Я сам приводил эти мотивы на собрании. Но, со своей стороны, считаю, что пренебрегать активными действиями нельзя. Это неверно и вредно. Мы расхолаживаем людей, лишаем их морального удовлетворения. Разве не ясно, что боевые действия крепче сплотят отряд, придадут людям силы и энергии?
Он умолк, долго разжигал трубку, которую с некоторых пор завел для защиты от комаров, и затем продолжал, стараясь говорить как можно тише:
— Я не мог говорить об этом вслух на собрании. Но вам, Дмитрий Николаевич, хочу сказать прямо: вы проводите неверную линию.
— А что вы предлагаете? Растрачивать силы на отдельные стычки?
— По крайней мере, не пропускать случая, когда можно нанести врагу урон!
— Но разве разведка в тылу противника не наносит ему урона? Разве сейчас не важнее для нас сберечь людей именно для разведывательной работы, куда более чувствительной, если уж говорить об уроне, чем взорванные эшелоны!
Сергей Трофимович, видимо, был подготовлен к такому ответу.
— Но ведь не все же люди в отряде могут заниматься разведкой, — возразил он. — Что делать остальным?
— Ждать, пока мы не приступили к настоящей работе. Придет это время, тогда всем найдется дело.
— Ну хорошо, — помолчав, согласился Стехов, но я понял, что внутренне он остался при своем мнении. Переубедить его было нельзя.
Мне отчетливо припомнились в ту минуту мои собственные переживания, когда в Москве, получая указания командования о задачах отряда, я впервые узнал, что мы не только не должны, но и не имеем права предпринимать диверсии, налеты на вражеские гарнизоны и другие чисто партизанские действия. «Ваше дело — сидеть тихо, заниматься разведкой и ни на какие другие задачи не отвлекаться, — вспомнились слова члена Государственного Комитета Обороны. — Партизанских отрядов много. Пусть каждый из них знает свое дело, свои функции… Партизанская война — это не значит беспорядочная война…»
Спокойной уверенностью веяло от этих слов. И разочарование, охватившее меня в первую минуту (мне представлялась совсем иная картина — рисовались активные действия, наступательные бон, дерзкие налеты на тылы противника), уступило место другому властному чувству — чувству гордости за нашу силу, за нашу могучую армию, планомерно идущую к победе над врагом. Нет, не для стихийных действий, не для случайных ударов, не для отчаянных, беспорядочных налетов на произвольно выбранные объекты отправляет нас партия в глубокий вражеский тыл. Мы один из отрядов великой победоносной армии, частица единого плана — плана победы.
…Каким простым и ясным казалось все издали, и сколько, оказывается, сложных и противоречивых вопросов ждало нас тут, на месте! Ведь тот же Семенов, секретарь комсомольской организации, прекрасно знает главную задачу отряда, знает, что нам нужно — на первых порах по крайней мере — вести себя тихо, знает и все же не может примириться с мыслью, что мы проходим мимо гитлеровцев и не трогаем их!
А вопрос о приеме в отряд новых людей! Еще в Москве мы точно договорились, что не будем форсировать рост отряда: чем меньше нас, тем незаметнее наше пребывание в здешних лесах, тем легче работать. Условились принимать исключительно тех из местного населения, которые могут быть полезными в деле разведки.
Но вот к нам явилась группа красноармейцев, бежавших из фашистского плена. Как быть? Люди просят принять их в отряд, дать возможность искупить свою тяжкую вину перед Родиной. Отказать им? Нет, мы не могли этого сделать.
Прежде чем зачислить их в отряд, Лукин, Кочетков и Фролов допросили каждого, кто он, откуда, в какой части служил, как и когда попал в плен.
Потом, по приказу Стехова, всю группу выстроили в стороне, и начался обыск. Стехов и я стояли тут же, наблюдая за происходящим.
Вытаскивают из кармана военнопленного игральные карты. Стехов берет их, кладет себе в карман и смеется:
— Благодарю вас! В сырую погоду пригодятся костер разжечь.
У другого находят бутылку водки.
— И за это спасибо! У нас пока своего запаса нет, передадим в санчасть.
Когда обыск кончился, Стехов дал команду «смирно» и сказал перед застывшим строем:
— Мы примем вас в свой отряд, но запомните — дисциплина у нас строгая. Приказ командира — закон. За проступки — взыскания и наказания вплоть до расстрела. Спиртные напитки запрещены. Игра в карты запрещена. Брать что-либо у населения и присваивать себе запрещается. За грабеж будем расстреливать. Конфискованные у предателей вещи сдаются в хозяйственный взвод отряда и распределяются по усмотрению командования. Даже табак присваивать нельзя… Учтите! — предупредил он с решительным жестом. — Партизанщины здесь нет и не будет. Здесь мы все солдаты и свято выполняем свой долг — статью сто тридцать третью Конституции о защите Отечества…
— Как с оружием будет? — спросил кто-то из строя.
— Вы хотите спросить? — Стехов повернулся на голос. — Прежде всего получите разрешение. Надо сказать: «Разрешите обратиться, товарищ замполит…»
— Разрешите обратиться, товарищ замполит!
— Обращайтесь!
— С оружием как? Дадите?
Стехов некоторое время молча смотрел на бойца, спросившего об оружии, и сказал:
— Потеряли свое? Добудьте в бою новое!..
…В отряде было теперь около сотни бойцов, но молва удесятерила это число.
В одном селе разведчики слышали о тысяче советских парашютистов, в другом называлась цифра десять тысяч.
Слухи о нас ширились, приумножая силу небольшого отряда, идущего к Сарненским лесам, рисуя многотысячную армию парашютистов, завладевшую лесными массивами, угрожающую немецким гарнизонам и немецким коммуникациям.
Эти слухи были последствиями нашего первого боя с карателями в Толстом Лесу.
— Ничего не поделаешь, — твердил Стехов, — тысяча так тысяча. Будем драться каждый за десятерых.
Он часто говорил о драке. Этот исполнительный, точный командир, щеголевато одетый, всегда при оружии, питающий пристрастие к воинскому ритуалу, на самом деле был человеком глубоко штатским.
Впрочем, в Мозырском лесу он дрался не как штатский, а как военный, как испытанный командир.
…В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля отряд принимал последнюю из своих групп.
Обширная лесная поляна окружена дозорными. С вечера еще в нескольких местах сложены сухие дрова, заготовлены бутылки со скипидаром. Партизаны дежурят тут же. Не разжигая костров, о чем-то вполголоса беседуют. Нет-нет кто-нибудь и отвлечется от разговора, прислушается: не летят ли?
Не впервые уже мы ожидаем и встречаем самолет из столицы, но всякий раз этой встрече предшествует одно и то же непередаваемое чувство: словно сама Москва, сама Родина наша парит над нами на серебряных крыльях, неся все, что так дорого сердцу, — и сияние кремлевских звезд, и дым родного очага, и привет близких.
Одинаково глубоко взволнованы и москвичи, ожидающие писем, и те, кто писем не ждет, — бывшие военнопленные, местные жители, пришедшие в отряд уже здесь, за линией фронта. Хотя на поляне расставлены «слухачи», но то и дело кто-либо предупреждает:
— Тсс! Кажется, гудит!
Сразу все смолкает. Напряженно все слушают.
— Нет, показалось.
У единственного зажженного костра прохаживается Кочетков, ответственный за приемку людей и грузов, «начальник аэродрома», как его уже успели прозвать быстрые на шутку бородатые физкультурники Пашуна.
Вот он было успокоился, присел, но тут же не выдерживает, вскакивает и отходит в темноту. Все знают: Кочетков, не доверяясь «слухачам», сам вслушивается в ночную тишь. И, как всегда, первый улавливает в ней еще далекий, еле слышный гул.
— Воздух! Поднять костры! — раскачывается гулкий бас «начальника аэродрома».
Все на поляне приходит в движение. Вспыхивают один за другим костры; партизаны — одни подбрасывают в огонь щепу, другие ковшами льют в огонь скипидар. От скипидара пламя взвивается вверх. Костры становятся огромными…
— Поддай, поддай! — зычно кричит Кочетков.
Гул нарастает. Самолет появляется над поляной. При ярком свете костров видно, как он, приветствуя нас, покачивает крыльями. Он пролетает дальше, чтобы спустя минуту появиться вновь.
— Поддай, поддай! — не унимается Кочетков.
И от этого крика, от пылающих костров, багровых лиц, мелькающих в отсветах пламени, от всей этой сказочной, фантастической картины захватывает дыхание.
Белые облачка парашютов раскрываются, увеличиваясь и розовея по мере того, как приближаются к земле.
Покачав на прощание крыльями, самолет уходит на восток.
На площадке — оживление. Парашютистов, едва они коснулись земли, подхватывают, передают из объятий в объятия, засыпают вопросами.
Первым ко мне подходит Коля Приходько. Он кажется смущенным и даже немного растерянным в этой шумной, суетливой обстановке.
— Ось прибыли до вас, товарищ командир, — произносит он, застенчиво улыбаясь.
За ним идут другие.
Подходит щуплый паренек по фамилии Голубь. Рядом с богатырем Приходько он кажется еще ниже ростом.
Подходят Коля Гнидюк, Борис Сухенко, лейтенанты Волков и Соколов.
Волков — опытный партизан, был со мной в Брянских лесах, получил ранение, поправился и вот прилетел к нам. Первое, с чем он обратился, был вопрос о том, что же случилось с Сашей Твороговым.
Подошел Николай Иванович Кузнецов, старый друг Творогова, по его рекомендации принятый в отряд.
Еще при первой встрече с Кузнецовым меня поразила спокойная решимость, чувствовавшаяся в каждом слове, в каждом движении этого малоразговорчивого, спокойного, но внутренне страстного человека. Помню, он вошел в номер и начал прямо с того, что заявил о желании лететь в тыл врага.
— Я в совершенстве знаю немецкий язык, — сказал он. — Думаю, сумею хорошо использовать это оружие.
— Где вы научились языку? — спросил я.
Вопрос был не праздный. Мне приходилось встречать немало людей, владевших иностранными языками. Это было книжное знание, достаточное для научной работы, но едва ли могущее служить оружием, выражаясь словами моего собеседника.
Кузнецов, очевидно, поняв мои сомнения, объяснил:
— Видите ли, я не только читаю и пишу по-немецки. Я хорошо знаю немецкий разговорный язык. Я много бывал среди немцев…
— Вы жили в Германии? — заинтересовался я.
— Нет, не жил, — улыбнулся Кузнецов. — Я окончил заочный институт иностранных языков. Вообще же по профессии я инженер. Когда работал на Уралмашзаводе, немецкие специалисты не хотели верить, что я русский. Они считали меня немцем, даже спрашивали, почему я скрываю свою национальность…
Глядя на него, я подумал, что он действительно похож на немца — блондин с серыми глазами.
— Мало ли людей знает немецкий язык! По-вашему, все они должны лететь за линию фронта?
— Я знаю не только язык, — возразил Кузнецов. — Я вообще интересовался Германией, читал немецких классиков… — И, помолчав, добавил: — Я немцев знаю.
— Хорошо, а представляете ли вы себе, с какими опасностями связана работа разведчика?
— Я готов умереть, если понадобится, — сказал он.
— Берите его в отряд! — горячо настаивал Творогов. — Не ошибетесь!
Я согласился.
Через несколько дней Кузнецов был освобожден с завода, на котором работал, и приступил к подготовке.
Он ежедневно беседовал с пленными немецкими солдатами, офицерами и генералами. Ему предстояла задача детально ознакомиться со структурой гитлеровской армии, с нравами фашистской военщины, а главное — в совершенстве изучить какую-либо местность Германии, за уроженца которой он смог бы себя выдавать.
Подготовка эта велась в строгой тайне. Не только рядовые бойцы, но даже руководители отряда — Стехов, Пашун, Лукин — не знали о Кузнецове.
Вместе с Кузнецовым обучались военному делу Николай Приходько, Голубь, Николай Гнидюк и другие добровольцы — уроженцы Западной Украины. Жили они отдельно. Соколов и Волков познакомились с ними всего за несколько дней до вылета.
Поздоровавшись, Кузнецов отходит в сторону и молча слушает рассказ о подвиге Саши Творогова. Я вижу, как мрачнеет его лицо.
В лагерь мы идем с ним вдвоем. Кузнецов молчит. Он не задает вопросов, на мои отвечает коротко. Мне он кажется человеком замкнутым. Или это только сегодня — в первые часы пребывания на территории, оккупированной врагом, под впечатлением рассказа о Творогове? Мы идем рядом. Я не вижу его лица, но мне кажется, что и теперь на нем застыло то же выражение решимости, какое я видел в Москве; та же сосредоточенность и спокойная уверенность человека, все обдумавшего и знающего, что он будет делать. И действительно, Кузнецов, отвечая на мой вопрос о его планах, говорит:
— Я смогу беспрепятственно действовать в городе. Подготовился, кажется, хорошо. Да и стреляю теперь сносно. В Москве много тренировался.
— Это хорошо. Только стрелять вам пока не придется.
— Почему не придется?
— У вас будут задачи другого рода.
— Что ж, хорошо, — неохотно соглашается он. Чувствую, что своим ответом разочаровал его.
Мне предстоит, однако, разочаровывать его и дальше.
— И посылать вас пока, я думаю, никуда не будем, — говорю я.
— Как не будете?
Впервые слышится в его голосе волнение.
— Вам придется готовиться. И довольно долго. Посидите, подучитесь еще, а там и начнем.
— Когда это? — спрашивает он уже с нескрываемой досадой.
— Месяца через два — два с половиной. Как успеете.
Кузнецов ответил сухо:
— Слушаюсь.
Весь остальной путь мы прошли молча.
Приближается август, а мы все еще в пути. Перевалили через железную дорогу Ковель — Киев. До места, где мы намерены расположиться, осталось километров сорок.
Близ разъезда Будки-Сновидовичи местные жители предупредили наших разведчиков, что фашисты нас заметили, когда мы переходили через железную дорогу, и на рассвете следующего дня готовятся к нападению на отряд.
Как ни странно, это тревожное известие вызвало среди партизан шумное и радостное оживление. Наконец-то мы снова встретимся с врагом лицом к лицу! Ясное дело, мы должны их опередить!
Мой приказ — выделить группу из пятидесяти человек для удара по противнику — вызвал общее разочарование. Бойцы рассчитывали, что ударим всем отрядом.
Особенно удручен был Стехов. Он собирался идти во главе группы, я же его не пустил. Командиром пошел начальник штаба майор Пашун — кряжистый, расчетливый, с энергичным скуластым лицом, белорус по национальности, в прошлом паровозный машинист.
Тем, кто попал к нему в группу, все откровенно завидовали.
Ночью группа скрытно приблизилась к разъезду. Разведка установила, что фашисты находятся в эшелоне, стоящем неподалеку на запасном пути.
Партизаны скрытно подползли к вагонам и залегли. Не успел Пашун осмотреться, как группе пришлось действовать. Какая-то собачонка, видимо, услышав шорох, подняла лай и всполошила охрану. Часовой окликнул — ему никто не ответил; тогда он дал два сигнальных выстрела. Медлить было нельзя, и Пашун скомандовал: «Огонь!»
В вагоны полетели гранаты, вступили в дело автоматы и пулеметы. От разрывной пули загорелась стоявшая у самого состава бочка с бензином; огонь перекинулся на вагоны; начался пожар.
К рассвету гитлеровцы, собиравшиеся нас разгромить, сами оказались разбитыми. Не многим из них удалось унести ноги.
Трофеи мы взяли большие: много оружия — винтовок, гранат, патронов; разный хозяйственный инвентарь и очень нужные нам продукты, в особенности сахар и сахарин.
При этой операции погиб испанец Антонио Бланко. Он первым подбежал к вагону и бросил в окно гранату. Нацелился бросить вторую, но тут же упал, сраженный автоматной очередью врага.
Бланко был молод, ему было всего двадцать два года, но короткую жизнь свою он прожил достойно — как патриот своей родины и антифашист. В 1936 году, шестнадцатилетним юношей, он дрался с легионами Франко в рядах народной милиции. Потом жил в Советском Союзе. В партизанский отряд Бланко пошел добровольно. Он погиб, сражаясь с фашистами и, наверно, не желая для себя лучшей жизни и лучшей смерти.
Через два дня после боя у разъезда Будки-Сновидовичи мы пришли в Сарненские леса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На улице необычайное скопление народа.
Все население деревни — от ветхого, все пережившего деда до малых ребят — вышло из хат. Великое горе, страшное бедствие обрушилось на людей: угоняют в Германию.
Плачут женщины. Прижавшись испуганно к матерям, голосят ребятишки.
Пятеро полицаев безучастно наблюдают это зрелище.
— Куды ж воны их гонять! — причитает старая крестьянка, схватившись за голову. — Що воны роблять, що воны роблять!..
— Петро! — кричит другая, окликая стоящего неподалеку от нее полицая. — Петро! Це ж твое село, що ж ты робышь!.. З кым же мои диты зостануться? Мий чоловик зовсим хворый, зовсим хворый…
Петро поворачивает голову, смотрит на женщину мутными, пьяными глазами.
— Перестань реветь! Говорять тоби, що пойдете до Великонеметчины, а твои диты тут як-небудь перебудуть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Он умолк, долго разжигал трубку, которую с некоторых пор завел для защиты от комаров, и затем продолжал, стараясь говорить как можно тише:
— Я не мог говорить об этом вслух на собрании. Но вам, Дмитрий Николаевич, хочу сказать прямо: вы проводите неверную линию.
— А что вы предлагаете? Растрачивать силы на отдельные стычки?
— По крайней мере, не пропускать случая, когда можно нанести врагу урон!
— Но разве разведка в тылу противника не наносит ему урона? Разве сейчас не важнее для нас сберечь людей именно для разведывательной работы, куда более чувствительной, если уж говорить об уроне, чем взорванные эшелоны!
Сергей Трофимович, видимо, был подготовлен к такому ответу.
— Но ведь не все же люди в отряде могут заниматься разведкой, — возразил он. — Что делать остальным?
— Ждать, пока мы не приступили к настоящей работе. Придет это время, тогда всем найдется дело.
— Ну хорошо, — помолчав, согласился Стехов, но я понял, что внутренне он остался при своем мнении. Переубедить его было нельзя.
Мне отчетливо припомнились в ту минуту мои собственные переживания, когда в Москве, получая указания командования о задачах отряда, я впервые узнал, что мы не только не должны, но и не имеем права предпринимать диверсии, налеты на вражеские гарнизоны и другие чисто партизанские действия. «Ваше дело — сидеть тихо, заниматься разведкой и ни на какие другие задачи не отвлекаться, — вспомнились слова члена Государственного Комитета Обороны. — Партизанских отрядов много. Пусть каждый из них знает свое дело, свои функции… Партизанская война — это не значит беспорядочная война…»
Спокойной уверенностью веяло от этих слов. И разочарование, охватившее меня в первую минуту (мне представлялась совсем иная картина — рисовались активные действия, наступательные бон, дерзкие налеты на тылы противника), уступило место другому властному чувству — чувству гордости за нашу силу, за нашу могучую армию, планомерно идущую к победе над врагом. Нет, не для стихийных действий, не для случайных ударов, не для отчаянных, беспорядочных налетов на произвольно выбранные объекты отправляет нас партия в глубокий вражеский тыл. Мы один из отрядов великой победоносной армии, частица единого плана — плана победы.
…Каким простым и ясным казалось все издали, и сколько, оказывается, сложных и противоречивых вопросов ждало нас тут, на месте! Ведь тот же Семенов, секретарь комсомольской организации, прекрасно знает главную задачу отряда, знает, что нам нужно — на первых порах по крайней мере — вести себя тихо, знает и все же не может примириться с мыслью, что мы проходим мимо гитлеровцев и не трогаем их!
А вопрос о приеме в отряд новых людей! Еще в Москве мы точно договорились, что не будем форсировать рост отряда: чем меньше нас, тем незаметнее наше пребывание в здешних лесах, тем легче работать. Условились принимать исключительно тех из местного населения, которые могут быть полезными в деле разведки.
Но вот к нам явилась группа красноармейцев, бежавших из фашистского плена. Как быть? Люди просят принять их в отряд, дать возможность искупить свою тяжкую вину перед Родиной. Отказать им? Нет, мы не могли этого сделать.
Прежде чем зачислить их в отряд, Лукин, Кочетков и Фролов допросили каждого, кто он, откуда, в какой части служил, как и когда попал в плен.
Потом, по приказу Стехова, всю группу выстроили в стороне, и начался обыск. Стехов и я стояли тут же, наблюдая за происходящим.
Вытаскивают из кармана военнопленного игральные карты. Стехов берет их, кладет себе в карман и смеется:
— Благодарю вас! В сырую погоду пригодятся костер разжечь.
У другого находят бутылку водки.
— И за это спасибо! У нас пока своего запаса нет, передадим в санчасть.
Когда обыск кончился, Стехов дал команду «смирно» и сказал перед застывшим строем:
— Мы примем вас в свой отряд, но запомните — дисциплина у нас строгая. Приказ командира — закон. За проступки — взыскания и наказания вплоть до расстрела. Спиртные напитки запрещены. Игра в карты запрещена. Брать что-либо у населения и присваивать себе запрещается. За грабеж будем расстреливать. Конфискованные у предателей вещи сдаются в хозяйственный взвод отряда и распределяются по усмотрению командования. Даже табак присваивать нельзя… Учтите! — предупредил он с решительным жестом. — Партизанщины здесь нет и не будет. Здесь мы все солдаты и свято выполняем свой долг — статью сто тридцать третью Конституции о защите Отечества…
— Как с оружием будет? — спросил кто-то из строя.
— Вы хотите спросить? — Стехов повернулся на голос. — Прежде всего получите разрешение. Надо сказать: «Разрешите обратиться, товарищ замполит…»
— Разрешите обратиться, товарищ замполит!
— Обращайтесь!
— С оружием как? Дадите?
Стехов некоторое время молча смотрел на бойца, спросившего об оружии, и сказал:
— Потеряли свое? Добудьте в бою новое!..
…В отряде было теперь около сотни бойцов, но молва удесятерила это число.
В одном селе разведчики слышали о тысяче советских парашютистов, в другом называлась цифра десять тысяч.
Слухи о нас ширились, приумножая силу небольшого отряда, идущего к Сарненским лесам, рисуя многотысячную армию парашютистов, завладевшую лесными массивами, угрожающую немецким гарнизонам и немецким коммуникациям.
Эти слухи были последствиями нашего первого боя с карателями в Толстом Лесу.
— Ничего не поделаешь, — твердил Стехов, — тысяча так тысяча. Будем драться каждый за десятерых.
Он часто говорил о драке. Этот исполнительный, точный командир, щеголевато одетый, всегда при оружии, питающий пристрастие к воинскому ритуалу, на самом деле был человеком глубоко штатским.
Впрочем, в Мозырском лесу он дрался не как штатский, а как военный, как испытанный командир.
…В ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля отряд принимал последнюю из своих групп.
Обширная лесная поляна окружена дозорными. С вечера еще в нескольких местах сложены сухие дрова, заготовлены бутылки со скипидаром. Партизаны дежурят тут же. Не разжигая костров, о чем-то вполголоса беседуют. Нет-нет кто-нибудь и отвлечется от разговора, прислушается: не летят ли?
Не впервые уже мы ожидаем и встречаем самолет из столицы, но всякий раз этой встрече предшествует одно и то же непередаваемое чувство: словно сама Москва, сама Родина наша парит над нами на серебряных крыльях, неся все, что так дорого сердцу, — и сияние кремлевских звезд, и дым родного очага, и привет близких.
Одинаково глубоко взволнованы и москвичи, ожидающие писем, и те, кто писем не ждет, — бывшие военнопленные, местные жители, пришедшие в отряд уже здесь, за линией фронта. Хотя на поляне расставлены «слухачи», но то и дело кто-либо предупреждает:
— Тсс! Кажется, гудит!
Сразу все смолкает. Напряженно все слушают.
— Нет, показалось.
У единственного зажженного костра прохаживается Кочетков, ответственный за приемку людей и грузов, «начальник аэродрома», как его уже успели прозвать быстрые на шутку бородатые физкультурники Пашуна.
Вот он было успокоился, присел, но тут же не выдерживает, вскакивает и отходит в темноту. Все знают: Кочетков, не доверяясь «слухачам», сам вслушивается в ночную тишь. И, как всегда, первый улавливает в ней еще далекий, еле слышный гул.
— Воздух! Поднять костры! — раскачывается гулкий бас «начальника аэродрома».
Все на поляне приходит в движение. Вспыхивают один за другим костры; партизаны — одни подбрасывают в огонь щепу, другие ковшами льют в огонь скипидар. От скипидара пламя взвивается вверх. Костры становятся огромными…
— Поддай, поддай! — зычно кричит Кочетков.
Гул нарастает. Самолет появляется над поляной. При ярком свете костров видно, как он, приветствуя нас, покачивает крыльями. Он пролетает дальше, чтобы спустя минуту появиться вновь.
— Поддай, поддай! — не унимается Кочетков.
И от этого крика, от пылающих костров, багровых лиц, мелькающих в отсветах пламени, от всей этой сказочной, фантастической картины захватывает дыхание.
Белые облачка парашютов раскрываются, увеличиваясь и розовея по мере того, как приближаются к земле.
Покачав на прощание крыльями, самолет уходит на восток.
На площадке — оживление. Парашютистов, едва они коснулись земли, подхватывают, передают из объятий в объятия, засыпают вопросами.
Первым ко мне подходит Коля Приходько. Он кажется смущенным и даже немного растерянным в этой шумной, суетливой обстановке.
— Ось прибыли до вас, товарищ командир, — произносит он, застенчиво улыбаясь.
За ним идут другие.
Подходит щуплый паренек по фамилии Голубь. Рядом с богатырем Приходько он кажется еще ниже ростом.
Подходят Коля Гнидюк, Борис Сухенко, лейтенанты Волков и Соколов.
Волков — опытный партизан, был со мной в Брянских лесах, получил ранение, поправился и вот прилетел к нам. Первое, с чем он обратился, был вопрос о том, что же случилось с Сашей Твороговым.
Подошел Николай Иванович Кузнецов, старый друг Творогова, по его рекомендации принятый в отряд.
Еще при первой встрече с Кузнецовым меня поразила спокойная решимость, чувствовавшаяся в каждом слове, в каждом движении этого малоразговорчивого, спокойного, но внутренне страстного человека. Помню, он вошел в номер и начал прямо с того, что заявил о желании лететь в тыл врага.
— Я в совершенстве знаю немецкий язык, — сказал он. — Думаю, сумею хорошо использовать это оружие.
— Где вы научились языку? — спросил я.
Вопрос был не праздный. Мне приходилось встречать немало людей, владевших иностранными языками. Это было книжное знание, достаточное для научной работы, но едва ли могущее служить оружием, выражаясь словами моего собеседника.
Кузнецов, очевидно, поняв мои сомнения, объяснил:
— Видите ли, я не только читаю и пишу по-немецки. Я хорошо знаю немецкий разговорный язык. Я много бывал среди немцев…
— Вы жили в Германии? — заинтересовался я.
— Нет, не жил, — улыбнулся Кузнецов. — Я окончил заочный институт иностранных языков. Вообще же по профессии я инженер. Когда работал на Уралмашзаводе, немецкие специалисты не хотели верить, что я русский. Они считали меня немцем, даже спрашивали, почему я скрываю свою национальность…
Глядя на него, я подумал, что он действительно похож на немца — блондин с серыми глазами.
— Мало ли людей знает немецкий язык! По-вашему, все они должны лететь за линию фронта?
— Я знаю не только язык, — возразил Кузнецов. — Я вообще интересовался Германией, читал немецких классиков… — И, помолчав, добавил: — Я немцев знаю.
— Хорошо, а представляете ли вы себе, с какими опасностями связана работа разведчика?
— Я готов умереть, если понадобится, — сказал он.
— Берите его в отряд! — горячо настаивал Творогов. — Не ошибетесь!
Я согласился.
Через несколько дней Кузнецов был освобожден с завода, на котором работал, и приступил к подготовке.
Он ежедневно беседовал с пленными немецкими солдатами, офицерами и генералами. Ему предстояла задача детально ознакомиться со структурой гитлеровской армии, с нравами фашистской военщины, а главное — в совершенстве изучить какую-либо местность Германии, за уроженца которой он смог бы себя выдавать.
Подготовка эта велась в строгой тайне. Не только рядовые бойцы, но даже руководители отряда — Стехов, Пашун, Лукин — не знали о Кузнецове.
Вместе с Кузнецовым обучались военному делу Николай Приходько, Голубь, Николай Гнидюк и другие добровольцы — уроженцы Западной Украины. Жили они отдельно. Соколов и Волков познакомились с ними всего за несколько дней до вылета.
Поздоровавшись, Кузнецов отходит в сторону и молча слушает рассказ о подвиге Саши Творогова. Я вижу, как мрачнеет его лицо.
В лагерь мы идем с ним вдвоем. Кузнецов молчит. Он не задает вопросов, на мои отвечает коротко. Мне он кажется человеком замкнутым. Или это только сегодня — в первые часы пребывания на территории, оккупированной врагом, под впечатлением рассказа о Творогове? Мы идем рядом. Я не вижу его лица, но мне кажется, что и теперь на нем застыло то же выражение решимости, какое я видел в Москве; та же сосредоточенность и спокойная уверенность человека, все обдумавшего и знающего, что он будет делать. И действительно, Кузнецов, отвечая на мой вопрос о его планах, говорит:
— Я смогу беспрепятственно действовать в городе. Подготовился, кажется, хорошо. Да и стреляю теперь сносно. В Москве много тренировался.
— Это хорошо. Только стрелять вам пока не придется.
— Почему не придется?
— У вас будут задачи другого рода.
— Что ж, хорошо, — неохотно соглашается он. Чувствую, что своим ответом разочаровал его.
Мне предстоит, однако, разочаровывать его и дальше.
— И посылать вас пока, я думаю, никуда не будем, — говорю я.
— Как не будете?
Впервые слышится в его голосе волнение.
— Вам придется готовиться. И довольно долго. Посидите, подучитесь еще, а там и начнем.
— Когда это? — спрашивает он уже с нескрываемой досадой.
— Месяца через два — два с половиной. Как успеете.
Кузнецов ответил сухо:
— Слушаюсь.
Весь остальной путь мы прошли молча.
Приближается август, а мы все еще в пути. Перевалили через железную дорогу Ковель — Киев. До места, где мы намерены расположиться, осталось километров сорок.
Близ разъезда Будки-Сновидовичи местные жители предупредили наших разведчиков, что фашисты нас заметили, когда мы переходили через железную дорогу, и на рассвете следующего дня готовятся к нападению на отряд.
Как ни странно, это тревожное известие вызвало среди партизан шумное и радостное оживление. Наконец-то мы снова встретимся с врагом лицом к лицу! Ясное дело, мы должны их опередить!
Мой приказ — выделить группу из пятидесяти человек для удара по противнику — вызвал общее разочарование. Бойцы рассчитывали, что ударим всем отрядом.
Особенно удручен был Стехов. Он собирался идти во главе группы, я же его не пустил. Командиром пошел начальник штаба майор Пашун — кряжистый, расчетливый, с энергичным скуластым лицом, белорус по национальности, в прошлом паровозный машинист.
Тем, кто попал к нему в группу, все откровенно завидовали.
Ночью группа скрытно приблизилась к разъезду. Разведка установила, что фашисты находятся в эшелоне, стоящем неподалеку на запасном пути.
Партизаны скрытно подползли к вагонам и залегли. Не успел Пашун осмотреться, как группе пришлось действовать. Какая-то собачонка, видимо, услышав шорох, подняла лай и всполошила охрану. Часовой окликнул — ему никто не ответил; тогда он дал два сигнальных выстрела. Медлить было нельзя, и Пашун скомандовал: «Огонь!»
В вагоны полетели гранаты, вступили в дело автоматы и пулеметы. От разрывной пули загорелась стоявшая у самого состава бочка с бензином; огонь перекинулся на вагоны; начался пожар.
К рассвету гитлеровцы, собиравшиеся нас разгромить, сами оказались разбитыми. Не многим из них удалось унести ноги.
Трофеи мы взяли большие: много оружия — винтовок, гранат, патронов; разный хозяйственный инвентарь и очень нужные нам продукты, в особенности сахар и сахарин.
При этой операции погиб испанец Антонио Бланко. Он первым подбежал к вагону и бросил в окно гранату. Нацелился бросить вторую, но тут же упал, сраженный автоматной очередью врага.
Бланко был молод, ему было всего двадцать два года, но короткую жизнь свою он прожил достойно — как патриот своей родины и антифашист. В 1936 году, шестнадцатилетним юношей, он дрался с легионами Франко в рядах народной милиции. Потом жил в Советском Союзе. В партизанский отряд Бланко пошел добровольно. Он погиб, сражаясь с фашистами и, наверно, не желая для себя лучшей жизни и лучшей смерти.
Через два дня после боя у разъезда Будки-Сновидовичи мы пришли в Сарненские леса.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
На улице необычайное скопление народа.
Все население деревни — от ветхого, все пережившего деда до малых ребят — вышло из хат. Великое горе, страшное бедствие обрушилось на людей: угоняют в Германию.
Плачут женщины. Прижавшись испуганно к матерям, голосят ребятишки.
Пятеро полицаев безучастно наблюдают это зрелище.
— Куды ж воны их гонять! — причитает старая крестьянка, схватившись за голову. — Що воны роблять, що воны роблять!..
— Петро! — кричит другая, окликая стоящего неподалеку от нее полицая. — Петро! Це ж твое село, що ж ты робышь!.. З кым же мои диты зостануться? Мий чоловик зовсим хворый, зовсим хворый…
Петро поворачивает голову, смотрит на женщину мутными, пьяными глазами.
— Перестань реветь! Говорять тоби, що пойдете до Великонеметчины, а твои диты тут як-небудь перебудуть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55