А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


— Мама! — Сидя, я обхватила ее и прижала к себе. — Что это значит? Ты взяла из квартиры Богдана это ожерелье?! Я не верю…
— И правильно делаешь, Фросик, что не веришь. Но какая потрясающая интуиция у этого мужчины! Я вас боготворю, Урса Бенедиктович!
Урса встал, поклонился, как тогда в поезде, и очень галантно поднес руку мамы к губам. Я обхватила маму сильнее и притянула к себе. Урса не отпускал руку, тогда мама ласково потрепала его за ухо свободной ладошкой.
— Знаете, что я хочу вам сказать! — заявила моя совершенно счастливая мама, погладив меня той же ладошкой по голове. — Как я рада, что все так хорошо закончилось!
— Отлично все закончилось, — поддержал ее Урса. — Аквиния сказала Анне, что видела Люсю-убийцу; возмущенная Анна сообщила, что ожерелье уже у дочери, но та не собирается ехать в Америку, и обе старушки, рассердившись, помогли друг дружке уйти в мир иной. Вместе, держась за руки, так сказать… — Он наткнулся на мой взгляд, хмыкнул, замолчал и сел.
Мама отошла к плите:
— Мне отсюда вас обоих лучше видно, а вы кушайте, Урса Бенедиктович, кушайте!.. — И с умилением на лице пронаблюдала процесс заталкивания в рот Урсой целого голубца. — Вы кушайте, а я вам вот что скажу. Конечно, Люся никого не убивала, это понятно. Но что касается ожерелья…
— Она мне сама призналась, что ожерелье у нее и что вы его ей дали! — с полным ртом возмутился Урса.
— Да вы кушайте!
— Ты приходила в тот вечер к Богдану? — решила я все выяснить.
— Да, Фросик, я пришла к нему, а он уже мертвый, а на ступеньках у лифта сидит девушка и плачет. А на улице идет дождь, я присела к ней. “Голубушка, — говорю, — вы ему кто?” А она говорит: “Дочка”. Тут и я заплакала. “Мою дочку, — говорю, — всю истерзал, колдун проклятый, а его, законная, плачет за дверью!” Поплакали мы с нею так, поговорили. Я вижу, она в себя приходит и говорит: “Пойду, маме скажу, что он с собой покончил, то-то она обрадуется!” — “Как же это, — говорю, — твоя мама может такому обрадоваться?” А она только рукой махнула. А на улице дождь, а дверь в эту квартиру раскрытая стоит, как Люся ее и оставила раскрытой. И тогда я взяла зонт из коридора: “Иди домой, дочка, не стоит тут сидеть, позже приходи с матерью”. Она и ушла. И я эту дверь прикрыла и ушла к себе. Минуты через три — звонок. Открываю, а там девушка эта стоит, мокрая вся, и странно так на меня смотрит. “Вы, — говорит, — дали мне зонт…” — “Дала”, — говорю. “Спасибо, он дырявый”. И ушла. А я спустилась и повесила этот зонт на место, где он и висел. Вот так все и было. Не убивала она. Сказала, что отец покончил с собой. Это потом две эти вертихвостки стали мне объяснять: дескать, не мог Богдан этим ножом зарезаться! Вот этим мог, а этим не мог! Ерунда. Что было под рукой, тем и воспользовался. Урса Венедиктович, съешьте последний голубец — что ж его один оставлять?..
Раскопаем эту могилу вместе!
Ночью мне стало вдруг так страшно и одиноко, что я перебралась в кровать к маме.
— Фросик, — бормотала она, — не толкайся коленками, что за привычка? С двадцати недель как начала толкаться!..
В шесть утра я была уже на ногах. Позвонила Лумумбе. Вкратце описала все свои сомнения и выводы насчет Ланского.
— И ты хочешь туда вернуться?
— Прослежу сегодня за ним до полудня и невзначай попадусь на глаза. Пусть думает, что он меня случайно нашел.
— Фло, что ты хочешь доказать?
— Что он — не Кира Ланский. Это раз. И, скорее всего, не психиатр. Это два. И он толкает своих же пациентов к самоубийствам. Это три.
— Фло, мне страшно, поговори со мной, — просит Лумумба на том конце провода. — Расскажи, что ты намыслила?
— Я должна поехать в Новгород и раскопать могилу.
— Нет! — сказала Лумумба.
— Да! — сказала я. — Если там лежат чьи-то останки, я напишу заявление в милицию, пусть проверят, кто сейчас под именем Киры зарабатывает себе деньги научным шпионажем! Этот самозванец выбирает себе в пациенты весьма интересных личностей! Он узнает заранее, чем эти люди занимаются в профессиональном плане, потом предлагает сделку. Самоубийство за деньги.
— Ох! — громко вздохнула Лумумба.
— И ничего не “ох”! Тебе ли не знать, что хроническии суицидник — тот же шизофреник: если его лечить в соответствующие периоды обострений, вполне может протянуть много лет. А если подталкивать? Обещать уладить все проблемы в жизни близких? Перевести деньги на лечение ребенка, на научные опыты в институт, на операцию матери за границей!
— Я не верю, что психиатр может такое…
— А он не психиатр! — закричала я и вдруг поняла. — Он… Он пациент! Господи, как же мне раньше это в голову не пришло?! Видела бы ты шкаф его умершей мамочки! Он был пациентом Ланского, он его хорошо знал, он сделал себе шрам на левой стороне груди! Он даже мог… Он мог для такой аферы даже подправить что-то в лице. Знаешь, что? — решилась я. — Не буду за ним следить, не буду сегодня попадаться на глаза!..
— Молодец, — похвалила Лумумба.
— Я сразу, сейчас, немедленно поеду раскапывать могилу!
Положив трубку, я нервно хожу по квартире и вдруг замечаю, что мама давно не спит. Более того — она собирает вещи.
— Куда ты собралась?
— Я с тобой, — говорит мама. — Чего мне здесь сидеть и киснуть? Позвоню с вокзала в издательство и отпрошусь за свой счет.
— Ты опять подслушивала?
— Зачем это? Ты кричишь громче водовоза в моем детстве. Я просто все слышала, я на твоей стороне!
— На какой еще стороне?.. Прекрати собирать чемодан, меня это угнетает!
— Я думаю, что женщина, которая любила мужчину так, как ты любила Киру Ланского, узнает его в любом облике. Даже если он превратится в обезьяну. Это на уровне обоняния, осязания и внутренних женских органов. — Она проводит перед моим обалдевшим лицом ладонями, закрывает глаза и глубоко вдыхает. — Не хочешь брать чемодан, собери сама дорожную сумку, а мне ничего не надо. Вот только возьму тапочки, шерстяные носки, безрукавку… платок пуховый. Кстати, о платках! Я видела, что ты вчера вечером оттащила к мусоропроводу охапку одежды. Учитывая все, что я тут услышала, это одежда умершей мамы этого, как его…
— Самозванца!
— Да. Самозванца. Так вот, я забрала платок и принесла его в квартиру Богдана. При случае отнесешь его этому Ланскому обратно.
— Это еще зачем?
— Затем, что ты не понимаешь. Не кричи. Я же не принесла юбку или пояс для чулок. Человек может быть фетишистом, а может и не быть, но мамин платок должен лежать в его доме, а не валяться на свалке.
— Делай с этим платком что хочешь, только не надо со мной ехать!
— Фросик, посмотри на меня.
— Ну, смотрю!..
— Как я выгляжу?
— Отлично выглядишь, а что?
— Мне нравится Урса Бенедиктович.
— Что?..
— Да. Он мне очень нравится. Ничего не могу с собой поделать — он мне снится. Ты не знаешь точно, сколько ему лет?
— Мама! — В отчаянии я упала навзничь на кровать, открытый чемодан подпрыгнул рядом. — Мама, сделай с собой что-нибудь, потому что шансов — ноль!
— Слишком молод? — обеспокоилась она.
— Нет, но… Как бы это объяснить?..
— А ты объясни простыми словами, хватит чуть что отводить глаза. Я пойму. Я не дура.
— Ладно. Объясняю простыми словами. У него заскок на целомудрие.
Вижу, что она ничего не поняла.
— Он девственник и дал себе обет, что женится только на девственнице!
Моя мама прижимает к груди тапочки и восторженно произносит, глядя в потолок:
— Вот это мужчина!..
Она так пришибла меня своим признанием, что я очнулась только на вокзале, когда мама задумчиво предложила такой вариант собственного счастья:
— А если мы ему скажем, что ты не моя дочь? — придумала она, когда поезд подали.
— А чья я дочь? — ничему уже не удивляясь, тупо поинтересовалась я.
— Ну, например, Тети-кенгуру…
— Тогда получится, что твоя двоюродная сестра родила меня в пятнадцать лет?
— Все бывает, — кротко вздохнула мама и показала на наши места. — Можно, я лягу на нижней полке?
Внезапно открывшиеся обстоятельства
Мы прогулялись по городу, нашли автобус, который ездит к старому Северному кладбищу, и пообедали в уютном кафе под старину — с лаптями на стенах и древней прялкой в углу.
— Может быть, отложим поездку на утро? — предложила я. — Скоро стемнеет.
— Ни в коем случае! Раскапывать могилу нужно ночью, в темноте! — уверила меня мама.
И мы поехали на кладбище.
Я уже не помнила, где расположена эта могила, в наступающей темноте мы плутали по дорожкам. Мама вдруг достала фонарик. Я обрадовалась ее сообразительности, а мама в который раз упрекнула, что я отказалась взять с собой саперную лопатку соседа-автомобилиста.
— Прекрати, мы же не будем здесь копать саперной лопаткой!
— Вот не найдем сторожа и придется копать чем придется!
— Сторожа? А разве мы не должны делать это тайком? Зачем ты сказала, что раскапывать нужно в темноте?
— Мы будем делать это тайком со сторожем.
Навстречу нам по дорожке прыгает еще чей-то лучик фонаря. Мы останавливаемся, хватаемся за руки и до слез всматриваемся в густую темень.
— А где нам найти сторожа? — кричит мама. Фонарь впереди гаснет, к нам подходит высокий бородатый мужик и сообщает, что он сторож.
Я прошу его найти могилу. Он чешет за ухом, вспоминая, где хоронили в девяносто восьмом. Ведет нас напрямую — между памятников, — и через десять минут мы уже стоим у знакомого камня.
— А вы не могли бы это откопать?.. — неуверенно предлагаю я сторожу, у которого от такой просьбы, впрочем, ничего не изменилось в лице.
— Это никак невозможно, — говорит он. — Это только по разрешению прокуратуры.
— Фросик, — просит моя мама, — отойди, нам нужно поговорить.
Что ж, надо признаться, она умеет предлагать деньги, а я — нет. У нее это получается восхитительно отстраненно и даже с некоторой надменностью. У меня — всегда заискивающе.
Через полчаса мы с нею сидели на скамейке у соседней могилки и смотрели, как четверо мужиков в темноте копали землю, сменяясь по двое.
— Что ты ему сказала? — спросила я маму тихонько.
— Что забыла в гробу сберкнижку на предъявителя.
— И все?
— Что мы только посмотрим, закроем крышку и опустим гроб обратно. Так что, смотри внимательно.
— Мама! Это закопали четыре года назад?!
— А зачем ты тогда сюда приехала? А-а-а! Тоже веришь, что любимого можно узнать в любом обличий!
— Хорошая нынче какая осень! — заметил один из отдыхающих копателей, прожигая густой воздух кладбища огоньком сигареты. — Сухая, тихая. Копать — одно удовольствие. Правда, что ли, по тыще каждому отвалите? — перешел он к делу.
— Видите ли… У нас всего три… с половиной, — ответил мама.
— И то дело! — согласился мужик.
К моменту, когда были принесены веревки, вышла полная луна. Осветились ближайшие кресты; ветер вдруг пронесся мимо нас запоздалым гулякой, и опять все стало тихо.
Достали гроб. Я посмотрела на маму и подумала, что совершенно не смогла бы сама ничего предпринять — разве что действительно копала бы саперной лопаткой…
Осторожно и тактично работники вынимали гвозди из крышки, самый старший собирал их в подставленную горсть. Сторож принес две керосиновые лампы.
Подняли крышку, нам еще ничего было не видно, но старший, который собирал гвозди в ладонь, удивленно крякнул.
Гроб оказался совершенно пустой.
Увидев это, я покачнулась назад и села с размаха на землю, отбив копчик.
— Спасибо, — сказала мама, доставая кошелек. — Можете этот ящик закопать обратно.
— Извините, но теперь уже не можем, — развел руками сторож. — На такой случай мы должны подать заявление в управу. Пропажа тела получается!
— Очень хорошо, — кивнула мама. — Заявление — это то, что надо. — И вдруг достала из пакета бутылку коньяку и пластиковые стаканы. — Мы с дочерью хотим выпить по поводу… Помянуть не получается — по поводу внезапно открывшихся обстоятельств. Извините, не могли бы вы составить нам компанию?
— А чего ж не составить? — Старший копальщик аккуратно сложил гвозди горкой на крышке гроба и достал из-за пазухи бутылку водки.
Через полчаса мама, старший копальщик и сторож пели в три голоса: “Выхожу один я на дорогу”. Мама и мне спеть предлагала, но я отказалась: куда нам со свиным рылом да в калашный ряд — сторож и копальщик оказались тенором и баритоном высокой пробы, “два года только как ушли из консерватории”, а мама как раз два года поет в церковном хоре по субботам.
Они пели, а я неприкаянно бродила между могил, глотая слезы, — “и звезда с звездою говори-и-ит!” Анализ всего происходящего я решила отложить до приезда в Москву.
Добравшись до гостиницы, мы почти сутки проспали в номере на огромной двуспальной кровати. “Фросик, не толкайся коленками!..”
Тюльпаны
Урса встречал нас на вокзале. Для меня это был сюрприз.
— Елена Антоновна! — кричал он и размахивал букетом тюльпанов.
И я вспомнила, что так зовут мою маму.
— Елена Антоновна, у вас все хорошо? — Он подхватил сумку из ее руки. Я подозрительно принюхивалась к цветам — взяв Урсу под руку, мама отдала тюльпаны мне.
— Извините, Урса Бенедиктович, но я… Мы с дочерью…
И на том спасибо — решила от меня не отказываться ради условного целомудрия!
— Мы с дочерью не очень хорошо себя чувствуем.
— Вы заболели! — решил угадать Урса.
— Нет, — перешла мама на шепот. — Мы перепили. Вчера. Нет, позавчера? — повернулась мама ко мне.
— Какая разница. Кто-нибудь знает, какое сейчас время года? — спросила я.
— Фросик, ты видишь, что у тебя в руках тюльпаны? Значит — весна!
— Вы дали мне телеграмму, я беспокоился…
— Ты дала ему телеграмму? Зачем? — возмутилась я.
— А вдруг этот Ланский захочет нас убить — тут же, на вокзале? Вдруг он уже знает, что мы видели его пустой гроб?
— Вы видели пустой гроб? — остановился Урса. — То есть в могиле Ланского…
— Никого нет, — закончила я. — Теперь-то вы мне верите? Верите, что он самозванец?
— По крайней мере теперь у нас есть повод для разговора с ним, — кивнул Урса.
— То есть вы — на моей стороне? — решила я расставить все по местам.
— Фло, отстранитесь от понятия врагов и друзей. Вот я стою перед вами — усталый мужчина средних лет…
— Вы так неприлично молоды! — вступила мама.
— Облысевший, исхудавший… Кстати! — Он поднял вверх указательный палец. — За последние дни я поправился на три с половиной килограмма!
— Это голубцы, Урса Венедиктович, — заверила его мама. — Нет! Постойте, а вдруг это у вас опять начинается ожирение из-за ножа?
— Я хотел сказать, — продолжил Урса, — что дело Халея все еще не убрано в архив.
— Где будем говорить с Ланским? — спросила я.
— Приезжайте к нему в квартиру вечером, часам к шести. Я там буду.
— Вы составили список пациентов Киры Ланского в девяностых годах? — поинтересовалась я.
— Собрал кое-что, вам не понравится. Богдан Халеи наблюдался у Ланского почти восемь месяцев. Угадайте, какой предварительный диагноз?
— Он не был суицидником! — замотал я головой.
— Угадали. У него была скиофобия. Так что, до вечера, Фло.
— Урса, у вас есть оружие? — строго поинтересовалась мама.
Мертвые голуби
Я пыталась дозвониться Лумумбе. Телефон не отвечал.
Пришлось лезть на крышу одной.
Последнее время я стала бояться одиночества. Не в себе, а в городе. На крышу я лезла по пожарной лестнице. Главное — не смотреть вниз и проверять каждую ступеньку перед тем, как поставить ногу.
Взобравшись, я отметила, что небо сегодня голубое. Я была на крыше почти совсем одна. Почти. Если не считать молодого человека, отковыривающего черное покрытие.
Я подошла поближе и решила, что он хочет найти место протечки. Он отрывал толь и заглядывал под нее с видом человека, которому это надоело до тошноты.
— Как вы думаете, — спросила я, — сейчас весна?
Он не ответил и вообще повел себя странно. Сначала отошел шагов на двадцать (я заметила, что он считал эти шаги), потом сел, подстелив под себя газету. Я тоже присела на удобный выступ и осмотрела несколько антенн неподалеку. Здесь, на выступе, сидеть куда удобнее, чем там, на газете. Так мы сидели и молчали. Потом я достала полиэтиленовый пакет и пошла к воздуховоду, у которого в последнее свое посещение крыши заметила двух мертвых голубей.
— Любите птичек? — крикнул молодой человек издалека.
— Нет! — крикнула я. — Мой друг любит. Он их часто кормит и наблюдает!
Если бы этот тип не отбежал от меня, как от чумной, я бы рассказала в память о Байроне, как он их пугал, притопывая ногой. Мы бы посмеялись вместе.
Стоило мне тряхнуть пакетом, расправляя его, как откуда-то прилетели голуби. Они прилетели на звук хлопнувшего пакета. Я стояла, раскинув руки к небу, и вдыхала запах грязных перьев и помойки.
В кармане у меня нашлась шоколадная конфета (без головы). Я растоптала ее ногой и еще раскидала в стороны, чтобы крошек стало побольше. Голуби скучились плотно, образовав над раздавленной конфетой сплошную колышущуюся серую массу.
Прилетела парочка ворон.
— А моя подруга их стреляет из винтовки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32