– Не знаю, – та покачала головой, – что-то есть… Но в целом и он, и не он.– Понятно, – сказал Самарин и включил свет. – Большое спасибо, все свободны.Свидетели встали с мест и двинулись к выходу.– Да, Анна Васильевна, – сказал Дмитрий, провожая пожилую женщину до дверей, – вам бы в уголовном розыске работать, с вашей фотографической памятью.– Практика, – пожала плечами Анна Васильевна, – всю жизнь проработала в первом отделе. Память – это у меня профессиональное. – Она помолчала, а затем добавила, гордо подняв голову:– Сорок два года в органах – и горжусь этим!
В понедельник с утра Кол уселся у телефона и стал ждать. Звонков не было – его не вызывали ни в вокзальное отделение, ни в транспортную прокуратуру, ни в портовую милицию. Пришлось действовать самостоятельно. Опять проявлять личную инициативу.«Понимаешь, – убеждала его по телефону Катя, – тебе это нужно – ты и действуй».А потому, проведя полдня в томительном ожидании, Кол отправился на Ладожский вокзал. Там, однако, ему ничем помочь не могли – его дело вел следователь Березин, а он находился в прокуратуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
В воскресенье впуск посетителей начинался в пять. В десять минут шестого Софья Николаевна Пуришкевич начала нервничать. Обычно сын появлялся в палате с боем часов.Когда прошло еще пять минут, больная схватилась за сердце и тяжело опустилась на кровать.– Вам плохо? – спросила ее соседка, крупная женщина по фамилии Петрова.– Что-то сердце закололо, – слабым голосом ответила Софья Николаевна. – Вот такими мелочами Глеб меня когда-нибудь сведет в могилу.– Да мало ли где задержался, – пробасила Петрова, – с приятелями, с девушкой.– А о матери можно забыть…– Слишком вы его опекаете, ему уже, наверно, за тридцать?– Тридцать четыре.– И все неженат… – вздохнула Петрова. – Очень уж он у вас скромный.Пожилая женщина ничего не ответила, только тяжело вздохнула и легла, положив руку на сердце.– Мама? – раздался в дверях тихий глуховатый голос. В дверях стоял сутулый мужчина в очках.– Она уж вас ждет не дождется.Софья Николаевна продолжала лежать с закрытыми глазами.– Мама? – встревоженно повторил Глеб, склонившись над матерью. – Тебе плохо? Веки больной слабо дрогнули.– Я уж думала, ты не придешь… – еле слышно прошептала она, и уже чуть громче:– Ты принес мне шерстяные носки?– Принес. – Глеб торопливо начал выкладывать из сумки на тумбочку сыр, масло, баночку красной икры, гранаты, яблоки и наконец извлек серые шерстяные носки.– Глебушка, не эти, – с упреком сказала мать. – Я же просила синие.– Прости, я нашел только серые.– Ох уж эти дети, – вздохнула Софья Николаевна. – Ну ладно. Газеты принес?– Да, конечно, – кивнул Глеб. – Вот «Невское время», «Петербургский вестник», «Эхо».Мать села на кровати, с интересом глядя на прессу.– Вот этого не надо. Желтая газетенка, – категорично заявила она. – А где «Итоги»?– Прости, не нашел.– В следующий раз обязательно найди. Ты же знаешь, для меня своевременная информация – лучшее лекарство.– Что говорит врач? – спросил Глеб, присаживаясь у кровати.– Сделали сегодня еще одну кардиограмму, – мать сунула ноги в тапочки,пойдем поговорим в холле.В семь часов посетители ушли. Софья Николаевна деловито разложила принесенное по полкам тумбочки и погрузилась в чтение. Тем временем все остальные обитательницы четвертой палаты кардиологического отделения стали обсуждать более животрепещущие события, происшедшие в американском городке Санта-Барбара.Мнения разделились. Одна половина больных твердо держалась мнения, что самым обаятельным остается Мейсон, другие высказывались в пользу Круза. Софья Николаевна не принимала участия в беседе. Она единственная из шестнадцати временно прописанных в палате не имела собственного мнения по этому поводу, поскольку не знала, чем Круз отличается от Мейсона.Дверь в палату распахнулась, и вошла дежурная медсестра. Она раздала всем градусники, затем грозно сказала:– Петрова! Завтра утром кардиограмма.Дверь захлопнулась. Больная Пуришкевич сунула градусник под мышку и взяла с тумбочки газету.«Хорошо, Глеб принес свежее „Невское время“, – подумала она, – а то тут с ними одичаешь».Она погрузилась в чтение статьи «А были ли выборы» о результатах поистине постыдных. За три дня на пункты голосования пришло семнадцать процентов избирателей!Но сосредоточиться на чтении было трудно. Потому что в четвертой палате затронули тему, животрепещущую для каждой российской женщины.– А Бари Алибасов говорил так; «Сначала моя ежедневная норма составляла сто граммов водки в день, – вещала Петрова, уже переставшая умирать, – потом я дошел до двух литров». – Она сделала многозначительную паузу.– Это же четыре бутылки! – воскликнул тонкий голосок. – Никаких денег не хватит.– Да он лопатой загребает!– Да при чем тут деньги? Здоровье-то как они гробят!– Так вот, – продолжала Петрова, – а потом, говорит, я понял, что хватит, стал снижать норму и дошел обратно до ста граммов в день.– Ну так это Бари Алибасов, – сказал кто-то, – у него сила воли. А наши мужики? Скажи им снижать дозу!– А как вы думаете? – спросила женщина, о которой было известно, что она прапорщик. – Его брак с Федосеевой-Шукшиной настоящий или фиктивный? Говорят, они, как Пугачева с Киркоровым, поженились просто в рекламных целях. Ведь она его старше, и такая… Он ведь любую манекенщицу мог взять.– Просто Бари Алибасов толковый мужик, – ответил тонкий голосок. – Ему нужна умная женщина.Софья Николаевна едва дождалась, когда сестра вернется за градусниками, и сразу после этого вышла в холл, где стоял телевизор. По пятому каналу заканчивались новости. Зрителей было немного – большинство больничных обитателей ими не интересовались.– В заключение прослушайте объявление по просьбе органов внутренних дел, – заговорила дикторша казенным языком. – «Вниманию пассажиров электропоезда Гдов-Санкт-Петербург, прибывшего в Петербург двадцать второго октября в двадцать три тридцать семь! Всех, кто следовал по перегону семьдесят третий километр – Школьная в двух хвостовых вагонах, убедительно просим позвонить по телефону…» – Внизу появилась бегущая строка, повторявшая номер телефона.– У нас как раз дача в Школьной, – сказала, обращаясь к соседке, Софья Николаевна. – Сын только что привез оттуда яблоки. Сказал, вроде все спокойно.Неужели опять грабят дачи?– Не говорите, – отозвалась пожилая женщина из соседней палаты. – Мы тоже в Орехове так страдали от этих грабежей. Главное, не столько возьмут, сколько напакостят.Новости кончились, начался какой-то боевик. Такие фильмы Софья Николаевна не смотрела принципиально, а потому пошла на сестринский пост позвонить: по ее расчетам, Глеб уже добрался до дома.– Глеб? – сказала она, услышав на другом конце провода голос сына. – Как ты доехал? Все в порядке? Нет, мне стало немного лучше. Но врач сказал, категорически нельзя волноваться. Да, я только что смотрела новости. Ты какого числа ездил к нам в Школьную? В среду? Это двадцать второе. По телевизору просили позвонить всех, кто ехал на гдовской электричке. Я считаю, ты тоже должен позвонить.– Мама, – раздался на том конце провода глуховатый голос Глеба, – завтра я собирался в «Публичку». И телефона я не знаю, куда звонить.– А ты позвони в милицию, – настаивала мать. – Тебе сообщат.– Нет уж, это слишком сложно, – наотрез отказался Глеб.Мать вздохнула. Она хорошо знала, что ее мягкий и спокойный сын подчиняется только до определенных пределов. Но если он чего-то решительно не хочет делать, заставить его невозможно. В глубине его покладистой души находился кремень.– Ну как хочешь… Хотя я предпочла бы, чтобы твоя жизненная позиция была более активной. Ну ладно, ладно. До свидания, жду тебя во вторник.Она вернулась к телевизору. Зрителей заметно прибавилось – по первой программе началась «Любовь с первого взгляда»…– А в прошлое воскресенье одна пара выиграла «романтическое путешествие» на Канары. Он такой симпатичный, а она крокодил крокодилом, – громогласно рассказывала женщина-прапорщик.Убедившись, что большинство собирается смотреть эту никчемную передачу, Софья Николаевна удалилась к себе. По крайней мере, теперь можно спокойно дочитать газету.«Да, – думала она, размышляя о Глебе, – все-таки у человека должна быть активная жизненная позиция. До чего мы дойдем, если каждый будет думать только о своем благе». Она вздохнула и снова взялась за газету. 27 октября, понедельник Проверять производственные связи Марины Сорокиной Самарин послал Никиту Панкова. Много от этого похода он не ожидал, но надо было с чего-то начинать.Основной задачей сейчас было составление фоторобота.Не все пассажиры электрички Гдов – Санкт-Петербург оказались настолько лишенными «активной жизненной позиции», как Глеб Пуришкевич. Кое-кто отозвался, в основном пенсионеры, ровесники Софьи Николаевны и те, кто постарше. Люди старого закала. Всех их пригласили в прокуратуру.Сначала на экране показали портрет убитой Марины Сорокиной. Большинство пассажиров на вопрос, видели ли они в электричке эту женщину, ответили отрицательно и были отпущены восвояси. Оставшиеся семь человек отвечали с разной степенью уверенности, что как будто припоминают ее. При этом четверо ехали в последнем вагоне, еще двое в предпоследнем, а седьмой свидетель, сорокатрехлетний Сидорчук, вообще не помнил, в каком вагоне ехал.– В каком вагоне ехали – не помните, но уверены, что видели эту женщину? – с сомнением спросил Дмитрий.– Уверен, – кивнул Сидорчук. – Она еще глазами так – зырк в мою сторону.Самарин с сомнением окинул взглядом тучную фигуру говорившего. Как-то не верилось, что этот мужчина мог стать объектом интереса для молодой женщины – полный, неглаженый, с обветренным красным лицом. Хотя, с другой стороны, сердце женщины – загадка. Он, например, так никогда и не смог понять, почему Штопка выбрала себе в мужья Николу – высокого, худого, как глиста, художника-абстракциониста, живопись которого Самарин в глубине души считал мазней, но старался убедить себя в том, что просто ничего в этом не понимает.– Савицкая, – услышал он тихий дребезжащий голос.Дмитрий очнулся. «Нашел время для воспоминаний». Он посмотрел на очередную свидетельницу. «На вид восемьдесят лет, – мрачно констатировал он. – Может быть, сразу отправить домой, с этого-то божьего одуванчика все равно никакого толку. Хорошо, что помнит, как ее зовут, и на том спасибо». Но обижать женщину, пусть даже старую, Самарин органически был не способен. Пусть посидит старушка со всеми, все ей развлечение.– Год рождения? – спросил он.– Одна тысяча девятьсот семнадцатый, – с гордостью ответила Савицкая. – Я ровесница Октября!– Ну что ж, можно только позавидовать, – тактично ответил Дмитрий и обратился к следующему свидетелю:– Фамилия, имя, отчество, год рождения, домашний адрес.Семь человек, из них одна дряхлая старушка, один – ехавший явно с залитым глазом, итого реально – пять. Не мало, но и не много. Как раз самое отвратительное число: максимальный разнобой. Самарин, как и любой следователь, знал, что показания свидетелей никогда не совпадают. В его практике не было случая, чтобы они сошлись в одном мнении, когда дело касалось марки машины, цвета одежды и тому подобных вещей. И что характерно, каждый твердо стоит на своем и даже не допускает мысли о том, что ошибаться может именно он, а не другой. Что это, «зрительный идиотизм»?– Я ее отлично помню! – заявила дама в вязаном берете, с громовым голосом и черными усиками на верхней губе. – Отчетливо! Она прямо стоит у Меня перед глазами. Ну вот как вы сейчас. Она была такая милая, такая тонкая! И глаза как у испуганной газели!– Газель – это грузовик, – проворчал мужик, успевший до прихода холодов переодеться в пыжиковую шапку, которую теперь аккуратно держал на коленях.– Не отвлекайтесь, – попросил Самарин тем железным голосом, который специально вырабатывал для таких случаев. – Попрошу быть собраннее. Итак, вы видели эту девушку. Во что она была одета?– А черт их, баб, разберет! – проворчал обладатель пыжиковой шапки. – Чего-то такое было. Куртка, что ли… Я в этих тряпках не разбираюсь.– На ней было что-то такое… светлое, – ответила усатая дама в берете.– А по-моему, у нее было пальтишко драповое, – голосом умирающего лебедя сказала дама в шляпке, то и дело подносившая к глазам носовой платок, что, видимо, говорило о ее тонкой душевной организации.– Драповое? – переспросил Самарин.– Да чушь собачья! – выкрикнул мужчина в пыжиковой шапке. – Какой идиот в такую дождину драповое наденет!– Вы сами ничего не помните, так и помолчите, – обиженно ответил «умирающий лебедь».– А мы с мужем считаем, что на ней были темная куртка и брюки, – сказала женщина, сидевшая рядом с мужчиной.«Пронькины», – вспомнил их фамилию Дмитрий.– Так считаете вы или ваш муж? – уточнил он.– У нас с мужем общее мнение, – поджав губы, ответила мадам Пронькина, на что ее муж согласно кивнул.«Значит, свидетелей не пять, а четыре, – понял Самарин. – Господи, ну и паноптикум», – с тоской подумал он, разглядывая собравшихся. У него имелось описание того, в чем именно Марина Сорокина вышла из дома. И пока ни один из свидетелей не дал точного ответа. «Вот и верь тому, что они покажут».– На ней были брюки, черная шапочка и серая водоотталкивающая курточка, – раздался дребезжащий голос. («Божий одуванчик», свидетельница Савицкая.) – Я точно запомнила, потому что у моей племянницы такая же. А в руках сумка, кожаная.– Нет, у нее был портфель. Черный, – заспорила Пронькина.– Дурость какая! – заметил критикан в пыжиковой шапке. – Женщины с портфелями не ходят.– А по-моему, у нее ничего не было, – сказал Сидорчук. – Зачем красивой женщине сумка?– Так, хорошо. – Теперь Дмитрий смотрел на старушку с интересом. – С девушкой был мужчина. Вы все подтвердили, что видели его. Возможно, это убийца.Наша задача сейчас составить его фоторобот.Мнения, как всегда, отличались разнообразием. Даже относительно цвета волос свидетели никак не могли прийти к общему знаменателю. Пронькины стояли на том, что мужчина был брюнетом, а дама с голосом умирающего лебедя крепко держалась за то, что это был светлый шатен, ближе к блондину.– А по-моему, обычные светло-русые волосы, – сказала старушка Савицкая.Кое-что выяснить все же удалось. Это был мужчина лет тридцати, среднего роста, в очках. Очки, конечно, весьма затрудняли дело, потому что они могут значительно изменить внешность, если убийца в реальной жизни их не носил. В общем, фоторобот вышел слепой – никаких характерных примет: нос прямой, лицо худощавое, уши обычные. Больше всего запомнились большие очки и шапка.– Мне кажется, – заметила Савицкая, – очки были с затемненными стеклами. – Она улыбнулась тонкими губами. – Знаете, что говорил в таких случаях Шерлок Холмс?– И что же он говорил? – поинтересовался Дмитрий.– Что если что-то слишком бросается в глаза, борода например, значит, она наклеена. Вот и очки были маскировкой.«Ну бабка – молоток!» – внутренне улыбнулся Самарин.Когда фоторобот был готов, на экране возникло среднестатистическое русское лицо. Не кавказец, не цыган – обычный человек без примет.– Ну что, похож? – спросил Дмитрий у свидетелей.– А шут его разберет, – недовольно буркнул обладатель пыжиковой шапки. – На каждого второго похож.– А по-моему, в этом лице скрыто что-то порочное, – сказал «умирающий лебедь».– Да и не скрыто! – возмутилась усатая дама. – Сразу видно – бандит.– Это он, – от лица себя и мужа констатировала Пронькина.– А вы что скажете? – обратился Дмитрий к Савицкой.– Не знаю, – та покачала головой, – что-то есть… Но в целом и он, и не он.– Понятно, – сказал Самарин и включил свет. – Большое спасибо, все свободны.Свидетели встали с мест и двинулись к выходу.– Да, Анна Васильевна, – сказал Дмитрий, провожая пожилую женщину до дверей, – вам бы в уголовном розыске работать, с вашей фотографической памятью.– Практика, – пожала плечами Анна Васильевна, – всю жизнь проработала в первом отделе. Память – это у меня профессиональное. – Она помолчала, а затем добавила, гордо подняв голову:– Сорок два года в органах – и горжусь этим!
В понедельник с утра Кол уселся у телефона и стал ждать. Звонков не было – его не вызывали ни в вокзальное отделение, ни в транспортную прокуратуру, ни в портовую милицию. Пришлось действовать самостоятельно. Опять проявлять личную инициативу.«Понимаешь, – убеждала его по телефону Катя, – тебе это нужно – ты и действуй».А потому, проведя полдня в томительном ожидании, Кол отправился на Ладожский вокзал. Там, однако, ему ничем помочь не могли – его дело вел следователь Березин, а он находился в прокуратуре.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43