– Э-эй! Пошел, гад! – завизжала я, хлестнув вороного по холеному крупу.
Он дрогнул и, сминая толпу, шарахнулся вправо. Кто-то отчаянно заверещал.
– Пошел, пошел! – орала я.
Вороной метнулся влево. Тяжелые копыта застучали по мостовой. Телега накренилась, засипела и, чудом удержавшись на колесах, развернулась.
– Давай! – Я еще раз взмахнула вожжами.
Вороной рванулся. Мимо заскользили раскрытые рты, изумленные глаза, растопыренные пальцы… Неожиданно лошадь скакнула в сторону. Что-то ударилось о телегу, заскребло. Я успела разглядеть красный зипун встречного возницы и его руки. Успела крикнуть на вороного и ударить его вожжами, а потом уже ничего не понимала. Подо мной заскрежетало, конь дернулся вперед, затем встал на дыбы и встряхнулся, в сторону покатилось оторванное колесо, а на меня рухнуло тяжелое тело, и железные пальцы сдавили горло. С болью пришла тьма…
46
Я уже задыхалась, когда хватка нападавшего вдруг ослабла, а затем чужие руки и вовсе отпустили мое горло. Глухо, словно издалека, донеслось:
– К князю ее! К князю!
Меня подхватили под руки и выволокли из телеги.
– Молоденькая какая, – жалостливо всхлипнул кто-то над ухом, но другой голос, уверенный и резкий, возразил:
– Судить эту молоденькую! Чуть Протелеймона не задавила…
Меня окружила шумящая толпа. Кто-то кричал, кто-то опасливо отшатывался, а некоторые даже пытались ударить, отчего мне приходилось прикрывать лицо рукой. Повозки, конские бока, сафьяновые сапоги в золоченых стременах… Моя голова кружилась, мысли путались.
Ярослава я не узнала. Князь выглядел совсем иначе, чем в Новгороде, он казался больше и значительней.
– Вот, поймали сбежавшую девку.
Удар сзади опрокинул меня под копыта княжьего коня. Рубашка треснула и расползлась по вороту, а в боку засаднило. Глотая пыль, я поглядела на князя.
– Э, старая знакомая! Знаешь этого? – Ярослав указал на едва видневшуюся за спинами дружинников телегу.
Я взглянула и покачала головой. Знаю ли я того бледного и беззащитного воина в перемазанной кровью одежде, что лежит на ней? Нет, этого человека я не знала. Рябой оставался в моей памяти здоровым и сильным. Он защищал меня.
– Врешь!!! – заорал сбоку голос Торна.
Продолжая разглядывать раненого наемника, я грустно улыбнулась. Нет, я не лгала. Душа Рябого была уже далеко, а на земле оставалось только его искалеченное тело. Правая рука, перерубленная у локтя и небрежно обмотанная какой-то тряпкой, свисала с телеги и роняла в пыль темные капли, один глаз был закрыт, на месте другого коричневой коркой засохла кровь. Этих останков не признала бы даже родная мать.
– Говори правду, – негромко посоветовал Ярослав.
– Мы вместе шли в Вышегород, – сказала я. Откуда-то сбоку вылез Торн. По его щекам расползались красные пятна.
– Врешь! Вы напали первыми! – взвизгнул он.
Мне не хотелось спорить. И голова болела, словно по ней колотили невидимым молотом. Борясь с подступающей тошнотой, я вздохнула:
– Клянусь Богом.
– Такая змея какому богу молится?! – трясясь от ненависти, заверещал Торн.
– Тихо! – Ярослав поднял руку. Сразу стало как-то тихо и жутко. – Зачем ты шла в Вышегород?
Я устала врать.
– Боялась.
– Кого?
– Тебя. Твоего гнева. Честь твоей сестры я сберегла, а ее саму не успела.
Ярослав не понимал. Морщины на его высоком лбу собрались тонкими складками, пальцы затеребили золоченую уздечку.
– О чем ты?
– Предслава не стала наложницей поляка, но она оказалась слишком набожна. Она предупредила Болеслава о скорой гибели и уехала с ним на чужбину. А я осталась.
Пока князь размышлял, я поднялась и выпрямилась. Стоять оказалось труднее, чем сидеть, но уж коли помирать, так не в грязи, под копытами…
У меня в голове завертелись строки старинного сказа о северной девушке-воине, которая встречала смерть, как суженого, – с улыбкой на устах и гордо поднятой головой. Мне бы так…
Торн попытался было что-то вякнуть, но Ярослав чуть шевельнул рукой, и он смолк, косясь на меня злым, звериным взглядом.
– Не пойму, в чем винишься, – наконец вымолвил князь.
Я чуть не засмеялась. Это и впрямь было смешно: правда лежала перед ним, как на ладони, а он не понимал!
– Я предала твою сестру. Не осталась при ней.
– Но она знала, что делает, когда предупреждала Болеслава. Она сама выбрала путь. Ее никто не заставлял. В чем же твоя вина?
«Не поймет, – осознала я. – И никто из этих любопытных, обступивших меня людей тоже не поймет. Я предала веру Предславы. Этого не объяснишь, это можно лишь чувствовать…»
– Говори же..
О чем? Мне больше не о чем было говорить с князьями.
– Да врет она всe! Врет! – не выдержал Торн и замахнулся.
Я даже не почувствовала боли от удара, только висок опалило чем-то горячим.
– Не слушай ее, князь! Она заодно с этим! – Торн устремился к телеге с Рябым. – Спрятались в кустах, напали… Погляди, скольких славных воинов убил этот подонок! Погляди.
Он сдернул прикрывавшие ноги Рябого шкуры. Из-под них показались мертвые тела. Дружинники из сторожевого отряда…
Киевляне зашумели. Ободренный этим шумом, Торн прыгнул ко мне:
– Смерть ей!
Меч выскользнул из его ножен, словно ядовитая змея. Взмыл вверх. Страх толкнул меня к людям. Слева, над плечом, мелькнуло знакомое лицо. Коснятин! И он тут! Вспомнился наш разговор в Новгороде после веча. Посадник оказался единственным, кто поверил моим рассказам.
Ничего не соображая, лишь чувствуя за спиной холод смерти, я обвила руками его шею и сползла к коленям. Откуда-то изнутри вырвалось:
– Помоги…
Коснятин отступил. Мои руки разжались. Над головой что-то громко звякнуло. Затем коротко и гневно вскрикнул Торн. Завизжал пронзительный бабий голос, зашаркали шаги… Я подняла взгляд.
Красный, будто после бани, Торн, пригнувшись, стоял перед новгородским посадником. Его меч валялся в стороне, а в руке Коснятина блестел боевой топор на длинной рукояти.
– Князь еще не сказал своего слова, – громко произнес посадник. Торн заворчал.
– Верно. – Ярослав подхлестнул жеребца. Тот переступил тонкими ногами и подался вперед. – Охолонись, Торн, и не суди поперед моего суда.
Коснятин протянул мне руку:
– Вставай.
Ладонь у него была крепкая и горячая, но, едва выпустив ее, я зашаталась. Земля не держала. Шатнувшись, я прижалась к боку посадника. Жесткая кожаная куртка оцарапала щеку, но я не заметила. Ярослав повернулся:
– Веришь ей, Коснятин?
Тот кивнул. По губам князя скользнула улыбка.
– Тогда и отвечай за нее, покуда не разберусь. Коли по первому моему зову не представишь ее – сам окажешься под судом. Согласен?
Рука Коснятина поднялась. Я боялась глядеть ему в лицо и видела только крепкую шею и эту застывшую в воздухе руку. Сейчас она оттолкнет меня и голос Коснятина ответит: «Чтоб мне, новгородскому посаднику, нести ответ за безродную? Я ей не нянька! Сажай ее в поруб и не срами моей чести».
Ладонь посадника медленно опустилась на мое плечо, стиснула…
– Согласен, – коротко ответил Коснятин. – Будь по-твоему, князь.
47
Новгородский посадник и сам не знал, почему заступился за безродную девку. Он не собирался этого делать. Ее судьбу решал Ярослав, но ее молящий взгляд и голос… Он не выдержал. Топор сам лег в руку и отразил направленный на девку удар. А дальше все было просто. Маленькая рука, такая маленькая, что он застыдился собственной неуклюжести, доверчиво легла в его ладонь, и само по себе вырвалось безрассудное: «Согласен, князь».
Нет, Коснятин не жалел, что согласился опекать сказительницу, просто боялся. Найдена пугала и завораживала его. Еще в Новгороде посадник зарекся держаться от нее подальше. Зарекся, а вспоминал до сей поры… Она походила на костер. Не то прирученное пламя, что в угоду человеку ровно горит в печи, а загадочное, вольное, которое то стелется по земле, ластясь к вымокшим сапогам, а то вдруг вспыхивает и огненной змеей рвется к небу, рассыпая вокруг яркие искры. Коснятин догадывался, что такова она будет и в постели. Ненасытная и страстная любовница, нежная и покорная возлюбленная, преданная и ласковая жена…
Он старался об этом не думать.
Ярослав разместил его людей в доме боярина Кнута. Коснятин давно знал маленького и трусливого боярина. За последние годы рост Кнута не изменился, но пузо стало круглее, а нутро трусливее. Он кланялся Ярославовым дружинникам, словно дворовый раб. Коснятин подозревал, что Кнут столь же усердно прислуживал людям Святополка, однако не отказался от предложенного на постой дома. Испуганную и дрожащую Найдену он привел туда же. Боярин сперва насупился – мол, безродную девку в горницу, – но, заметив угрюмую ухмылку посадника, смолк и быстро убрался прочь. Едва оказавшись в тепле и безопасности, Найдена свернулась калачиком на лавке и уснула. Даже не поблагодарила…
Посадник снял сапоги, отложил меч и растянулся рядом. Ему давно хотелось этого. С Новгорода… Немного иначе, но хотелось.
Он подвинулся ближе. Теплое дыхание спящей коснулось его щеки, завиток волос лег в протянутую ладонь. Захотелось впиться ртом в приоткрытые во сне девичьи губы, стиснуть мягкое тело, сорвать ставшую лишней одежду… «Господи, убереги от греха», – закусив губу, шепнул посадник.
– Князь зовет! – В дверь сунулось лицо младшего дружинника. Хитрые карие глаза обежали клеть, натолкнулись на два распростертых на лавке тела и понимающе сощурились.
«Балда! Если бы он хоть что-то понимал!» Коснятин цыкнул на любопытного парня и встал. Словно желая удержать его, Найдена зашевелилась.
Посадник взглянул на нее и грязно выругался. Глупо! Думать о нищей девке?! Дрожать от прикосновения к ней, жаждать ее тела – и не брать?! Глупо!
Посадник перекинул через плечо меч, заправил за пояс рубаху и открыл дверь. В сенях по углам жались дворовые девки Кнута. Хихикали…
Коснятин брезгливо повел плечами. Сотни раз он слышал такие стыдливо-зазывающие смешки, сотни раз видел горящие любопытством и надеждой глаза. Любая из этих «скромниц» пойдет за ним по первому зову и скинет исподницу за ласковое слово, чтоб потом плакать и просить вечной любви. А коли не любви, так хоть денег, чтоб прикрыть позор и найти мужа поглупее и побогаче. Любая, но не та, что осталась в горнице на лавке…
Коснятин вздохнул и прошагал мимо хихикающих девок. Нет, он не будет думать о Найдене, но и не отпустит ее. Она останется с ним. До тех пор, пока он не разберется…
48
С княжьего суда прошло два дня. Дни были ничем не примечательны, и в Киеве ничего не изменилось. Так же по утрам за воротами мычали бредущие на выпас коровы, так же шумел и толпился на пристани торговый люд, так же дружинники, только теперь уже другие, заигрывали с дворовыми девками и похвалялись собственной силушкой. Новгородский посадник получил от князя дом для проживания и поселил туда меня, однако сам в этом доме почти не появлялся. Он пропадал в княжьих палатах. Ярослав собирался отомстить Окаянному за братьев. Поговаривали, будто Святополк прибегнул к помощи печенегов и возвращается на Русь, однако были те слухи правдой или нет – я не знала. Еще рассказывали, что Ярослав ездил в Вышегород к могиле Глеба и Бориса и там клялся найти бояр – убийц Бориса. Но никто, кроме Святополка, не мог сказать, кто из вышегородских бояр обагрил руки княжьей кровью. Об этом знал еще Горясер, но он был со своим князем, и, не доставши одного, невозможно было расспросить другого.
Отчаявшись, Ярослав пообещал награду любому, кто откроет ему имена предателей бояр. Поначалу к его терему выстраивались толпы. Многие хотели получить деньги за пустые слова, но Новгородец был умен, и вместо денег бедняги уносили позор с синяками. Понемногу толпа редела, а вскоре и вовсе растаяла.
А на третий день под вечер за мной пришел человек от Коснятина. Мне было приказано собирать вещи. Войско Ярослава выступало в поход. Меня брали с войском. Посланец сказал, что таково было желание посадника. Коснятин поручился за меня честью и не желал ее терять.
49
Журка выздоравливал очень медленно. Он ничего не помнил о той переломной ночи. В памяти остался только жар и языки пламени. Огонь жег снаружи и изнутри, бежал по коже и, мешая дыханию, забивался в рот. А потом, когда Журка уже почти догорел и обратился в черный уголек, вдруг повеяло прохладой, и пламя стало затухать. Что было дальше, Журка не помнил. Ему рассказали, что он лежал как мертвый и родичи уже собирались хоронить его, но вызванный для отпевания монах поднес к его губам кусочек стекла и обнаружил, что Журка еще дышит. Тогда пригласили знахаря из соседней деревни – маленького, щуплого старичка Муршу. Старичок отпаивал его отварами, хлестал какими-то травяными вениками, и спустя семь дней Журка стал подниматься с постели. Марьяна ходила за ним по пятам, словно за малым ребенком, и Журке это не нравилось. Он хотел побыть один. Огонь болезни что-то выжег в его душе. Жалость, радость, грусть – все стало каким-то ненастоящим, словно подернутым пеплом. Журка тосковал по Найдене. Пламя пощадило память о ней. Ее глаза, ее улыбка, ее смех – все осталось прежним, ярким, зовущим и радостным.
В Киеве творилось что-то странное, и Журка слышал об этом, но не задумывался. Хотелось только узнать о Найдене. Она служила Предславе, а та ушла с поляками. Должно быть, Найдена отправилась с ней…
От этой мысли, Журке становилось грустно. Он боялся идти в город и расспрашивать – боль и грусть могли стать непосильной ношей для его ослабшей души. Поэтому он просто вспоминал.
Однажды ясным морозным утром, когда он сидел на завалинке и любовался рассветом, вдали, по большаку, из города выехали всадники с потешно развевающимися, как петушиные хвосты, стягами на тонких древках. За ними выползли обозы и длинная унылая вереница пеших воинов. Журке стало интересно. Опираясь на посох, он встал и пошел к городу.
Он не спешил, поэтому нарочно двинулся мимо старого погоста, где когда-то отбил у волков Найдену. Остановившись у ограды, Журка оперся о посох, опустил подбородок на скрещенные руки и улыбнулся. Воспоминания поплыли перед его глазами. Как удивительно все было… А ее вещие сны? Она все понимала как-то иначе, чем другие, но именно это делало ее чудесной и единственной.
Из-за кладбищенской ограды донесся глухой стук. Большой, еще не распустившийся куст мешал рассмотреть стучавшего.
Журка двинулся вдоль ограды, повернул к воротам и чуть не наступил на обернутого в холстину мертвеца. Порывы ветра отворачивали край холстины с лица умершего. Оно оказалось широким, с похожими на червоточины точками и посиневшими губами. «При жизни был рябым». Журка перекрестился, обошел мертвого и шагнул за куст.
Высокий худой старик долбил лопатой промерзшую землю. За его спиной виднелась подвода, на ней – завернутые в холстину тела. Журка узнал старика. Это был священник из Десятинной, Стас. Священник понимал толк в лечении болезней, никогда не отказывал в помощи беднякам и частенько хоронил умерших. Тех, у кого не нашлось родичей и друзей. Вот и нынче занимался тем же. Журка насчитал на подводе три тела.
– Бог в помощь, – приближаясь к Стасу, сказал он.
Старик поднял голову. Скорбные морщины на его сухом лице разгладились, а в голубых, спрятавшихся под кустистыми бровями глазах появились добрые искорки.
– А-а-а, это ты, Божий раб, – нараспев произнес он, уперся лопатой в мерзлую землю и скрестил руки на Черенке. Черная ряса до пят и окладистая борода придавали Стасу торжественный вид. – Явился проститься с покойными?
Журка помотал головой:
– Прощусь, коли так вышло, а вообще, я шел на стук. Вот, оправляюсь после лихоманки, хожу…
Он не знал, что еще сказать. Старик скупо улыбнулся:
– Знаю про твою болячку. А девка, которая выволокла тебя на свет, – умница. Без нее ты загнулся бы. Когда ничем не помочь – человека надо нести к земле-матушке да ветру-батюшке. Только они и спасут.
Журка кивнул. Наверное, так оно и есть. Кто позаботится лучше отца и матери? А земля всем людям мать… Только насчет девки он не понял. Марьяна, что ли, выволокла его из душной клети? Но Стас знал Марьяну, сам отпевал ее сына и вряд ли назвал бы ее девкой… Да ладно… Что было, то прошло.
– Видел нынче, вроде войско из города уходит? – сказал Журка.
Стае потер замерзшие руки:
– Ярослав собрал своих и пошел на Альту. Там, как сказывают, стоит Окаянный с печенегами.
Журка вздохнул и кивнул на оставшегося за оградой мертвеца:
– А чего этот там лежит?
Стае ковырнул землю лопатой. Мерзлые комки брызнули Журке под ноги.
– Ему здесь не место. Князь пытать его хотел, ан не вышло. Не дождался он ни пыток, ни казни, помер… Кровь вся вытекла, вот и помер.
Священник нахмурился и покосился на подводу:
– Те, что на телеге, княжьи дружинники, – его рук дело. Князь велел их похоронить с почестями, но кому нынче есть дело до покойников? Живым бы выжить… А рябого я схороню за оградой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32